Татьяна Воробьева «Cristor filiae suae»

Сюжет погребально-поминальной трапезы – один из широко представленных в искусстве раннехристианской эпохи. Он встречается в монументальных росписях, на рельефах саркофагов, надгробных плит. Глубинный смысл трапезы раскрывается прежде всего в сфере ритуальной культуры, контекстуально связанной с переходом из смерти в жизнь. В ритуале слово и образ амбивалентны, многозначны; они раскрывают символическую природу обрядовых действий, неотъемлемой частью которых являются. В отличие от ранних христианских надгробий, ограничивавшихся краткими вербальными формульными текстами или символическими изображениями, в искусстве более позднего времени встречаются памятники, где изображение и слово выступают на равных правах. В качестве примера остановимся на надгробии Кристы (катакомба Домитиллы, Рим), умершей, как следует из надписи в центре – Criste in pace anis IIII – в четырехлетнем возрасте.

Надгробная плита располагается на стене небольшого коридора, соседствующего с двумя другими и образующего замкнутое, треугольное в плане, помещение. По мнению исследователей, оно использовалось в качестве триклиния (triclinium) для поминальных обрядов и трапез[289]. Во время поминальной трапезы триклиний представлялся местом общения живых с миром предков[290], а самое пространство обеденного зала воспроизводило структуру мироздания[291].

Надгробие находится по правую сторону от входа[292]. По смыслу сюжетная сцена на рельефе соотносится со светскими росписями триклиниев римских домов, например, фреской входной стены Дома Триклиния (Помпеи, I в. н. э.), изображающей прибытие гостей на пир; и также расположенной справа от входа.

Иконография памятника не имеет прямых аналогий в античном искусстве, как это свойственно многим произведениям раннехристианского периода. Изображение на плите У. М. Фасола[293] и Ф. Бисконти объясняют как сцену поминального пира, участником которого, кроме главных персонажей, отца и его дочери, является пес, любимец усопшей, изображенный в нижней части плиты[294].

Другая надпись, в левой части композиции, расположенная в столбик, – Cristor filiae suae – непосредственно связана с поминальным ритуалом.

Cristor совершает рефригерий (refrigerium), семейный римский обряд, приуроченный к годовщине смерти усопших[295]. Обрядовая трапеза – инструмент-посредник в общении живых и усопших; отсюда еще одно ее название, refrigerium interium. До IV века refrigerium признавался Церковью[296]. Слово рефригерий в контексте поминального обряда – составное; приставка re указывает на возвратное действие, связанное с освежением (refrigeratio)[297], обретением усопшими обновленного состояния через участие в трапезе. В христианском контексте формулы refrigere, in refrigerio служили символическим оборотом, указывающим на причастие, а также пребывание в небесном мире, в раю[298].

Одной из евангельских аналогий происходящего здесь может служить рассказ о воскрешении дочери Иаира. Спаситель велит домочадцам накормить ожившую девочку: «и Он велел дать ей есть» (Лк 8:55). Выполняя это повеление, Cristor, спустившийся в гробницу-преисподнюю, несет в опущенной руке предназначенную для дочери корзинку с едой, призванной, согласно ритуалу, обновить ее тело.

Сам же он подносит к губам наполненный вином кЬлхо, (лат. calix)[299]. Чаша с вином – ритуальная метафора обновле ния души. В катакомбах было принято совершать ритуальное винопитие в поминальные дни. В нем участвовали только мужчины; этот обряд сохранялся еще в конце IV века[300] В катакомбах Прискиллы сохранилась датированная мартом 374 или 375 года надпись-граффити о совершении рефригерия Флорентием, Фортунатом и Феликсом[301].

В античной культуре ритуальное винопитие ассоциировалось с мореплаванием, а его участники – с искусными моряками, победителями хаотической стихии[302].

В Ветхом Завете смертельная опасность или смерть уподобляются потоплению (переход через Красное море, Исх 14:27–31). Эти образы встречаются и в Псалтири, употреблявшейся уже в раннехристианский период в погребальной и поминальной обрядности: «Спаси, меня, Боже, ибо воды дошли до души моей. Я погряз в глубоком болоте и не на чем встать, вошел в глубину вод, и быстрое течение их увлекает меня» (Пс 68:2–3). О символике воды, плавании напоминает изображенный на боковой грани подножия Кристора змееподобный гиппокамп, извергающий из пасти жизнь. Эта деталь – символ воскресения, намек на пророка Иону, упоминающегося в заупокойной молитве Киприана Антиохийского: «Спаси, Господи, душу его, как ты спас Иону из чрева китова…»[303]. «Жало» гиппокампа из орудия смерти превращается в орудие возрождения жизни[304]. Прием худо жественной инверсии характерен и для искусства христианской проповеди. Св. Иоанн Златоуст придает грозному пророческому предсказанию – «Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа?» (Ос 13:14) – возрожденческий пасхальный смысл: «Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? Воскрес Христос, и ты низвержен!» «Воскрес Христос! И торжествует жизнь! Воскрес Христос и никто не мертв во гробе!»

По ритуалу, опустошенный бокал разбивался; в раннехристианских катакомбах обнаружено большое количество стеклянных и керамических осколков ритуальной посуды. Опустошение бокала Cristor’ом соотносится с метафорическим выходом девочки из гробницы, в образе открытого сосуда у ее ног (ср. упоминание о пустой гробнице Спасителя: Лк 24:3; Ин 1–10). Разбитый сосуд, метафора скорби, смерти, но одновременно и обновления, неоднократно встречается в Ветхом Завете (Иер 18:1–6; Плач 4:2).

В древности считалось, что умершие незримо присутствуют на поминальном пиру. В христианском обряде, напротив, актуализируется момент ожидаемой встречи с ними[305].

Возле губ Cristor’а находится чаша с вином; но его рот не полностью прикрыт сосудом. Метафорой крика, идущего из глубины души, становится имя Criste, расположенное рядом. Оно «звучит» как призывное conclamatio римского погребально-поминального обряда и молитвенное обращение (лйфЮ – «молитва», «просьба»)[306], преодолевающее пространственную дистанцию между отцом и девочкой, изображенной в виде оранты.

Во время обряда совершается чудо, свидетелем которого становится отец ребенка. Оно происходит в момент, когда отец собирается бросить еду собаке. Пес в композиции рельефа – поздняя реминисценция богов подземного мира древности, изображавшихся в образе этого животного. В христианских обрядах животные не принимали участия; эта деталь напоминает о языческом кормлении животных. Бросок еды псу – смерти, получающей еду-выкуп, – совпадает во времени с явлением Кристы, освободившейся от уз смерти.

Движение слегка согнутого хвоста собаки выражает радость от присутствия маленькой хозяйки. В образе пса можно видеть спутника Бога-Пастыря[307], помощника в поисках «пропавшей» девочки. Это семантическое значение образа животного было известно античности. Согласно греческому мифу об Икарии и Эригоне, собака Мера (или Майра) нашла убитого пастухами и закопанного в землю отца девушки.

Образ собаки (canis) связан не только с подземным, но и небесным миром и, опосредованно, с идеей небесного суда и воздаяния. Canis – название двух созвездий, Большого и Малого Пса. Самая яркая звезда, б Большого Пса, одновременно и самая яркая на небе, носила у римлян имя Canicula (или Sirius)[308]. Согласно мифу об Икарии и Эригоне, после гибели отца и дочери собака Мера вместе с ними была взята на небо, превратилась в звезду Сириус[309].

В честь Икария и его повесившейся на дереве дочери в Афинах был учрежден праздник качелей – ?????[310], одной из ритуальных игр на нем было качание на качелях. Фигуры дочери и отца, находящиеся в противоположных частях рельефа, показаны как бы в момент этой игры – восхождению Кристы соответствует спуск Кристора. Глагол ?????? раскрывает разнообразный спектр действий и переживаний, имеющих отношение к состоянию персонажей: «качаться», «колебаться», «находиться в опасности», «встрепенуться душой», «обрадоваться» – (Кристор и Криста, собака); «носиться», «парить над головой»[311] (птицы).

Пастухов же, убийц Икария, настигло божественное возмездие – они были изобличены, осуждены и казнены[312]. Мотив суда в композиции рельефа подтверждается близкой к качелям изобразительной метафорой. Сюжетная сцена, изображающая отца и дочь, замыкается изображениями птиц, напоминает весы с колеблющимися чашечками, древний образ загробного суда. Первые буквы имени девочки в верхней части плиты – начальные в слове crisis (?????? – греч. «суд»)[313]. В сочетании с окончанием имени, te, т. е. «тебе», падежной формой личного местоимения tu («ты»)[314], они приоткрывают посмертную судьбу Кристы, ее оправдание и выход из мира преисподней, – ?????? означает «решительный исход»[315].

Надпись – Criste in pacе – выступает как определение ее судьбы и мирного перехода в вечность. Формула in pace в раннехристианской эпиграфике символизировала вечный мир и вечное спокойствие[316].

Ф. Бисконти трактует фигуру девочки как образ вознесения[317]. В этом контексте перед зрителем раскрывается будущее, путь в вечность. Путь Кристы в новую жизнь, показан реально и метафорически: через отделение изображения от имени, размещенного выше. Жест рук Кристы – прощальный жест расставания с земным миром, взмах-благословение тем, кто остался в нем. Он соотносится с евангельским упоминанием о Христе, который, покидая учеников и земной мир, «подняв руки Свои, благословил их. И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо» (Лк 24:50–51).

Возносящаяся одушевленная Криста, с плотно прижатыми к телу, еще скованными руками и разведенными, словно освобождающимися от оцепенения преувеличенными пальцами, показана в переходном состоянии от неподвижности к свободе движений, к подъему, полету. Она словно устремлена к парящей в вышине голубке; в то время как голубь позади Кристора, напротив, спустился с небес. Огромная ладонь правой руки девочки, соседствующая с птицей; ветвь в лапе другой, позади фигуры Кристора, – изобразительные метафоры крыла/руки и руки/крыла. Близкое соседство голубей с фигурами дочери и отца уподобляет последних крылатым небожителям, напоминает о полете, о высоте, небе.

К вознесению причастны и другие персонажи, включая собаку: единая линия почвы в композиции рельефа отсутствует; не имеющие твердой опоры в пространстве фигуры отца, девочки, собаки показаны в момент символического восхождения[318].

Волосы на голове Кристы уложены надо лбом наподобие венца-диадемы, в античности – символа спасения, жизни[319]. Вытянутая по горизонтали плита – свидетельство воскресения, наградной «венец», оставленные на память живым. Взгляд зрителя вновь возвращается к имени девочки, вербальной метафоре художественного образа, «увенчанной» именем воскресшей – CRISTE.

Таким образом, в надгробной плите Кристы через сюжет ритуальной трапезы раскрывается картина космической драмы перехода из смерти в жизнь, из жизни в бессмертие. В ней имплицитно заключена история человеческой жизни, между рождением и смертью; воплощением и воскресением; с сопутствующими скорбью, памятью, и любовью. Надписи и изображения объединяются в рассказ (logos)[320], о силе человеческой, отеческой, любви, одолевающей смерть и тление; построенный по образцу, как сравнение (????????)[321] со спасительной историей смерти, нисхождения во ад и воскресения Христа Логоса, Слова и Образа одновременно.

В этом памятнике ярко раскрывается мистериальная суть раннехристианской поминальной трапезы, в которой ее живые участники выступают как со-творцы Бога.

В надгробии Кристы тема трапезы воплощена в образе сугубо частного, семейного и трогательного события. Внешне очень простые, понятные слова и изображения на рельефе обладают, как мы стремились показать, глубоким жизнетворящим, жизнеутверждающим смыслом.