Жизнь человеческая С. 79-104
Жизнь человеческая С. 79-104
Грешный мир
Природа безгрешна и свята. Но человек сквернит землю и обременяет ее тяжестью грехов. Его жизнь тяжка и беспросветна; она слагается из беспрерывных страданий. Отсюда эти слезы, которые застилают глаза певца даже тогда, когда он говорит о чистой красоте. Его оценка человеческой жизни категорична и исполнена глубокого пессимизма. Недаром космология Голубиной книги кончается горькой притчей о Правде и Кривде, в которой мы должны видеть основной опыт социальной философии народа{152}. В виде двух зайцев (или двух зверей), белого и серого, Правда и Кривда ведут между собой вековечную борьбу.
Правда Кривду переспорила,
Правда пошла к Богу на небо{153},
К самому Христу, Царю Небесному,
Оставалась Кривда на сырой земле. (I, 282)
Иногда даже
Кривда Правду одолела (I, 314)
или:
Правда от Кривды отступилася. (328)
Но исход от этого не меняется: Кривда остается на земле. Иногда это торжество Кривды на земле относится к последним, эсхатологическим временам:
При последнем будет при времени,
При восьмой будет при тысяче,
Правда будет взята Богом с земли на небо,
А Кривда пойдет она по всей земли. (292)
Но так как восьмая тысяча лет давно идет{154}, то мы живем в царстве Кривды.
Было добро, да миновалося,
Будет добро, того долго ждать, (5, 122)
Ярко изображаются последствия торжества Кривды:
От Кривды земля восколебалася,
От того народ весь возмущается;
От Кривды стал народ неправильный,
Неправильный стал, злопамятный:
Они друг друга обмануть хотят,
Друг друга поесть хотят. (I, 305)
Особенное внимание обращается певцом на социальную неправду:
От того стали суды неправые...
Пошла Кривда по бедным людям,
По сироточкам, по вдовочкам.
Этот социальный пессимизм народа находит себе яркое отражение в стихе о Вознесении. Прощаясь с миром, Христос хочет наградить нищих, свою «меньшую братию»: дать им «гору золотую». Но Иван (один из трех святых Иванов) возражает:
Не давай нищим гору золотую…
Зазнают гору князья и бояре,
Зазнают гору пастыри и власти,
Зазнают гору торговые гости;
Отоймут у них гору золотую. (Вар., 60, 64, 66; Бес., I, I)
Из всех притч Господних, из всех евангельских повествований только сказание о Лазаре запало в душу народа, как яркое выражение социальной несправедливости, царящей в мире. Не довольствуясь простотой евангельского рассказа, певец изобретает все новые и новые черты, характеризующие черствость, жестокость и глумление богача:
Толкает, пинает, с крыльца провожает,
С крыльца провожает, кобелей натравляет:
- Усть-е, возмите, борзы кобелье!
Пусть его лютые псы разорвут,
По чистому полю мощи[51] разнесут.
Есть какое-то упоение, какая-то горькая сладость в этом описании унижения невинного, заставляющем предвкушать радость возмездия. Лазарь в отчаянии молит себе смерти. Не надеясь на Божественное милосердие, он предпочитает адские муки земным страданиям:
Пошли мне. Господи, ангелов,
Не тихих, не смирных, не милостивых.
Вынимай душу скрозь ребра мои,
Посадите душу на копье,
Вознесите душу высоко,
Высоко - прямо в ад. (I, 43)
Видя, что в этом мире все покупается за деньги (даже молитвы Церкви), он не может себе представить возможности своего спасения:
Мне нечем убогому в рай превзойти:
Нечем в убожестве душу спасти. (I, 57)
Этому отчаянию бедного соответствует горделивая надежда богатого на райское блаженство, купленное золотом:
Есть у меня злата, больше серебра,
От Бога отмолюся-тка,
От смерти умирущей казной отсыплюсь. (62)
Бесполезно противиться на этом свете явной социальной несправедливости. В неравенстве судьбы певец видит волю Провидения. Сам Бог наделил
Что богатого-то Лазаря тьмою животом...
А малого-то Лазаря святым кошелем. (48)
Народ готов признать неизбывность и онтологическую оправданность социального неравенства:
Оттого у нас в земле цари пошли
От святой главы от Адамовой;
Оттого зачались князья-бояры
От святых мощей от Адамовых;
От того крестьяне православные
От свята колена от Адамова. (I, 287)
Да и не все зло от богатых. В стихе об Алексее человеке Божием родители святого, римские вельможи, добродетельны и милостивы. Зато от челяди их Алексею пришлось выпить полную чашу унижения:
Рабы же Алексея невзлюбили:
Иные рабы укоряли,
А други помоями лили...
Плевали, харкали всё на келью. (I,106)
Из обозрения песенных сюжетов мы уже видели, что безвинные страдания составляют главное содержание духовных стихов. Почти всегда оборотной стороной страдания является грех мучителя. Иногда жестокость и тиранство принимают особо надрывающие формы: так, когда палачами являются кровные родственники, - братья, родители. Такова продажа Иосифа братьями, убийство Бориса и Глеба Святополком. В стихе о Василье и Софьюшке мать отравляет нелюбимую дочь, а по ошибке (в возмездие) и любимого сына (.№.№ 167-168). О царе Давиде, по воспоминанию о его библейском грехе, поется, что он хочет выдать родную дочь свою, Олену, замуж за сына Соломона{155}.Не стерпев ужаса кровосмешения, Олена убегает в поле, ища смерти:
Ох вы собегайтеся, лютые звери,
Вы съедайте мое бело тело. (I, 719)
Называя сам себя «лютым свекром», Давид сообщает этой семейной трагедии русский бытовой характер, уже намеченный именем Олены.
Впрочем, не одна неправда и злоба людская искажают эту жизнь. Сама временность ее, неизбежность смерти бросает и на счастье мрачную тень. От призрака смерти уходит в пустыню царевич Иосаф:
Житье наше, мать, часов?е,
А богатство наше, мать, временн?е. (I, 216)
Перед неизбежностью смерти богатство становится ненавистным: «верные кони» -
Словно лютые звери;
«верные слуги» -
Словно лютыя змеи. (I, 223)
Народ любит стихи «О смерти», размышления над открытым гробом, умея вызывать потрясающие и в то же время сдержанно-трезвые образы из этой вековой дидактической темы[52]:
Вечор я со другом сидела,
Поутру мое тело водой моют.
Водой моют, во гроб кладут,
Мою душу на суд ведут. (Вар., 160; ср. Вес., № 675)
Не одна вечная мука страшит. Непереносима и судьба оставленного тела, его неизбежное тление. Праведная и грешная душа одинаково ужасаются жестокой участи своего тела - прекрасного и невинного, идущего в пищу червям за чужой грех - грех души. Уходящая душа озирается на свое оставленное тело.
Душа с белым телом распрощается:
Прости, мое тело белое!
Тебе, тело, итти
Во сырую землю.
Сырой земле на предание,
Лютым червям на съедение, (6, 326)
Или, отождествляя себя уже со своим милым и тленным телом, человек видит себя самого добычей червей:
Домик ты мой, домик,
Ты мой вечный дом.
Каменья - то суседы мои,
Червоточье{156} - то друзья мои,
Песок течет - то постель моя.
Ох ты, мать сыра земля!
Прими меня, яко чадо твое. (6; 328)
Так жестоко оборачивается материнство земли для согрешившего человека. Сырое материнское лоно становится сырой могилой, родные стихии - червями разложения.
Это коренное извращение природно-благого миропорядка для христианского сознания связано с грехом человека. В народных стихах мы не встречаем теории первородного греха, что совершенно неудивительно. Но мы без колебаний вводим эту идею в состав народного богословия. Даже если отклонить «Плач Адама» как недостаточно народный, о силе греховного сознания певца свидетельствует хотя бы то, что он приемлет безропотно земной ад, в котором живет. Ни на одну минуту он не усомнится в праведности Божия суда, судившего человеку его земную долю. Она им заслужена. Безразлично, возводить ли к Адаму кару за грех или обосновывать ее для каждого поколения, кара соответствует тяжести грехов. Особенно если принять во внимание строгость нравственного закона, под которым живет народ. Его совесть не ищет легких путей, но, напротив, готова изобретать все новые и новые бремена, под которыми сама изнемогает.