Рама

Рама

Рама лежит на высоте, как густой сад, из которого возвышаются пальмы и минареты; зеленые плетни из кактуса ограждают ее плодовитые деревья, оживляя окрестность города. Три монастыря, или подворья (метохи), греков, латинов и армян делают сей город общим пристанищем поклонников трех религий на перепутьи к Иерусалиму от Яффы. Известный в Евангелии под именем Аримафеи, отчизны благообразного Иосифа (так по крайней мере думает св. Иероним), он был крепостью в крестовые походы, ныне же совершенно открыт и почти без следа древних развалин.

Поздно вечером достиг я Рамы и, хотя имел письма из Константинополя от блюстителя Святой Земли к подчиненным ему монахам латинским, однако же остановился на подворьи греческом, престарелый игумен Захария и двое служек содержали сию гостиницу, где я был принят почтенным старцем с большою простотою и радушием, без всяких видов корыстолюбия, которое часто встречал впоследствии. Узнав о моем приезде, все христианские старшины города пришли провести со мной вечер, и один из них угостил меня ужином. Много распрашивали они о войне с турками и о мире, равно и об освобождении Сввятого Гроба, единственной и вечной цели желаний христианского Востока. Когда они удалились, игумен таинственно показал мне рукопись, заключающую в себе пророчества монаха Агафангела, жившего в XIII веке, о славе России и судьбе Царьграда.

Игумен прочел мне в рукописи о величии Петра, Екатерины, о нашествии галлов и нового царя их, ведущего их на гибель, и о славе Александра: главные, великие события темно описаны, и цари не названы по имени, кроме Петра, которого имя не раз употреблено и для его преемников, в общем смысле династии. Я не обратил тогда довольно внимания на сию рукопись, но впоследствии наш консул в Кипре уверял меня, что он ее читал прежде нашествия французов и что даже при получении сей горькой вести в Царьград, послал оную к министру нашему для утешительного пророчества о падении Наполеона. По возвращении же моем я читал ее сам и нашел неимоверной.

Рано утром спешил я оставить Раму, чтобы достигнуть вечером Иерусалима, отдаленного от нее девятью тяжелыми часами пути. В течение первых четырех продолжаются еще те же плодоносные поля, какие идут от Газы; но, миновав деревню Латрун, отечество благоразумного разбойника, сего первенца наследников рая, долины становятся глубже и суровее, стесняясь между первыми отраслями гор Иудейских. Весенняя роскошь зелени и цветов на дне сих обильных пастбищ, оживленных стадами арабскими, странно противоречила дикости восстающих над ними скал, в ущелья коих проникает дорога. Со всех сторон вздымались они, неприступные, поросшие в своих расселинах кустарником; их красноватые камни горели лучами полуденного солнца. Узкая тропа, долго следуя вверх по иссохшему руслу потока, пробившего сию теснину в утесах, становилась почти непроходимой не столько от крутизны всходов и скатов, часто отвесных, сколько от множества мелких камней, скользивших и обрывавшихся под ногами. Нельзя подумать, чтобы в древности и даже в средние века дорога сия была в столь ужасном положении; но горные жители, расчищая корни растущих по сторонам маслин, бросают на нее камни, и она до того испорчена, что даже самые арабы местами слезают с коней для безопасного спуска.

Богатое селение Абугоша первое встречается в горах за три часа до Иерусалима. Оно лежит на скате круглых высот: под ним роскошно расстилается широкая долина, со всех сторон обнесенная высшим хребтом Иудейской цепи; на одном из утесов видны остатки древнего замка Маккавеев, на других селения; живые воды струятся во глубине долины: это лучшее сокровище племени Абугоша. Латины признают место сие отчизной пророка Иеремии; греки предполагают здесь древний Эммаус, где Спаситель в день своего воскресения благословил вечерю Луке и Клеопе, и их именем называют обширную церковь, обращенную ныне в сарай, при самом входе в деревню.

Шейх Абугош, старейшина многих колен горных арабов, в числе 10000 могущих поднять оружие по его зову, избрал себе место сие, богато обстроенное. Охраняя дорогу из Рамы в Иерусалим от набега бедуинов, которые часто приходят из пустыни и бродят с оружием вокруг селений феллахов, или поселенных арабов, он брал произвольную подать со всех христиан по разрешению паши Дамасского, хотя сей последний не имел над ним никакой власти. С вершины разбойничьего гнезда своего Абугош страшен был бессильным мусселимам иерусалимским, часто притесняя поклонников, когда был недоволен архиереями. Кроме обычных даров имел он еще странное право получать с монастырей трех вероисповеданий по леву в день и полное содержание себе и коню, и даже своим спутникам в каждый приезд свой в Иерусалим, что по соседству случалось почти ежедневно. Дорого иногда платило ему духовенство за выкуп единоверцев, если они бывали значительны, особенно за монахов; ибо в случае малейшей досады Абугош ловил их и сажал в душные ямы, где пекут хлебы, зная, что рано или поздно монастырь должен освободить их. Он и его соплеменники, в богатых одеждах и вооружении, проводили большую часть дня на распутьи, грозно требуя кафара, или дани, от неимеющих фирмана (с каждого по 3 лева) и бакшиша, или дара, от снабженных оным. Со времени присоединения Сирии к области Мегемета Али владычество Абугоша в горах много уменьшилось.

Еще с самой Рамы оба мои драгомана начали говорить мне об Абу-гоше, убедительно прося назваться ингилизом, как будто бы кроме лордов английских шейх никого не знал. Приближаясь к селению, я очень удивился, когда, нечаянно оглянувшись, увидел, что спутники мои из воинов сделались мирными купцами, ибо в одно мгновение скрылось все оружие, которым были они обвешаны в пустыне, исчезли сабли и пистолеты. Мне хотелось знать причину столь быстрого превращения: «Здесь опасно» – шепнули они. – «Но кажется в опасности и нужно оружие», – возразил я. – «Напротив, – отвечали они, – здесь сим же оружием и бьют нас, ибо неверные не любят оного на православных». – С такими защитниками нерадостно было подвигаться к Абугошу, и я невольно подумал, сколь опасно могла бы мне быть малейшая встреча с бедуинами в пустыне. Между тем оба купца всех опередили и уже успели от меня отречься перед шейхом, как бы от совершенно им чуждого человека, с которым будто бы впервые встретились в горах; их пропустили с обычной пошлиной. Тогда подъехал я к сидящей толпе, пировавшей под тенью смоковниц. Племянник шейха, богато одетый и вооруженный, схватил за узду коня моего и требовал кафара: «Я бейзаде московский, – сказал я, – и вот фирман падишаха!» Молодой араб смягчился, увидя заветный указ, и стал просить бакшиша; я упорно отказал. Наконец сам шейх, услышав, что я русский, велел племяннику от меня отступиться, и я проехал даром вместе с человеком, радуясь что Абугош не пригласил меня к своей трапезе, за которую должен бы был ему дорого заплатить по жадному обычаю сего племени.

По мере приближения к Иерусалиму горы становятся выше и мрачнее; богатые села, все племени Абугоша, оживляют сии ущелья, и масличные деревья рассажены уступами по горным скатам. Сии скалы, сии овраги – Иудея! Но по нынешнему, полудикому ее состоянию, и по малому числу жителей нельзя судить о прежнем благосостоянии оной, когда все сии горы кипели людьми, и каждый уголок земли был обработан, особенно в окрестностях столицы. За долиной Эммауса следует глубокая лощина, отделенная от нее каменной, почти отвесной горой: она орошена потоком Теревинфским, близ которого видны остатки древнего обширного здания на краю селения. Память поединка отрока Давида с исполинским Голиафом нераздельна с именем вод Теревинфа; но самое поприще битвы не известно.

Наконец, после тяжелого и крутого всхода на гору, которой пространная вершина усеяна мелким камнем, довольно долго следуя по сей неровной площади и ожидая столь же трудного спуска, прежде нежели взобраться на какую-нибудь новую высоту, отколе бы мог открыться Святой Град, – внезапно и против всякого чаяния в самом близком расстоянии видишь перед собой Иерусалим!

Кто выразит все чувства, волнующие грудь, при внезапном появлении Святого Града? И можно ли изъяснить речами то тайное борение радости и страха, которыми попеременно движется сердце в сие торжественное мгновение, когда все дивные имена Сиона, Голгофы и Элеона, с юных лет и только во святыне храмов поражавшие слух наш, внезапно олицетворяются перед очарованными глазами: когда пылкие мечты младенца сбываются в видениях юноши и все звуки псалмов и пророчеств сливаются в одну живую картину отвергшего их Иерусалима! Тщетно приготовляешь издали дух свой к зрелищу Града, мысленно представляя себе, как, мало-помалу он станет проясняться из туманной дали и как мало-помалу станут привыкать к нему взоры и мысли. Он вдруг, как бы из-под земли, является смятенным глазам на скате той самой горы, по площади коей пролегала трудная стезя; весь и внезапно восстает он в полной красе обновленных стен своих и башен, во всем величии Ветхого завета, издали – несокрушенный, как бы еще в ожидании Нового, и так, как он всегда рисуется воображению, со всеми своими бойницами и вратами. Гора Элеонская в ярких лучах вечера и пустыня Мертвого моря в туманах ограничивали за ним священный горизонт, и я стоял в безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний!

Еще не успел я выйти из сего оцепенения, мечтая и действуя, как бы объятый сном, когда увидел себя близ самых ворот Яффских, у крепости Давида. Так близко расстояние от поклонной горы до стен, окруженных с сей стороны зеленью иссохших прудов Соломона. Толпа женщин, в длинных белых покрывалах, теснилась на сем обширном гульбище. Я въехал в город, взглянул окрест себя, и очарование исчезло. Так достиг я Иерусалима, в пятое воскресение Великого поста.