Христос
Христос
При потускнении троичного сознания понимание Христа в народной поэзии неизбежно приближается, выражаясь богословски, к монархианству{88}. Христос - Саваоф - Дух Святой - Творец мира, его Законодатель, Царь и Судия. Он же и его Спаситель, хотя искупление принадлежит к самым темным проблемам народного богословия. В именах Христа отражаются господствующие народные представления о Нем: Христос, Иисус (или Исус) Христос, Бог, Господь, Царь небесный. Спас, Судия праведный (или страшный). Однажды встречается «Учитель-наставник» (4, 224), «Сын Божий» в стихе о распятии или «незлобивый Сын Господний» (4, 199). Последние именования редки. Не часто мы встречаем и Спаса. «Спасом Милосердым» именуется Христос в одном стихе о Вознесении, где он оставляет нищей братии Свое имя. «Батюшка наш, Спас пречистый», - молится Алексей Божий человек в ночь своего ухода из родительского дома. В других случаях Спас ассоциируется с иконой: Спасов образ (I, 19; I, 415).
Постоянный эпитет Христа - «Царь Небесный» или «Небесный Царь». Приводить ссылки невозможно, ибо это имя встречается едва ли не на каждой странице. При большой редкости прочих имен Христовых «Небесный Царь» приобретает особое значение. Именно царем, владыкой и судией видел Его народный певец; такому Христу он молился. Само собою напрашивается на сравнение иконописный образ Господа Вседержителя («Пантократора»), который был господствующим на Руси, как и в Греции, изображением Спасителя{89}. Спас - «Ярое око», название, данное некоторым древним иконам Христа{90}, не отмечает особой суровости определенного типа изображений: таким вообще видел Христа народ на «местной» иконе Его в иконостасе или в Деисусе над царскими вратами{91}. Таким Он вошел и в духовную поэзию народа.
В другой главе мы коснемся космогонического значения Христа. Здесь же отметим, что в антропоморфическом образе стиха о Голубиной книге рисуется явно иконописный лик Вседержителя.
Солнце красное от лица Божия...
Зори белыя (или «звезды частыя») от очей Божиих...
Ночи темныя от дум Господних...
Дожди сильные от мыслей Божиих...
Роса утренняя, роса вечерняя (или «дробен дождик»)
От слез Его, самого Христа.
Красота небесного Лица и ясность Его очей затуманена темными мыслями и омыта слезами.
Сойдя на землю для нашего спасения, Господь сохраняет все свое Божество. Певец любит подчеркивать это; он не останавливается на человеческой природе и ее немощи во Христе. Его богословие явно кирилловское (от св. Кирилла Александрийского{92}), т.е. Эфесское, а не Халкедонское{93}.
Мы видели, как редко встречаются в народной поэзии сюжеты из земной жизни Спасителя. Едва ли одно незнание Евангелия (подобно Библии) тому виной. Скорее мы имеем здесь дело с религиозным страхом, который не любит останавливаться на человеческой жизни воплотившегося Бога. В сущности, народное творчество разрешило себе одну тему страстей, которая с такой силой дана Церковью в богослужении страстной седьмицы. Рождественский цикл, огромный в Малой и Белой Руси, в Великороссии представлен (у Бессонова) тремя очень краткими стихами (№.№ 234-236), к которым можно прибавить несколько великорусских вариантов избиения младенцев (№№ 317-318). Несходство с западно- и южнорусскими стихами разительное: там поется о радости, о воле и осле у яслей младенца - отзвуки далекого францисканства и умбрийского вертепа в Греччио{94}. У нас, на севере, все торжественно и сурово. «Персидские цари» (или волхвы) приносят дары рожденному Христу, как царю:
Ты яко царь ли, царевич! (II, 19)
Ты наш царь над царями. (19)
Младенец сам возлагает на волхвов «златы венцы» (II, 113-115): сам вещает, как Бог, и слова Его уже грозны обетованием грядущего суда над миром:
Мне не дороги ваши д?ры,
А мне дороги ваши души;
А я буду Бог над богами,
А я буду Царь над царями;
А я выберу себе апостолов,
А я дам-то им свою печать,
А я дам-то им свое крещение,
Разошлю я их по всем странам:
Кто приемлет их, той спасется,
А не приемлет их, той мучиться будет. (II, 18)
В этих словах уже дано эпическое понимание спасительного служения Христова. Оно представляется певцам прежде всего как апостольское послание на проповедь, т.е. как дарование закона. Сакраментальный момент дан в крещении. Поразительно, что смерть и воскресение отсутствуют.
Идея Христа-законодателя, оставившего миру книгу (или книги), по которой спасается, но и осуждается род человеческий, является одной из самых устойчивых в народной поэзии{95}. Так, о камне Алатыре в «Голубиной книге» поется:
На белом Латыре[34] на камени
Беседовал да опочив держал
Сам Исус Христос... со апостолами...
Утвердил он веру на камени[35],
Распустил он книги по всей земли. (I, 291)
И пришедший во славе Судия скажет грешникам:
У вас были церкви соборныя,
Во церквах были книги божественныя,
Во книгах было написано,
Написано и напечатано,
Чем душа спасти, как в рай войти. (5, 239; ср. 229, 243, 245-246)
Народ помнит, что христианство есть религия Книги, хотя и не всегда знает, как назвать эту единственную из книг.
Уж и нонече на сем свете
Все книги сгасли:
Одна книга не угасла -
Святое Его Евангелие. (5, 247)
С евангелием отправляется Федор Тирянин на борьбу со змием:
Он пошел в Божию церковь.
Он и взял книгу евангельскую[36],
Он пошел ко синю морю,
Он читает книгу, сам мешается,
Горючьми слезами заливается.. (I, 526; ср. 552, 553)
В стихе о Федоре Тирянине Евангелие - одна из самых постоянных и замечательных черт. Святой не расстается с ним и в бою. Его оружие в битве «книга, крест и Евангелие» (528) или «копье булатное, книга Ивангелия» (538, 539). Попив «силу жидовскую»,
Он раскрыл книгу Евангелия, (529)
чтобы произнести заклятие матери-земле, которая должна поглотить жидовскую кровь.
Младенец, сын Милосливой жены, читает книгу «Ивангелие» посреди горящей печи (4, 127).
И Егорий Храбрый (в одном из вариантов) читает Евангелие в котле кипящей смолы, несмотря на всю видимую несообразность этого образа.
Ягорий поверх смолы плавает,
Книгу Вангелия читает,
Херувимские стихи воспевает (I,500)
В другом варианте, более естественно, чтение Евангелия превращается в его «глашение»:
Он гласы гласит все евангельские. (476; ср. 394, 399, 404 и т.д.)
Иногда, впрочем, как бы забывая имя этой таинственной Книги, народ называет ее псалтырью:
Псалтырь книга всем книгам мати,
потому что по ней
Поминаются праведных родители. (I, 290; ср. Вар., 19)
Или же это сама Голубиная книга, ибо
Писал сию книгу сам Исус Христос (I. 286)
(варианты: Исай-пророк, Богослов Иван).
В самих описаниях Голубиной книги можно видеть отражение тяжелых кованых евангелий русских церквей:
Эта книга не малая,
Эта книга великая;
На руках держать, - не сдержать будет;
На налой положить Божий, - не уложится. (I, 301)
Интересно, что в некоторых вариантах потому
Окиян море всем морям мати,
Что выходит из ней церковь соборная.
где
Почивают книги самого Христа. (I, 272)
И, наконец, даже на небесах Господь изображается, в явной зависимости от иконописи,
Со матерью Своею,
На престоле сидючи,
Во евангелье глядючи. (279)
Насколько твердо помнит народ о законе, об учении Христа (ср. «Учитель-наставник»), настолько неясна для него тайна искупления. Читая стихи о распятии, мы находим в них лишь слабые указания на жертвенное значение смерти Христовой. Народ не забывает о спасительном смысле Креста, но здесь-то именно мы вступаем в область самых неожиданных религиозных ассоциаций. Все, знакомые с древнерусскими книжными памятниками, знают, что с самых первых времен письменности на Руси слово «христиане» писалось очень часто «крестьяне», с явной этимологией от креста. А так как первые апостолы славянства перевели греческое яяяяяя («погружаю») через «крещу»[37], то уже в книжной литературе мы имеем сближение - пусть только словесное - между крестом, символом искупления, крещением, таинством посвящения в христианскую религию, и именем этой самой религии. Разумеется, народ воспринял всю эту этимологию, еще более развив ее для целостного объяснения мистического содержания христианства. Прежде всего, как мы видели, он называет христианскую веру «крещеной». Во-вторых, делает попытки сблизить самое имя Христа с крестом. Так, в одном из вариантов «Голубиной книги» Христос просто именуется животворящим крестом:
Сион гора потому всем горам мати,
Что преображался на ней сам Исус Христос,
Животворящий крест.
То же повторяется и для Иордан-реки, для Иерусалима-града и, наконец, для кипариса-древа:
Кипарис древо потому всем древам мати,
Что распялся на нем животворящий Хрёст. (I, 316)
В последнем слове мы видим попытку словесного отожествления креста и Христа. Те же ассоциации заметны в некоторых вариантах стиха о Лазаре:
Залатова ль Хряста, богач ни обзлачу, (Вар., 215)
что означает крест или золотой оклад на иконе, но в дальнейшем из этого сделано малопонятное:
Убогому Лазарю золот Хрёст поём. (219)
Но если крест сближается с крещением и вера называется «крещеной», то отсюда недалеко до понимания крещения Христова как центрального события в деле искупления. В намеках на такое понимание нет недостатка.
В «Плаче Адамове», при общей книжности этого стиха, мы встречаем такую схему искупления:
Христос Бог родится,
В Иордане крестится,
Весь мир возновится;
Адам освободится. (6, 294-295; ср. 274, 294, 302)
Или в другом варианте:
Господь породился. В Ердани крестился,
Закон просветился. Весь мир обновился. (246, 248)
Или:
Христос Бог родился,
В Ярдани крестился,
Ад разрушился,
Весь мир обновился. (284; ср. 304)
В дальнейших вариантах эта идея приобретает полную конкретность. Обновление мира крещением Христа связывается с очистительной силой водной стихии и мыслится по аналогии с крещением-таинством. В лице Христа как бы крестится, очищаясь от грехов, вся земля:
В водах Иорданских
Крещается Бог всех,
Ту грех потопляет,
Змием главы сокрушает. (255)
В следующей молитве Адама иорданское крещение приводится уже в связь с крестной смертью:
Святым Духом обнови,
Иорданскими струями освяти,
Крестной страстию потри,
Кровию грех наш потреби. (256)
«Плач Адама» - один из самых книжных стихов, который так и не получил настоящей народно-эпической переработки. Поэтому настойчивые указания его на искупительное значение крещения Христова свидетельствуют о каком-то книжном источнике{96}. Его мы действительно находим в апокрифах, где повествуется о том, как рукописание, которым Адам отдавал себя в рабство дьяволу, было начертано на камне и камень этот лежал на дне Иордана, охраняемый двенадцатью змеиными главами. Когда Христос крестился, он сокрушил в воде змеиные главы. Окончательно рукописание было изглажено лишь во время сошествия Господня во ад[38]. Этот круг идей помогает усвоить народную мысль об искупительном смысле крещения Спасителя.
Этой идеи, правда, мы не находим в (силлабических рифмованных) стихах о крещении. Нет ее и в «Голубиной книге», где, однако же, крещение Господне в Иордане совершается далеко не в евангельской обстановке. Христос крестился (вариант: купался) «с силами небесными», «с грозными херувимами, со страшными серафимами» или «со двенадцатью апостолами». Другое представление мы находим в «Сне Богородицы», где рассказывается, как Мария (вариант: бабушка Саломея) тотчас по Рождестве крестит младенца Христа в Иордани:
Крестил Его Иван Креститель,
Принимал Симеон Христоприемец (6, 175 и др.)
или Иван Богослов (180).
Хотя и здесь нет легенды о рукописании на камне, но зато крещение поставлено в тесную связь с распятием:
Над той над рекой над Иорданью,
На крутом, на красном бережочке,
Вырастало древо купарисо;
На том на древе купарисе
Там чуден крест проявился...
На том кресте животворящем
Там жиды Христа мучили-распинали. (6, 175-176 и др.)
Страсти Христовы, можно сказать, начинаются с самого Его рождения. Недаром великорусские рождественские стихи останавливаются преимущественно на преследовании Ирода и избиении младенцев. Отголоском этих страданий детства, прошедшим сквозь сложную и не вполне выясненную апокрифическую среду[39], служит очень интересный стих о «Милосливой жене милосердой», который, под именем жены Аллилуевой, очень распространен у сектантов - по-видимому, в связи с самосожиганием. Гонимая жидами Богородица с Иисусом встречает неназываемую по имени[40] жену с младенцем и приказывает ей «бросить свое чадо в огонь и пламя», взять «Самого Христа бога на руце» и выдать Его за своего сына.
Милосливая жена, не задумываясь, бросает в печь свое дитя. Прибегают гонители, и она показывает им мнимого Христа. Горе ее о своем сыне, которого она уже считает погибшим, и чудо спасения.
Во печи трава вырастала,
На травы цветы рассветали,
Во цветах младенец играет,
На нем риза солнцем воссияет,
Евангельскую книгу сам читает. (4, 120 и др.)
Или еще сказочнее, в Аллилуевом варианте:
Поглядела она в огонь в пламя:
Тут зелен сад вырастает,
Райския пташки в саду распевают,
Младенец ея по садику гуляет,
По блюдечку яблоком катает. (138)
Каковы бы ни были источники этой любимой в народе песни, нельзя видеть в ней эпического удвоения самой Богородицы и младенца Иисуса - по крайней мере, предвестие их грядущих страданий на Голгофе[41]. Недаром безымянная жена называется иногда Марией, как и сама Богородица в других стихах называется женой Милосердой (№ 477){97}, какой она по существу является всегда и везде; сыну жены Христос сам нарекает имя Аллилуя, что делает его воплощением одного из самых священных (и загадочных для древнерусских людей) божественных имен{98}. Совершенно ясно отождествление с Христом в конце одного варианта: «Надо всем младенцам стал младенец» (142).
Для народной христологии очень важно, что во многих стихах не Богородица обращается к жене, а сам Спаситель:
Истинный Бог возвещает:
Жена Милосливая Милосердная!
Брось ты свою чаду в огонь-пламень,
Прими ты Христа Бога на руцы. (4, 124, ср. 126)
(Варианты: Истинный Христос Сын, 122; Христос Сын Божий, 128, 132; Меня, Христа, 139; Меня, Христа Бога, 136, 138). В одном стихе Богородица даже выходит из Вифлеемграда, унося Христа, «по Его, по Божию повелению» (140).
Сам же Христос, в большинстве записей, повелевает жене открыть печь, чтобы найти своего невредимого сына. И хотя бы она на краткий час
Брала Христа Бога на белыя руце,
Кормила его белой грудью, (138, единственный вариант)
но Божественный младенец таинственно исчезает из ее рук.
Не могла Христа Бога сод?ржать,
На Его на светлость наглядеться:
Не стало Христа у ней на ручах. (119, 120; ср. 136)
Или иначе:
Истинный Христос да Сын Божий,
Он невидимо с рук, с колен стекает,
Невидимо в руцех не стало. (123, 129, 132)
Другими словами, младенец Христос лишь телом младенец. Его Божество не допускает детского человеческого сознания. - Яркая черта кирилловской христологии.
Уже этот пролог страстей показан скорее как эпизод страданий гонимой Богоматери при бесстрастии младенца. Сейчас мы увидим, что и собственно Голгофа в народном сознании дана сквозь страдания Богоматери, которая является, таким образом, главным лицом Господних страстей. Белорусско-украинские варианты, иногда прямые переводы с польского, ставят нас прямо перед крестом Христовым. В великорусских, даже в том типе, который начинается с предательства Иуды и переходит непосредственно к кресту, скорбь Марии и утешения Христа составляют главное содержание[42]. Они же господствуют и в двух других стихах: «Сон Богородицы» и «Хождение Богородицы». В первом из них вещий сон о Голгофе толкуется Богородице Христом; второй вводит страсти Христовы рассказом о том, как Богородица разыскивает своего уже распинаемого Сына. Плач Богородицы у креста и утешение ее Сыном составляет основу всех трех стихов.
В стихах об Иуде, где есть не лишенные трагического юмора народные черты (Иуда на базаре, его торг с «духовными архиреями»), певец запомнил гефсиманскую ночь:
Встаньте, ученики, вы не спите:
Мои страсти вы досмотрите...
Моей смерти вы подождите,
Что смерть моя, ученики, приходит. (4, 195-196)
В этой группе предательство Иуды усиливается отречением Петра.
К мучениям Христа есть и народные дополнения: таково бичевание у столпа, вероятно навеянное западной традицией, особенно иконографической:
Тогда за Христа схватились,
Цепь железную наложили...
К столбу Христа привязали,
Глаза Христу завязали{99}.
В распятии на кресте между разбойниками упоминаются гвозди, копье, оцет{100}, терновый венец и трость. Бичевание Христа и оплевание чаще всего изображаются уже по пригвождению к кресту. Из наиболее странных изобретений: в одном варианте к копью и гвоздям прибавлена сабля: «В голову саблею пресеченно» (6,184) и в другом, кратком, но прекрасном, начинающемся «Во городе во Русеи», Христос распят в «церкви соборной»{101}.
Но обычно крестные муки переданы сжато, эпически спокойно, в нескольких строках. В словах иудеев подчеркивается богосыновство Христа:
Возми, возми Сына Божия,
Распни, распни, не замедли, (Пилату - 4, 191.
или перед крестом:
Мы чаяли Его - пророка,
Ажно Он - Сын Божий! (201)
Можно было бы собрать очень немного черт, связанных с божественным кенозисом{102} в распятии или с жалостным умилением перед ним. Так, в одном из вариантов «Сна Богородицы» в устах самого Спасителя предсказание Его грядущих мук звучит кроткой жалостью:
Совсем Меня, матушка, присрамляша,
Желчью Меня напоиша. (6, 181)
Сюда относятся и некоторые ласкательно-уменьшительные слова, вроде:
И в ручки, и в ножки гвоздики вковали, (4, 194)
Почти все из «Сна Богородицы». И последнее не случайно. Здесь ведь все муки Христовы переживаются пролептически{103} Богородицей, на которой народ сосредоточил все свое умиление перед богочеловеческим страданием.
Одушевление певца возрастает, когда у креста появляется Богоматерь. Мы оставляем до следующей главы страсти Богородицы. Но ответные утешения Христа, навеянные песнопениями страстной субботы - «Не рыдай Мене, Мати», - очень важны для народной христологии.
Убивающаяся Мария вопрошает или сетует о напрасных страданиях Сына:
А чадо мое. Бог, Царь Небесный!
А напрасную муку принимает,
А безвинную кровь святу проливает. (209 и др.)
Здесь недаром подчеркнута божественность и царственность Христа. В одном варианте «Сна Богородицы» у Христа перед тем, как надеть на Него терновый венец, как с царя,
Злат венец с главы срывали, (6, 176)
Утешения Христа не всегда отвечают на недоуменный вопрос Марии, но они всегда, как в церковном песнопении, оканчиваются обетованием воскресения и содержат в себе указания на потрясение природы и чудесные знамения:
Того ли ты, Мати, не знаеши:
Мене ради солнце померкла,
И луна в кровь претворися,
Небо и земля потрясеся,
Завеса церковная разодрася. (4, 201; 204)
Вариант:
Весь мир на земли, Мать, прослезится. (4, 208)
Или иначе, как бы с некоторым скрытым торжеством:
По Мне, Мати, плачут небо и земля,
По Мне, Мати, плачут солнце и луна,
По Мне, Мати, плачут реки и моря,
По Мне, Мати, плачут старыя старицы{104},
По Мне, Мати, плачут вдовы-сироты. (4, 225)
Утешительность этих знамений - в их указании на божественность Христа, над которой смерть не властна. В «Сне Богородицы» они, впрочем, имеют совершиться по погребении Христа, так как являются предвестниками Его воскресения. Здесь отметим народные вариации:
Великая тут страсть сочинится:
Земля и небо потрясется;
И каменная туча воздоймется,
Завесы церковныя - престолы разрушатся...
И чистыя (частыя) звезды наземь падут, (6, 177)
Певец, который не смеет пристально вглядываться в страдания Христовы (здесь все отличие от западного христианства) и не позволяет прибавлять от себя ничего к евангельским орудиям страстей, не боится гиперболизма своей фантазии, когда нужно подчеркнуть божественную мощь Христа и в Его смерти.
И вот здесь, и при том лишь в небольшой группе стихов о распятии (не во «Сне» и не в «Хождении»), Христос объясняет матери смысл своей «живоносной смерти» (4, 208):
Не плачь, Мать Моя Пресвятая:
Эта ли мука - вам живот вечный,
А верным до раю ли спасение,
А грешным душам на вечную муку! (4, 209)
Как и в словах родившегося в Вифлееме младенца, дело спасения остается обоюдоострым. Для спасающихся оно зависит от веры. Другой вариант делает его зависимым от покаяния, которое здесь представляется единственным плодом Господних страданий:
Со страхом мы, братие, восплачемся:
Мучения - страдания Исуса Христа.
Восплачемся на всяк день и покаемся,
И Господь услышит покаяние,
За что и нам дарует Царствие Свое,
Радости и веселию не будет конца. (4, 220)
Народных песен о воскресении нет. Имеющиеся стихи явно книжного содержания или же западного происхождения. В стихах о распятии, которые заканчиваются обетованием воскресения, оно изображается в двух вариантах, соответствующих двум иконописным типам: древневосточному и западному. Первое есть сошествие во ад и освобождение праведных душ. В одном из вариантов «Сна Богородицы» эта тема развивается чрезвычайно подробно. Своеобразно и описание погребения Христа, как будто ни в чем не зависящее от евангельского текста:
И тут проклятые
Христу плащеницу сковали,
Христа в плащеницу клали,
Обручи набивали
И оловом заливали...
Желтыми песками засыпали,
Каменными горами закатали.
Горючими камнями завалили...
В третий день Христос воскресе...
Вставал наш батюшка,
Истинный Христос, Отец небесный, (6, 205-206)
Это воскресение происходит в недрах земли. Поэтому о Христе говорится как о не вполне воскресшем:
Ни в живых Он и ни в мертвых. (IЬ.)
Освобождение душ из ада представлено как выведение всех царей (кроме Соломона, который сам сумеет выйти, по известной апокрифической традиции). Но и здесь не забывают сказать о разделении:
Грешных на левую,
Праведных на правую. (6, 206)
И застонавший ад утешается обещанием вторичного наполнения:
Не стони ты, адие,
Не стони, проклятое.
Ты будешь, адие,
Ты будешь, проклятое,
Пред останною кончиною
Наполнено клетовщиками, зубчиками[43],
И ябедниками, и ябедницами,
Платонами[44], архиереями,
Архимандритами, протопопами.
В другой группе стихов воскресение приравнено вознесению на небо в величии и славе. Со креста Христос утешает Марию:
И на небеса вознесуся,
Со страшными херувимы,
Со грозными Серафимы. (Вар., 59; [Вес.] 4, 193, 202)
В одном из вариантов стиха о Вознесении оно просто называется Воскресением:
Как пришло, приходило нонь светло Христово воскресенье,
Господь на небеса вознесся. (Жив. Ст., 1907, 3, № 13)
Не потому ли праздник Вознесения оставил большой след в духовных стихах, что в народном сознании он сливается с Воскресением? В скорбной поэзии страстей и, может быть, во всей вообще духовной поэзии народа воскресение Христово (если связывать с ним и будущее блаженство праведных) - единственный луч радости.
Меня ради солнце воссияет,
Небо и земля возрадуется,
И весь мир на земли возвеселится,
Дождавшись Христова Воскресенья. (2, 204)
Но подлинно ли оно уже наступило для народа? Не обетование ли это грядущего всеобщего воскресения? Мы начинаем подозревать это, когда Господь, утешая Богородицу, обещает ей посмертное прославление.
Во веки, матушка, прощуся,
До светлого Христова Воскресения, (6, 183)
Недаром целая группа стихов о Страшном Суде начинается с Воскресения Христова, которое непосредственно предваряет воскресение всех умерших:
Воскреснет Небесный Царь,
И вознесется рука Его. (5, 176, 183, 186, 189, 191, 192)
В народе живет два представления: о Христе небесном и о Христе погребенном, до конца времен покоящемся в своем гробе. Последний образ является очень устойчивым и встречается в самых различных стихах, чаще всего связанных с топографией Иерусалима. Народ помнит о гробнице Христовой как о величайшей святыне святого города. Иногда эта гробница представляется чудесно висящей в воздухе, как в стихе об Анике-воине:
Где Христова гробница пребываег на воздуси, (Варенцов, 110)
и в некоторых вариантах стиха о Голубиной книге (I, 312). Народ не хочет примириться с пустотой этой гробницы. Что же хранится в ней? Если один из вариантов «Голубиной книги», как мы видели, дает ответ:
Почивают книги самого Христа, (I. 272)
а другие, гораздо более многочисленные:
Почивают ризы самого Христа, (I, №№ 82, 86, 87, стр. 271. 302)
то нередко мы читаем:
Стоит гробница на воздусех белокаменна,
Почивают мощи самого Христа, царя небесного. (308, 312, 332; Варенцов, 13)
В «Голубиной книге» это топографическая деталь, связанная с Иерусалимом. В «Хождении Богородицы» гроб с мощами Христа - существенная часть финала, дающего утешение разрешение мукам Богородицы. Но здесь гроб Христов покоится в одной церкви с гробом Матери и Иоанна (Богослова или Предтечи):
Во этой во церкви три гроба стоят.
Во первом во гробе Святая Дева,
Во другом во гробе Иван Богуслов,
В третьем во гробу сам Исус Христос. (4, 240)
Как объяснить эту столь дорогую, очевидно, для народа апокрифическую черту, идущую вразрез с основным догматом христианства? Если разрешить себе догадку, то мы сказали бы, что народ более дорожит осязательной материальной святыней, телом Христа на земле, чем торжеством Воскресения (Вознесения), уносящим Христа с земли на небо. Мощи Христа, мыслимые, очевидно, по аналогии с мощами святых, являются материальным источником благодати, вещественным залогом освящения мира. Противоречит ли этот вариант легенды вере в воскресение, явно утвержденной в стихах о страстях? Даже если допустить противоречие, оно не нарушило бы нашего представления о законах народной поэзии. Но, пожалуй, никакого противоречия и нет, и певец может для себя проводить разграничение между телом Христа, покоящимся во гробе, и его Божественным духом, восседающим на небесном престоле. Это раздвоение вполне соответствовало бы посмертной жизни святых, которые пребывают одновременно и в раке своих мощей, и на небесах.
Воскресший Христос еще раз сошел с небес в Пятидесятницу,
Пускал по земле Свой Святой Дух, (6, 121 и др.)
и после этого он пребывает в небесной отрешенности от человечества, царящий над миром, как его грозный Судия. Никогда народный певец не показывает Его отвечающим на молитвы, снисходящим для помощи и утешения в беде - то, чего народ ждет от святых и Богородицы. Христос оставил людям свой закон и - Судия Праведный - придет потребовать отчета. В «Свитке Иерусалимском»{105} Христос посылает людям свое последнее предупреждение. Это письмо, упавшее с неба в камени (подобно книге Голубиной), где является людям
Яво (Христа) рукописание,
Духом Святым напечатано.
Письмо содержит указание на близость конца:
Чада вы Мои...
Время Божие приближается, (6, 69)
Христос обличает грехи человеческие, указывает путь спасения. Кончается оно эсхатологической угрозой, отличной от канонической апокалиптики:
Да не послушаете Мои заповеди,
Разодвину Я седьмое небо,
Спущу на вас каменья горящую,
Воду кипящую,
Побью вас камением на земле. (6, 71)
Или иначе:
Сотворю вам небу медную,
Землю железную...
Поморю вас гладом на земле, (6, 72)
Или, еще ужаснее, в одном из «богородичных» вариантов стиха о Страшном Суде:
Сошлю я на вас остропилателей[45],
Судьи вам немилостивые...
Сошлю на вас споядателей,
Птицу Главину, крылья орлины,
Крылья орлины, ноги железныя,
Власы на них женския:
Расточат вашу кровь христианскую. (5, 121)
Но все это лишь предвкушение того страшного дня, о котором народ поет в бесчисленных песнях и который завершает трагическую судьбу человечества. Мы встретимся еще с образом Христа на Страшном Суде в главе о народной эсхатологии. Этим Судом сильнее всего окрашивается представление певца о Христе:
А кто не слыхал страха Христова? (5, 195)