1. Несколько замечаний о миссионерско-антиисламской литературе, которые могут показаться парадоксальными

1. Несколько замечаний о миссионерско-антиисламской литературе, которые могут показаться парадоксальными

Пока я все время говорил лишь о светских авторах, посвятивших и особые труды, и отдельные пассажи из других своих же исследований проблемам ислама.

Между тем не только на Западе, но и в России в XIX в. была обширная миссионерская литература1, стремящаяся оперативно реагировать и на разнообразные события в мусульманском мире и на выпады своих противников, – из среды как профессиональных апологетов ислама, так и европейских антиклерикалов-ориенталистов.

Эту литературу обвиняли и обвиняют:2 не только в субъективности, последовательной и явно выраженной пристрастности – чего, впрочем, она сама никогда, и не скрывала, но и в архаичности целеполагания идеалов; в неэффективности чувственно-действенной ориентировки во всем том, что касается мусульманских феноменов; в бесперспективности технико-организационных основ совершаемого миссионерами практического, в том числе духовно-практического, действия; в отсутствии сколько-нибудь удовлетворяющей нейтрально-научным критериям профессиональной подготовки.

Но даже если бы эти обвинения и были справедливы3, и тогда мы бы не имели права пренебрегать анализом миссионерской литературы об исламе. В противном случае не удалось бы уяснить историю зарождения динамической структуры научно-исламоведческого знания, установить истинные связи между внутренней логикой его развития, социальной обусловленностью исламистики в целом и ее эволюции. Трактовать миссионерские представления об исламе лишь как манифестацию Неполноценного с точки зрения современной методологии науки – антиисторично.

Как и вообще любая псевдогенетическая рациональная (= «тотально-секулярная», принципиально игнорирующая все проявления «иррационального» в лице откровенно-конфессионального подхода к нехристианским верованиям4) реконструкция, она, эта трактовка, не обладала бы самоочевидностью. Она требовала бы специального обоснования и сопоставления с иными, менее догматическими, реконструкциями гораздо более широкого массива историко-научных свидетельств, зачастую качественно новых реинтерпретаций уже имеющихся – но нередко произвольно селектированных – фактов из прошлого исламистики5.

А ведь мы вовсе не должны смотреть на миссионерскую литературу об исламе как на ярко-ненаучный феномен, совершенно снимая тем самым ее роль как одной из детерминант исторически-конкретных форм исламоведческого мировоззрения6, которые обусловливают преемственность исторически различных типов этого мировоззрения и их индивидуальность. В противном случае история исламоведения свелась бы в основном лишь к истории враждебной полемики между конфессиональными апологетами христианства и критиками ислама, с одной стороны, и антиклерикальными («академическими») исламоведами, с другой, хотя на деле между ними часто имели место и «мирное сосуществование», и конструктивный диалог.

Задача, следовательно, в ином – в том, чтобы сконструировать методологический принцип для гносеологического анализа опосредующего культурологического механизма взаимосвязи не-(анти-) и клерикального течений в европейском исламоведении7, а также для объяснения такого ее характерного явления, как плюрализм метафизических (а следовательно, и узкоспециальных) теорий, этических, ценностных и смысло-жизненных полаганий мира8.

В противном случае исчезнет представление о том, что как феномен культуры исламоведение XIX в. состояло из множества разноплановых компонентов9, имело множество граней – логических, гносеологических, методологических, знаковых, моральных, социально-прикладных и других. Каждая из них в процессе самопонимания исламоведения философской рефлексии о нем, его социально-психологического восприятия и т. д. могла быть сфокусирована, гипертрофирована и представлена как определяющая лик исламоведения, как «Всеисламоведение», как сущность соответствующей рационально-теоретической деятельности.

Иначе говоря, исламоведение в той или иной его культурно-исторической, дисциплинарной, языковой или прикладной данности – т. е. Образ Исламоведения – принимается за исламоведение как таковое, за стандарт исламоведческого «научного знания». Но есть ли, повторяю, сколько-нибудь веские доводы в пользу того, чтобы раз и навсегда размежевать друг от друга понятия «Наука» (= «Секулярное, конфессионально-нейтральное исламоведение») и «Миссионерская литература об исламе» и лишь за первой оставить статус детерминатора интеллектуального облика исламоведения?

Думается, что нет, – в том числе и потому, что доминировавший в европейском (в том числе и русском) мышлении образ Науки был ньютоновским образом, т. е. рожденным под влиянием не только механистической физики, но и абсолютистских теологических конструкций христианства10.

Но дело еще и в том, что и так называемый стиль научного мышления, характерный для XIX в., был в значительной мере присущ и миссионерской литературе об исламе, стремившейся, заменив его христианством, перевести тем самым мусульманский мир в более интенсивный регистр жизни.

Обычно науковеды исходят из того, что стиль научного мышления находит свое наиболее полное воплощение в фундаментальных исследованиях, в форме и содержании научных теорий, в их логической структуре.

Но вряд ли оправдано такое ограничение, поскольку стиль научного мышления обрел большое значение и в прикладных исследованиях, воплощающих в себе органическое единство теории и практики.

На мой взгляд, к типу «прикладных» можно вполне отнести и миссионерские исламоведческие работы, ибо и они разделяли – пусть и далеко не во всем – научную картину мира как высшую форму систематизации научного знания. И если даже (вновь допустим такой вариант, но тут же вновь подчеркнем и его неадекватность) совсем исключить из этой категории миссионерское исламоведение, все равно оно и в этом случае будет иметь самое прямое отношение к категории «стиль научного мышления»11.

Ведь последний, с одной стороны, закрепляет в форме картины мира достижения, нормативы, вырабатываемые в процессе самой научно-познавательной деятельности, а с другой стороны, «соединяет научное познание с вненаучными формами познания, преломляя достижения других наук, философии (сюда вполне можно было бы добавить: и религиоцентристской философии, и «просто» теологии. – М.Б.), социально культурного контекста через картину мира определенной науки.

В стиле мышления12 доминирующей является исторически сложившаяся специфическая общность определенных логико-методологических принципов. Они лежат в основе познающего мышления всех – или определенных обширных – областей исследований действительности, имеющих регулятивный, нормативный характер на каждой данной ступени развития науки и научного познания. Сущность и содержание стиля мышления характеризуются и закрепляются в философском и соответствующем общенаучном категориальном аппарате. Нам всего важней отметить, что в стиле мышления отражается специфика общих для данной эпохи логических, методологических и социальных идей, взглядов, мировоззрений, находящих свое выражение в научной (или, точнее, представляемой таковой) картине мира.

Стиль мышления оказывает существенное влияние на постановку научных проблем и подходов к их решениям, на методы, формы и средства научного познания.

Оставив в стороне такие вопросы, как ситуация смены одного стиля мышления другим, сходство и различие между стилем мышления и методом познания, отмечу, что во второй половине XIX в. в общем и целом господствовал стиль мышления жесткой детерминации, основанный на признании только динамических закономерностей. По существу, вся нарождавшаяся классическая исламистика основывалась и развивалась в сфере этого стиля. Базируясь на так называемой семитической концепции происхождения ислама, она все изучаемые ею связи и закономерности считала строго однозначными («ислам мог возникнуть только в семитской среде и отразить в себе все ее характерные свойства»), Иными словами, рассматривались только необходимые (или, вернее, считавшиеся тогда таковыми) связи, а случайности не входили в содержание создаваемых ею теорий. Тогда, когда миссионерские авторы об исламе придерживались так называемой семитической концепции, они шли в том же русле, что и вся, по существу, современная им светская исламистика (я тут даже опускаю вопрос о наличии множества других и сущностных и формальных общих черт между ней и миссионерской исламоведческой литературой), ибо также абсолютизировали жесткую детерминацию. Напротив, тогда, когда миссионерская литература об исламе отрицала какую-либо каузальную связь между зарождением ислама и «специфическо-семитским» интеллектуально-психическим субстратом (как и полагается идеальной христианско-миссионерской теоретической деятельности), тогда она свершала когнитивную акцию куда более важную, нежели ревностные светские поборники т. н. семитической концепции. Она способствовала становлению вероятностного («ислам – случайность», и не более; «его вообще могло бы не быть, если бы в Аравии конца VI – начала VII вв. случайно не сложился бы клубок породивших мусульманство факторов») стиля мышления, позволяющего исследовать разнообразные по своей природе связи, и особенно случайные связи. Можно было бы – но в том случае, если бы миссионерское исламоведение перестало бы быть столь последовательно-аксиологическим:

– изучать более широкий диапазон связей, вызвавших к жизни первоначальный ислам;

– доказать, что в процессе его возникновения, формирования и развития случайности занимали одно из центральных мест (и потому принцип жесткой детерминации получает здесь весьма ограниченное применение);

– и вообще уверенно ввести эту категорию – «случайность» – в логическую структуру исламоведческой научной теории.

Можно нарисовать контуры и еще более заманчивого последующего этапа.

На уровне исламоведческой теории вероятность раскрыла бы свои новые категориальные связи: с одной стороны, она выступила бы как показатель превращаемости возможности в действительность, а с другой – как характеристика действительности, определенной в качестве реальной возможности. Вследствие этого произошло бы обогащение всей логической структуры вероятностного стиля категориальным соотношением: возможность – вероятность – действительность. Благодаря этому в научном мышлении свершился бы переход от констатации чувственно наличного к добросовестному изучению потенциально возможного, к рассмотрению реального как реализации возможного, что и является существенной особенностью вероятностного стиля мышления13.

Это не означало бы полную ликвидацию принципа жесткой детерминации14, ибо и он обладает сильным эвристическим значением в процессе изучения истории возникновения и динамики ислама, его комплементарного взаимодействия с другими верованиями и культурами и т. д.15.

Но, как известно, и миссионерская и светская исламистика XIX в. в целом не вышла за рамки, очерченные принципом жесткой детерминации – и мы тем более не вправе рвать логические нити между этими двумя дисциплинами, или, точнее, двумя направлениями одной и той же дисциплины.

Надобно – коль между этими двумя направлениями есть не только логическое, но и тематическое единство16 – говорить о целом ряде конкурирующих моделей и структур исламоведческой теории, развитых в рамках позитивистской преимущественно методологии. И поэтому-то для одних и тех же проблем различные авторы предлагали различные решения. В таком случае весьма часто возникала опасность фрагментарного анализа одного и того же объекта – ислама – с принципиально разных точек зрения.

Если ислам исследовался с разных сторон и в разных модальных представлениях, то одним из условий «состыковки» полученных результатов является четкая экспликация проблемного поля и полемика между авторами, отстаивающими различные точки зрения.

Ведь историческое развитие исламистики никогда не осуществлялось на базе замкнутого аксиоматического описания, а протекало путем разработки заведомо неполных аксиоматических схем, «встреч» первоначально не связанных между собой направлений с последующей разработкой более общих, но также заведомо неполных, аксиоматических построений. Оно, это развитие, означало образование «кольцевых конструкций» теорий и постоянное накопление массива теоретических знаний различными моделями, позволяющими объяснять факты. Основания такого пути эволюции теоретических знаний коренятся в том, что мусульманский мир представляет собой резервуар с бесконечным объемом информации и ни одна конечная система аксиом – «светских» или «религиозных» – не может вместить ее в себя. Ни одна из них, следовательно, не может создать лишь на ней построенную теорию как целостную концептуальную конструкцию (внутренняя организация которой, возможно, в свою очередь зависит от типа системной организации исследуемого объекта – ислама).

Структурно-логический анализ истории развития исламоведческого знания показывает, таким образом, что среди генетически связанных между собой теорий не всегда более ранняя теория (т. е. «средневеково-христианская») представляет собой частный – или предельный – вариант более поздней («секулярно-академической»). Речь может в таком случае идти лишь о наличии совокупности различных теорий, не сводимых друг к другу.

К тому же постепенно и светская и миссионерская исламистики стали все резче противостоять друг другу как системы, опирающиеся на разные познавательные принципы.

Светская исламистика все усерднее стремилась встать в ряды последовательниц системообразующего принципа научного познания: «все об объекте». Соответственно, каждый из компонентов ее ориентировался на получение максимально доступной истинной информации о данной онтологической системе – исламе. На этом основано и практическое применение науки.

Между тем миссионерская исламистика – в целом все еще входя в категорию «профессиональное историческое познание» – стала, однако, обособляться от эпистемологического идеала «светской науки». Иначе и быть не могло, ибо ее последовательно выраженная «партийность» неминуемо вела к повышению в ней удельного веса не только религиозных предубеждений, но и политических страстей, идеологических и этических устремлений и т. п.

И в то же время были – еще раз привлеку внимание читателя к этому своему тезису – основания счесть и миссионерское и светское направления ответвлениями одной и той же дисциплины17.

Назову последнюю «исламоведческой формой познания». В качестве таковой она относится к более или менее четко обособляемой совокупности объектов знания, образующих ее онтологическую систему.

Коли так, то на данном множестве объектов (процессов, ситуаций) выделяется фиксированное для каждого периода и вместе с тем допускающее расширение множество отношений, свойств, взаимодействий и преобразований, между которыми устанавливаются более или менее определенные связи. Эти взаимосвязанные отношения, свойства и т. д. образуют предмет знания, или онтологическую модель.

Выделяется относительно ограниченный общезначимый, «понятный» – по крайней мере для специалистов – круг проблем. По мере развития познания их набор и содержание могут изменяться, сохраняя известную преемственность. При этом всегда существуют «стержневые» проблемы, идентичные для всех стадий данной формы познания и гарантирующие ее самотождественность.

И хотя со временем, по мере все большей сепарации друг от друга светского и миссионерского направлений, ситуация стала весьма осложняться касательно в первую очередь проблемы критериев истины, тем не менее и у второго (миссионерского) направления методы исследования можно счесть рациональными, подчиненными решению рационально18 в целом сформулированных проблем.

Для обоих направлений оказались во многом едиными специфические для исламоведческой формы познания теоретические знания.

Сложнее вопрос о языке.

В принципе не существует жестко обособленного, формального, искусственного языка, специфичного лишь для данной отрасли знания, хотя можно говорить о частичной профессиональной концептуализации, т. е. о частичном изменении смыслов и значений терминов, их приспособлении к решению задач в системе профессиональной исследовательской деятельности. Многие специализированные формы познания долгое время пользуются естественным языком, модифицируя его лексику; их язык отличается от обыденного своим концептуальным словарем, но не своей особой структурой (что имеет место для систем, подпадающих под «сильную версию науки»19, – основные признаки которой мы уже перечислили выше).

Вот здесь уже со временем стали обнаруживаться все более существенные различия между светской и миссионерской литературами об исламе.

Как известно, каждая отрасль науки имеет свой фонд текстов, воплотивший в себе систему дисциплинарного знания. Пополнение этого фонда новыми текстами означает не только экстенсивный рост информации, но и совершенствование системы. Автор текста стремится обычно «встроить» новую информацию в уже имеющуюся систему, ибо системность дисциплинарного знания подразумевает существование некоего критерия истинности, признаваемого в данный момент данным научным сообществом, «существование некоторых новых регулятивов и стандартов решения, стереотипных устойчивых когнитивных структур»20.

Поэтому тексты, вошедшие в корпус дисциплинарного знания, создают образцы для конструирования новых. Благодаря ориентации на уже созданные текст осуществляет связь между старым и новым, т. е. он включается в механизм действия традиции. Но этот же механизм регулирует не только порождение, но и восприятие научного текста: фонд уже созданных и «канонизированных» текстов составляет «общую память» автора и читателя и служит материалом, на котором вырабатываются их общие профессионально-речевые навыки. Именно поэтому стандартность считается одним из тех приемов научного стиля, возникновение которых обусловлено стремлением к ясности изложения21. Нормативность, характерная для речевых клише научного письма, является дополнительной гарантией адекватного восприятия текста, так как их использование соответствует ожиданиям адресата, владеющего данным функциональным стилем22. Ведь считается как бы аксиоматичным тезис, согласно которому строго научное изложение рассчитано «на однородный и адекватный адресующемуся образ адресата»23.

Это не исключает возможности того, что «новаторский текст» чаще прибегает к использованию образных средств языка, прежде всего метафор (что отлично видно на примере, скажем, Ренана, Кремера и Шпренгера24). Добиваясь адекватного восприятия нового, ученый стремится к наглядности и выразительности вводимых им номинативных единиц. Скажем, благодаря метафорическому переносу значения происходит соотнесение неизвестного с известным – с тем привычным миром обыденных представлений, который обеспечивает единство «общей памяти» автора и читателя в случаях, когда одних профессиональных знаний для этого уже недостаточно.

Так, использование образных средств может обрести в научном тексте дополнительную коммуникативную функцию – установление контакта между автором и читателем. Свойственная всякой метафоре семантическая двуплановость соответствует внутреннему диалогизму «новаторского текста», отражающего столкновение новых идей со старыми представлениями.

Все это, конечно, вовсе не отменяет ни того положения, что научная информация должна быть подана в форме строгого, логически развернутого доказательства и последовательной интерпретации фактов, ни, с другой стороны, признания и за научным текстом права на оценки – либо одобряющие, либо дискредитирующие факты. Имеются, следовательно, в виду эмоциональные и интеллектуальные оценки.

Первые обычно выражаются с помощью самых разнообразных эмоциональных ресурсов языка, которые являются средством передачи эмоционально-оценочного отношения к отражаемым в тексте фактам. Что же касается интеллектуальной оценки, то обычно она выражается через предметно-логические значения языковых единиц и способствует определению рациональной значимости определенных денотатов для субъекта25.

Нетрудно, однако, убедиться, что в миссионерской исламистике (понимая под таковой даже труды W. Muir), все же преобладали эмоциональные, а не интеллектуальные оценки одной и той же фактуальной информации. Ведь уже сами исходные концептуальные идеи представителей этого жанра – убежденных апологетов христианства и хулителей нехристианских верований – предполагали мощный накал односторонней, так сказать, экспрессивности как гносеологического, так и онтологического характера.

Иными словами, в данном случае эмоциональный элемент с необходимостью должен был преобладать над понятийно-логическим мышлением. Уже в самом основном лозунге миссионеров – «Христианство вместо ислама!» – денотативное (дескриптивное) значение слова «ислам» отступало на задний план перед отрицательным эвалюативным значением, возникающим как коннотация по контрасту с противопоставляемым ему положительно окрашенным словом-символом «христианство».

Научный функциональный стиль (каковой мы отметим потом у В. Розена и его последователей) характеризуется такими признаками, как рациональный характер, точность, ясность, логичность и последовательность изложения, акцентация на смысловом содержании (т. е. усиление роли плана содержания в отличие от плана выражения). Напротив, многие миссионерские исламоведческие труды носят эмоциональный характер, их отличают неточность и расплывчатость изложения, акцентуация на форме, ассоциативно-импликативный характер изложения. Становившийся преобладающим в среде русско-миссионерских авторов об исламе публицистический функциональный стиль стал способом политического, по сути, воздействия на обыденное сознание, нередко односторонней подачей и содержательно-фактуальной и содержательно-концептуальной информации26. Что же касается научных терминов в тексте, то они зачастую лишь создавали иллюзию того, что читатель имеет дело с подлинным научным текстом. В миссионерской литературе об исламе образные средства служили скорее целям оживления сухой научной материи, нежели гносеологическим задачам (хотя и способствовали более наглядному восприятию27).

Анализ миссионерских текстов об исламе показывает, что в них семантическое варьирование ведущего тезиса – о «ничтожности ислама в сравнении с христианством» – сопровождается выражением эмоциональной социальной оценки, экспрессивных окрасок, иронического отношения к тем или иным мусульманским феноменам, а также другими смысловыми оттенками, выражающими активную конфессиональную позицию автора. Повторение этого ведущего тезиса часто сопровождалось общим усилением эмоционально-экспрессивного накала отрицательно-оценочных эпитетов с целью сформировать у аудитории активно-агрессивное отношение к исламу, независимо от того, идет ли речь о моно– или полиситуативном характере взаимоотношений с данным верованием. В ход активно и широко шли суггесторы разного диапазона, учитывавшие характер эмоционально-идейного состояния аудитории – преимущественно состоящей из верующих28.

Телеологические идеи христианского богословия29 оказались структурообразующим ядром миссионерских концепций ислама. Они создали как бы сильное магнитное поле, искривившее внутреннюю логику развертывания становившихся типичными для светской исламистики эволюционных идей.

И все равно: даже эти тексты требуют понимания на уровне истолкования (как, впрочем, и произведения тогдашних светских авторов об исламе), для чего приходится порой эксплицировать понятия, уточнять теоретические формулировки, выводить и сопоставлять между собой их следствия. Не менее важно вскрыть неявные допущения и предпосылки, на которых строится то или иное теоретическое рассуждение христианско-клерикальных критиков ислама.

Философское – или, вернее, историко-науковедческое – истолкование их трудов может, конечно, значительно расширять тот смысл, который в него вкладывал автор, а порой и вступать в противоречие с его позицией и взглядами30. Независимо от воли автора текст может содержать скрытые ответы на возникшие в науке и практике проблемы. Его подлинный смысл может быть богаче того, что осознавал и хотел сказать автор. Цель историко-науковедческого толкования – выявить последовательную логическую зависимость между духовными проблемами эпохи и содержащимися в тексте неявными ответами на них, а также сформулировать порождаемые текстом непосредственно связанные с исламом новые вопросы.

И тут же надо уяснить суть встающего на методологическом уровне соотношения между пониманием и оценкой.

С одной стороны, оценка – нечто внешнее по отношению к тексту и мы должны понять его, прежде чем оценивать. Но с другой – невозможно понять текст вне системы ценностей и оценок. Ведь он имеет смысл лишь как определенная позиция по отношению к различным ценностям: добро – зло, истина – ложь, прекрасное – безобразное, полезное – вредное и т. д. Смысл текста – в том числе, конечно, и миссионерского – организован этими категориями; они задают координаты, по которым построен он сам и по которым соотносится с другими (в нашем случае – «светскими») текстами, вступает с ними в диалогические отношения.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.