Биографическое вступление

Биографическое вступление

Следующие работы, публикуемые в этом сборнике, написаны в Оксфорде. Внешне этот период не кажется отмеченным чем–то особенным, новым. За исключением начала иерархического восхождения. Казалось, владыка лишь использует то, что было накоплено на Афоне: те же отцы, те же труды. Изначально даже тематика его трудов не столько патрологическая, сколько церковно–практическая: Иисусова молитва, духовное предание, значение и значимость Афона в православной традиции. Но бессобытийность обманчива. Разворачивается новое «осевое время» , происходит становление новых интересов, и появляются новые точки приложения сил, складываются новые связи, приходится делать новый выбор. Выбор сделан — это Московский Патриархат. Выход найден — это Симеон Новый Богослов.

Владыка приезжает в Англию из Парижа в конце февраля 1951 г. В Оксфорде он останавливается у архимандрита Николая Гиббса на Марстон стрит, 13. За пять лет до этого отец Николай переходит из юрисдикции Карловацкого Синода под омофор патриарха Алексия (Симанского). Тот факт, что владыка, приехав в Оксфорд, поселился у него в приходском доме при церкви Свт. Николая, — закономерен. Но тогда его переход в Московский Патриархат — воля случая, продиктованная предыдущим событием? Или все же осознанный выбор?

Стоит пристальнее взглянуть на время, прошедшее после написания труда о святителе Григории Паламе. Было бы неверным, и ради справедливости, и ради понимания его поступков, не коснуться самой деликатной темы в жизни владыки. Истории его удаления с Афона и водворения в Англии.

Скупые строки некроложного жития[286] дают достаточно размеренную картину административного восхождения Василия Кривошеина на Афоне, не мешавшего его духовному росту. В 1929 г. он монастырский секретарь, в обязанности которого входила переписка с афонским Кинотом, Константинопольской Патриархией, греческими правительственными учреждениями; к 1937 г.

он член монастырского Совета и второй «чрезвычайный» представитель Пантелеймонова монастыря на общеафонских собраниях; с 1942 г. один из 20 антипросопов — постоянных представителей монастырей в Киноте (монастырском «парламенте»); в 1944—1945 гг. — член Святой Эпистасии, административного органа афонских монастырей.

О дальнейшем лишь известно, прежде всего от диакона Михаила Городецкого, что монах Василий (Кривошеин) покинул Афон в сентябре 1947 г. В конце февраля 1951 г. он прибывает в Оксфорд [287]. Промежуток мы лишь отчасти можем заполнить воспоминаниями, которыми любезно поделился с нами протопресвитер Борис Бобринской. В 1950 г. он, окончив Сергиевский институт в Париже, находился в Афинах, где работал в Национальной библиотеке с рукописями трудов святителя Григория Паламы. Тогда–то в городе и появился монах Василий (Кривошеин). Изможденный, голодный, в прохудившемся подряснике, как будто после пребывания в каком–то островном монастыре. Впоследствии отец Борис часто встречался с ним и в библиотеке, и в русской церкви Св. Никодима, византийском храме VI—XII вв., исследованном археологически настоятелем русской посольской церкви в Афинах архимандритом Антонином (Капустиным, 1817—1894) и восстановленном Российским правительством в 1851–1855 гг.

О причинах как удаления с Афона, так и прибытия в Афины официально ничего не известно. Сам владыка вскользь упоминает об этом периоде своей жизни в воспоминаниях о митрополите Николае (Ярушевиче) , написанных в сентябре 1969 г. Не уточняя деталей, он свидетельствует о «крупных неприятностях», которые причинили ему «греческие гражданские и военные власти», удалившие его с Афона и вынудившие его в конце концов покинуть Грецию [288]. Очевидно, он не любил об этом вспоминать.

Что–то знал близкий сотрудник владыки диакон Михаил Городецкий, возможно, из скупых слов самого владыки. В некрологе 1985 г. он пишет, что будущему владыке пришлось покинуть Святую Гору из–за несогласия с ограничительными мерами греческих властей, направленными против притока иноков негреческого происхождения, в том числе русских, в афонские монастыри на фоне катастрофического сокращения числа братии. Монаху Василию как монастырскому секретарю и представителю монастыря в Киноте пришлось «много бороться» с подобной практикой. Это вызвало недовольство лиц, враждебно настроенных в отношении русского монашества на Афоне. В результате Василий Кривошеин «был вынужден уехать с Афона»[289].

Племяннику владыки Никите Кривошеину исход с Афона видится общей судьбой, «пленившей» всех Кривошеиных: «Вскоре после 1945 г. за выступление в пользу признания юрисдикции Московской Патриархии греческие власти заключают его в один из островных лагерей — таким образом, и его коснулась общесемейная тюремная традиция»[290].

Священник Сергий Модель, секретарь Брюссельской епархии, считает, что исход владыки Василия был связан с тем, что политические события гражданской войны в Греции заставили значительное число русских монахов покинуть Афон[291].

Еще одна версия принадлежит двоюродной сестре владыки Ольге Кавелиной. Версия варьируется и не всегда сообразуется с известными фактами. В письме Игорю Александровичу Кривошеину от 13 октября 1985 г. она еще почти ничего не знает о судьбе владыки и явно путается: «Получается так, что до [ 19]47 г. он был на Афоне, а потом в 1951 г. оказался в Константинополе. А где был эти три года?» Но тут же, со ссылкой на разговор с Н. А. Кривошеиной, она уточняет семейную историю. За приверженность к Русской Церкви владыке сначала угрожали, а затем «схватили и бросили в подземелье с крысами». И тут же сетует, что забыла имя человека, который ходатайствовал о его освобождении[292]. Называя эти три года исповедничеством, она просит брата все вспомнить и уточнить, поскольку ей все же неясно, почему владыка покинул Афон.

Но уже в записке, адресованной диакону Михаилу Городецкому в конце 1985 г. (ныне в архиве епархии в Брюсселе), появляются новые подробности. Говорится, что в 1925 г. он попал на Афон «неофициально», что и послужило формальным поводом к его высылке. Во время войны монах Василий «через одного человека» пересылал письма в Россию о положении дел на Афоне: «А после окончания войны встал вопрос о посещении русским послом в Греции Афона. Владыка сказал: мы должны его приветствовать колокольным звоном. В его лице мы приветствуем наше Отечество и нашу Церковь Русскую. Это не приняли. Когда посол приезжал на Афон, владыки уже там не было».

Через 15 лет, в конце 2000 г., Ольга Александровна пишет письмо JI. A. Успенской во Францию, и опять новые подробности. Опять в связи с посещением Афона советским послом. «Владыка сказал: «Считаю, что его надо встретить с колокольным звоном, в его лице мы приветствует страну, спасшую мир от фашизма». После этого последовала угроза: «Море глубоко, скалы отвесны». Он понял, что его жизнь в опасности, и покинул Афон тайно. У него было три адреса в Салониках. Он успел зайти по первому адресу и предупредил, что его жизни угрожают. До второго адресата он не дошел, был арестован и брошен в тюрьму. Далее сказали, что кто–то из правителей царствующих ходатайствовал об его освобождении» [293].

Любопытно, что в этом письме снова говорится о том, как владыка после Афона каким–то невероятным образом оказался не в Афинах, а в Стамбуле, откуда и попал в Оксфорд. Отсутствует и упоминание о каких бы то ни было посредниках, способствовавших его переезду на Альбион: «Относительно Оксфорда я спросила владыку, как он туда попал. Ответил: «Когда я был в Стамбуле, то прочитал в газете, что в Оксфорд нужен человек, знающий языки и историю Византии: написал туда, и мне ответили, что я им подхожу»»[294].

Впрочем, Н. Ставицкая, опубликовавшая беседу с Ольгой Кавелиной в «Православной Москве» в августе 2000 г. к 100–летию архиепископа Василия[295], ничего не сообщает об этом варианте.

О причинах ухода владыки с Афона говорится в духе официальной версии: боролся против ограничений греческих властей на приезд русских монахов, греческие полковники заставили его покинуть Святую Гору. Воистину, здесь все смешалось: и переворот «черных полковников» 1967 г., и послевоенные проблемы Святой Горы.

Эта публикация послужила тому, что нам стала известна еще одна версия, характерная, очевидно, для части русской общины в Париже, находящейся в юрисдикции Московской Патриархии. О ней сообщила Лидия Александровна Успенская в своем письме Ольге Кавелиной от 25 ноября 2000 г. Письмо стало реакцией на неточности публикации в «Православной Москве». Впрочем, предоставим слово самому адресанту:

«Я получила его [архиепископа Василия. —А. М.] биографию, напечатанную в «Православной Москве», и возмутилась отсутствием в ней очень важного эпизода: там просто сказано, что с Афона его изгнали полковники. Дело было гораздо сложнее, и он об этом вообще не любил разговоров. После победы на Афон нахлынула масса паломников — туристов. Среди них было очень много русских военных. Отец Василий, которому было поручено принимать гостей и им все объяснять, естественно, с особенным вниманием относился к этим русским: подолгу с ними беседовал , некоторые возвращались еще раз, чтобы с ним повидаться… На все это с ненавистью смотрел о. Касьян (Безобразов) , такой же, как о. Василий, монах. Он до истерики ненавидел все советское и русское, возненавидел и о. Василия. Решил написать на него донос. Но ввиду того что в сношениях с русскими военными не было состава преступления, он придумал другое: «общение с врагом во время войны». Такое действительно было: о. Василия монастырь посылал в Болгарию за подаянием, так как действительно голодал. Разумеется, все на Афоне прекрасно знали, что о. Василий поехал не по своей инициативе, а по послушанию. Но донос был направлен гражданским властям в Салоники, и там на это посмотрели серьезно: о. Василия арестовали, судили и приговорили к концлагерю на острове, название которого я забыла. Там было несколько небольших островов–ГУЛАГов, и один наш знакомый греческий священник говорил, что больше двух лет выжить там никто не мог из–за голода. Тут в Париж приехали два афонских монаха, Софроний и Силуан, убоявшиеся той же участи, и разгласили здесь, что сделали с о. Василием… Узнав от монахов о положении о. Василия, все заволновались, обратились за помощью в Оксфордский университет и убедили его обратиться к правительству с просьбой вытребовать о. Василия, эрудиция которого необходима для какой–то энциклопедии. Английское правительство согласилось, а греческое, естественно, по тогдашним условиям не могло ему отказать. Таким вот образом о. Василий и проехал через Париж (мы тогда и познакомились) в Оксфорд… Прошло столько–то лет, и уже владыка Василий был назначен главой делегации Русской Церкви на конгресс в Салониках. Он нам потом рассказывал , как странно себя чувствовал в этом городе, где его судили и где теперь полицейские отдавали ему честь (у них так положено). Но на конгрессе, где также ожидался тоже уже владыка Касьян , многие , помня донос , его истинную причину и последствия, волновались: как встретятся оба владыки. В общей столовой конгрессистов, где все и встречались, владыка Василий нашел место, откуда был виден вход, и пришел немного заранее. Увидев входящего вл[адыку] Касьяна, он быстро подошел и обнял его, поликовавшись с ним по афонскому обычаю. Это и было великим торжеством владыки Василия. Обо всем этом мы узнавали по кусочкам, обычно не от владыки Василия»[296].

Письмо превратилось в недлинную переписку. Следующее послание было написано JI. A. Успенской 2 февраля 2001 г. Здесь указывалось, что единственным источником информации о советских офицерах и доносе отца Кассиана были приехавшие в Париж монахи Силуан и Софроний. О финальной встрече с епископом Кассианом рассказывал сам Василий, даже с некоторой хитрецой: «Дескать, вот как я его объегорил». Эти скупые обрывки рассказов и догадок или же, наоборот, слишком эмоциональные, но размытые эрозией времени воспоминания не позволяют создать цельной и объективной картины происшедшего. Однако и отмахнуться от них, как от досужих слухов, непозволительно для историка. Каждая из этих историй имеет в своей основе групповые и политические пристрастия и антипатии околоцерковной среды, повлиявшие на воображаемые причинно–следственные связи и вовлекающие в свой ход лиц из недружественных лагерей. Скорее, эти тексты — источники по истории менталитета церковных людей второй половины XX в. Вместе с тем всем версиям присущ набор одних и тех же , повторяющихся элементов: островная ссылка, греческая «лесть», русский (советский!) вопрос на Афоне в послевоенной Греции, помощь высокопоставленных лиц в освобождении. Чтобы встроить все происшедшее в правильную событийную канву, нужно выслушать самого владыку, читая между строк его воспоминаний.

В конце первого года пребывания в Англии в жизни владыки произошел важный эпизод , который может нам помочь распутать его «афонскую тайну». Он вызвал в душе владыки целую цепочку очень живых и подробных воспоминаний, острота которых не притупилась и за 15 лет, прошедших с тех пор до времени написания мемуаров. Поздней осенью (октябрь–ноябрь) 1951 г. он, неожиданно для себя, встретился в Лондоне с сотрудником советского посольства. Встречу ему устроили подозрительно простодушный иеродиакон Иероним Киккотис, рекомендованный для общения еще афинскими друзьями, и совершенно незнакомый «красный» пастор Стенли Эванс.

Ожидая в кафе встречи лишь с двумя, иеромонах Василий был неприятно поражен тем, что там будет некто третий, «друг Эванса» и «пастор», который оказался совсем не пастором. Впрочем, предоставим слово очевидцам: «В это время подошел спутник Эванса и сказал мне по–русски: «Здравствуйте! Очень рад с вами встретиться!» «Вы говорите по–русски?» — удивился я. «Как же. И даже сам русский. И даже служу в советском посольстве»». Первой реакцией пораженного монаха было желание уйти и «выразить свое неудовольствие Киккотису за то, что он… не предупредил, с кем… придется встретиться»: «Я ожидал, что с англиканскими пасторами, а тут служащий посольства, я служитель церкви и не хочу иметь дела ни с какими посольствами, особенно с советским». Запомним последнее.

Не желая учинять скандал , владыка остался. И между русским и советским состоялся разговор. Разговор, который у советского человека вызывает вполне однозначное понимание. Служащий посольства представился секретарем — жаль, владыка не запомнил его фамилии. Но запомнил, что это был самоуверенный, наглый тип, малокультурный и невежественный, хотя и неглупый.

Во время общего завтрака разговаривали по–русски, при не понимающих ничего англичанах. Спросив про реакцию на Западе на очередное заявления «советских» патриархов в пользу мира (его и не услышал никто!), собеседник перешел к главному: «У меня к Вам поручение от митрополита Николая». После таких слов владыка обязательно должен был узнать, в чем дело, поскольку уже состоял в переписке с митрополитом Николаем (Ярушевичем).

«Митрополит Николай очень интересуется положением русских монахов на Афоне и просит Вас подробно ему об этом написать. Вы это можете сделать через меня». — «Я ему уже обо всем этом написал по почте». — «Да, но по почте нельзя всего написать. Может быть. Вы еще что–нибудь напишете дополнительно. А мы бы переслали митрополиту Николаю». — «…Мне нечего сейчас писать, а если бы в будущем и оказалось, я предпочитаю писать по почте. Ничего секретного в моих сведениях нет» [297].

Секретарь настаивал и даже предложил, как можно будет связаться с ним в будущем: «Сейчас, может быть, и нет, а завтра будет. В письме всего не напишешь, и митрополит Николай ждет от Вас сообщений. А беспокоиться Вам нечего. Вот как мы условимся. Через месяц–два, когда у Вас наберутся новые сведения. Вы сообщите об этом вашему другу (Киккотису) , ведь Вы ему доверяете, а он сообщит Эвансу, тот мне, и мы опять встретимся все четверо, здесь или в другом месте». Категоричный отказ владыки не помешал «дипломату» оставить последнее слово за собой: «Нет, Вы подумайте об этом еще и сообщите через Вашего друга. Я буду ждать» [298]. Новое приглашение к встрече последовало 6 февраля 1952 г. в письме Эванса, на которое владыка не ответил. Но зато обо всем рассказал архимандриту Николаю (Гиббсу), который одобрил и поведение на встрече, и отказ от дальнейших контактов и обещал не разглашать слышанного. Впрочем, от общего знакомого, С. Н. Большакова, стало известно, что об этой встрече не только узнала английская полиция, но что и сам Гиббс упоминал о ней в частной беседе.

В своих воспоминаниях владыка Василий пишет, что был «поражен, какими связями обладает митрополит Николай в советском правительственном аппарате и как охотно органы советского посольства исполняют его просьбы»[299]. Современные комментаторы удивляются «наивности» владыки. По их мнению, он должен был вместо этого сразу сообразить, что митрополит Николай является агентом и всякое обращение к нему есть обращение на Лубянку. Впрочем, была ли это наивность, не был ли владыка здравомыслящим человеком? У любого человека, выросшего в СССР, читавшего Солженицына, Домбровского, Шаламова, даже просто чуткого человека, не возникло бы сомнения насчет того, при чем ему пришлось присутствовать. Не участвовать, а именно присутствовать.

«Новые сведения», которые «завтра будут»? Публичная демонстрация секретарского бумажника, набитого фунтами, оплата счета в ресторане? Настойчивость «дипломата», предложение конкретной схемы агентурной, по сути, связи? И риторический вопрос: «Как могла об этом узнать английская полиция?» Как, как. Следили за агентом: «Может быть, за секретарем следили…» Что подтверждает и профессиональный разведчик Александр Феклисов, который всего лишь за несколько месяцев до приезда владыки в Оксфорд оставил советскую резидентуру в Великобритании и «перешел на работу» в США: «Английская служба контршпионажа постоянно вела наблюдения за советскими учреждениями и их сотрудниками»[300].

Происшедшее было банальной агентурной разработкой, самой пошлой и примитивной вербовкой. Главным в ней было убедить человека пойти на контакт, втянуть его в отношения, предложив написать нейтральную, а может быть, и очень важную для него бумажку, которая станет залогом новых встреч и кровавой подписью на дьявольском договоре. Важно было создать видимость того, что из этой внешне ни к чему не обязывающей игры легко выйти, отказавшись от следующей встречи. Но на следующей встрече поступало предложение, от которого уже было «невозможно отказаться». Выяснялось, что человек давно и плодотворно сотрудничает с органами и является их агентом, хотя сам он все это время убеждал себя в обратном. У человека могла возникать иллюзия, что это он использует органы в им придуманной игре, но на деле пользовались им и использовали его. Обратного пути уже не было.

Твердо и с достоинством, без вызова и с простотой, с удивительной проницательностью и тактом владыка отказался от игры, которую органы навязывали всякому мало–мальски мыслящему человеку. Вот уж действительно, НЕ ВЕРb, НЕ БОЙСЯ, НЕ ПРОСИ. Как будто он уже прочел популярную среди советской интеллигенции в 1970—1980–е самиздатовскую брошюру «Как себя вести на допросе в КГБ». Она была составлена Владимиром Альбрехтом на основе тех рекомендаций, что были выработаны еще Александром Есениным–Вольпиным в конце 1960–х. Впрочем, бытовало мнение, что текст был написан Андреем Амальриком (1938–1980). В 1960 г. владыка, будучи в Троице–Сергиевой лавре, также стойко уклонялся от приглашения П. В. Макарцева, тогдашнего зампреда Совета по делам религий, посетить эту контору для приватной беседы. Согласился лишь после совета митрополита Николая (Ярушевича) , с печалью отметив при этом: «Мы по–разному смотрим на вещи». По счастью, визит, назначенный на 22 июля, так и не состоялся [301].

Итак, все свидетельствует о том, что владыка не мог не понимать, к чему его склоняют. То, что он отказался в этом признаться на страницах мемуаров, не свидетельство наивности, хотя что дурного в детской простоте?.. Здесь есть отказ от горделивого самомнения о собственной мудрости, уход от того, чтобы наделить себя в глазах читателя всепонимающей и всепроникающей прозорливостью, с которой он отринул предложенную вербовку. Это не самоцензура, это смирение.

В воспоминаниях владыки есть одна характерная черта. Объясняя свое намерение писать, он говорит: «Хочется высказаться… Рассказать, как Бог неоднократно спасал меня от, казалось бы, неминуемой смерти» [302]. Нетребовательный читатель уже предвкушает, что ему на каждой странице прямым текстом предложат увидеть «перст Божий» в том или ином проявлении человеческого своеволия. Но он окажется разочарованным. Внешне Бог словно и не присутствует на страницах книги. Слова «Бог, по промыслу Божью, милостью Божьей, слава Богу» не в лексиконе автора воспоминаний. Но это не значит, что владыка отказался от первоначальной задачи: Бог незримо стоит за каждым событием, поступком и мыслью. Он неслиянно влит в историю человеческой судьбы и присутствует повсюду. Давая свободу действий человеку. Он не подменяет Своей волей человеческую ответственность. И понимающий это христианин не позволит себе из ложной скромности отказаться от этой ответственности, свалив тяжесть исторической ноши на «Промысл Божий».

Мы позволим себе длинную цитату из труда протоиерея Георгия Флоровского о задачах христианского историка: «Христианский историк исполняет свою профессиональную задачу истолкования человеческой жизни в свете христианского воззрения на эту жизнь, безобразно искореженную грехом, но искупленную Божественным милосердием… Христианский историк постарается раскрыть истинный смысл исторических событий в свете христианского знания о человеке, но, пытаясь увидеть «провиденциальное» за теми или иными событиями реальной истории, он будет предельно осторожен и чуток. Даже в истории Церкви «рука Провидения» сокрыта, хотя было бы безумием утверждать, что этой Руки вовсе нет или что Бог не есть Господин и истории. Цель изучения истории состоит не столько в том, чтобы обнаружить в ней действия Бога, сколько в том, чтобы понять человеческие поступки во всем многообразии и путанице, в которой они являются нам»[303].

Именно так и поступает владыка. Как настоящий историк он предоставляет Богу свободно действовать в человеке, не вторгаясь самоуверенно в недоступную человеческому разумению сферу «провиденциального». Христианское смирение, присущее владыке, — это смирение ответственности за собственные поступки. Можно сказать: «Сам спасся» — будет неправда. Можно сказать: «Бог спас» — будет гордыня. А можно просто рассказать, как случилось, что человек оказался спасен. Это и будет правда.

Имеющий очи — да читает между строк: происшедший случай, как настоящее Божье посещение, вызвал в иеромонахе Василии множество мыслей и чувств, поставил его перед необходимостью волевого выбора: «Вопреки моему желанию меня влекут на путь.

по которому я не желаю идти, отвлекают от моей церковной и богословской научной работы»[304]. Его потрясла та бесцеремонность, с которой митрополит вовлекал его в общение с посольским служащим. И выбор был сделан его христианской совестью, зримым присутствием Бога в человеке, не нарушающим человеческой свободы и ответственности.

Впрочем, общение архимандрита Николая с британскими «органами», которым тот, очевидно, рассказал о лондонской встрече своего «жильца», было последним воспринято нормально: все–таки Великобритания — правовое государство, и «органы» здесь порядочные, а не чрезвычайные. Отказ определил его судьбу в глазах «органов чрезвычайных». К нему больше не «подъезжали». Но и не забывали о мелкой мести: так стоит расценивать упоминание архиепископа Василия (Кривошеина) в покаянном заявлении священника Дмитрия Дудко от 21 июня 1980 г., что он–де получал от владыки «клеветнические материалы», которые использовались «во враждебной пропаганде» против СССР[305]. Именно этот момент твердости стал вторым, с 1919 г., осевым временем в отношениях с «красной родиной». Многие соглашались на «сотрудничество» именно в момент вхождения в Московский Патриархат, когда идея служения Церкви подменялась в них идеей служения Родине, а то и просто шкурным интересом.

Наверное, один из ярких примеров — «присяжный оппонент» владыки, по его собственному определению, митрополит Венский Ириней (Зуземиль, 1919—1999). Владыка пишет его фамилию «Сюземиль». Архиепископ Василий колоритно описывает их жесткое пикирование на соборе 1971 г. по поводу политизированного соборного обращения «К христианам всего мира и людям доброй воли». Тенденциозный и односторонний документ, совершенно неприемлемый, по мнению владыки Брюссельского и Бельгийского, для церковного собора, вызвал «всецелую поддержку» Иринея, тогда епископа Баденского и Баварского, «разделявшего и одобрявшего» позицию советского правительства[306].

Это одобрение дорого стоило. Протоиерей Игорь Зуземиль переходит в 1957 г. из РПЦЗ в Московский Патриархат, а 1 октября 1958 г. назначается настоятелем прихода Московского Патриархата в Гааге, будущей «канонической территории» самого владыки Василия. В 1966 г. он становится епископом Западногерманским. А в 2000—2001 гг. во Флориде был арестован и осужден за шпионаж в пользу СССР и России отставной полковник армии США Джордж Трофимофф , который до 1994 г. возглавлял в Нюрнберге американский стол Объединенного центра опросов перебежчиков и переселенцев из Советского Союза и Восточной Европы. Именно тогда выяснилось и стало широко известно, что этот школьный приятель митрополита Иринея был им завербован в 1969 г. Как тут не быть «присяжным оппонентом» человеку, который такую вербовку смиренно, но твердо отверг.

В данном случае все эти размышления — лишь штрих к образу владыки, описание той атмосферы, которая окутала его на «коварном Альбионе». Нас в его отношениях с Афоном интересует другое: какие воспоминания и внутренние напряжения вызвала эта попытка вербовки в лондонском кафе поздней осенью 1951 г. Рассказывая о своем неприятном впечатлении от этой неожиданной для него, но вполне подготовленной другой стороной встречи, владыка пишет: «По опыту знаю (в Греции мне пришлось бывать в советском посольстве по афонским делам чисто церковного характера) , как это опасно не только в личном плане, но и в церковном, ибо дает повод врагам нашей Церкви (или русского монастыря на Афоне) нападать на нас под предлогом борьбы с коммунизмом и вредить нам. Поэтому я решил в будущем никогда не иметь дела с советскими посольствами, кроме крайней необходимости (получение визы и т. д.). В какую неприятную историю я опять (здесь и далее выделено нами. — А. М.) вопреки своей воле попал, подумал я» [307]. И чуть далее: «Писать через посольство — нелегально и может создать мне неприятности со стороны англичан. У меня в этом есть опыт по Греции. Я не хочу его повторять» [308].

Итак, логика исторического исследования позволяет нам сопоставить рассказ владыки с известными фактами его биографии. И тут же поместить сплетенную цепь событий в сложный политический контекст эпохи. Нам становится известно, что владыка действительно имел сношения с советским посольством в Афинах и действительно отправлял корреспонденцию через посольство. И эти сношения действительно были связаны с жизнью русских монастырей на Афоне. И они действительно создали ему серьезные жизненные проблемы. Осталось присмотреться, что это была за эпоха и как она могла сказаться на судьбе афонского монаха.

Проблема, которая могла привести его в советское посольство в Афинах, напрямую касалась жизни русской общины Афона, вернее, катастрофического сокращения ее численности. Если, по некоторым данным, в 1925 г. здесь было 550 монахов, то в 1947 г. — только 170. По крайней мере, эта тема становится основной в общении иеромонаха Василия и митрополита Николая (Ярушевича) в 1951—1957 гг., словно будущий владыка только и ждал такой возможности — донести до руководства Патриархии правду о положении русского монашества на Святой Горе и поделиться с ним мыслями о том, как способствовать исправлению ситуации. Седьмого августа 1951 г. он получает письмо от митрополита Николая, где тот живо интересуется «жизнью наших русских братьев на Афоне и положением там этого дела в наши дни». Двадцать четвертого августа в ответном письме иеромонах Василий описал ситуацию и предложил ряд мер. Они сводились к тому, что «нужно начинать не какую бы то ни было борьбу за пересмотр афонских законов, а добиваться только одного, единственно существенного в данное время: допущения русских монахов на Афон, иначе русское монашество там вымрет» [309].

О том же они говорили и во время первого посещения владыкой России в августе 1956 г. В основе всей политики должна лежать просьба к греческому правительству допустить хотя бы монахов на Афон. При этом нужно было действовать в рамках законов, непосредственно через Вселенскую Патриархию. Ошибочно было бы возбуждать вопрос о пересмотре афонского положения или оспаривать юрисдикцию Константинополя — это вооружило бы греков и дало бы повод греческому правительству отказать в праве приезда.

С болью владыка вспоминает упертую позицию «синодалов», с которой его познакомил в Лондоне в июле 1955 г. митрополит Питирим (Свиридов): «Афонский вопрос обсуждался… в Синоде, и было постановлено требовать подчинения афонских русских обителей нашей юрисдикции». На замечания о невозможности этого последовало безапелляционное: «Мы так постановили». Спорить дальше было бесполезно[310].

Несмотря на поставленную стратегическую цель, внешне действия патриарха Алексия (Симанского) вписывались в каноническую традицию Церкви и международное право. Еще на Московском совещании глав и представителей Поместных Церквей 1948 г. официальное заявление обращало внимание церковных предстоятелей на трудное положение монахов негреческой национальности, которое предполагалось исправить путем переговоров с правительством Греции. Позднее патриарх Московский неоднократно писал как греческому правительству, так и своему константинопольскому собрату. Однако в тональности и содержании этих писем прослеживается определенная эволюция, которую мы склонны объяснить влиянием мнения иеромонаха Василия (Кривошеина), высказанного во время его встречи с митрополитом Николаем (Ярушевичем) в 1956 г. Так, если 7 марта 1953 г. патриарх Алексий безоговорочно требовал от патриарха Афинагора обеспечить «нормальные» связи между Русской Церковью и русским монастырем на Афоне, то уже в письмах от 12 марта 1957 г. в МИД Греции и 5 марта 1958 г. в Фанар речь шла о допущении в Пантелеймонов монастырь 10 монахов. И цифра, и тональность были заимствованы из предложения Василия Кривошеина. Смена позиции и обусловила достаточно скорый ответ патриарха Афинагора от 20 ноября 1958 г. о порядке допуска новых монахов в монастыри Святой Горы. Важно отметить, что владыка, пребывая в Оксфорде и Брюсселе, не прекращал своего общения с афонской братией. Обмен письмами, пусть и нерегулярный, продолжался с 1952 по 1985 гг.[311] При этом владыка не просто «состоял в переписке», но переправлял копии писем в Москву и сам составлял для нее на основе этой корреспонденции и собственных впечатлений от посещения Святой Горы «аналитические записки» о положении дел на Афоне (например, от 25 июня 1962 г. и 27 июня 1977 г.). В 1971 г. именно благодаря его афонской переписке в Россию попала информация о вывезенных в годы Второй мировой войны ценностях Псково–Печерского монастыря.

Итак, владыка Василий всегда оказывался в центре русской проблемы Афона. Советское посольство, дипмиссия с ее высокими функциями, как они мыслились русскому интеллигенту, должно было стать связующей нитью с Россией (несомненно, уже другой, чем она была до победы над нацизмом!), от которой ждали помощи и поддержки. Именно на волне всеобщей эйфории г. и могло состояться такое обращение: значительная часть России в эмиграции, не исключая и эмиграции церковной, потянулась в посольства.

Однако и время для этих контактов, и партнер для переговоров были выбраны, мягко говоря, не безупречные. Собеседником афонского монаха в Афинах неминуемо должен был стать кавалер орденов Нахимова и Красной Звезды, дважды кавалер ордена Боевого Красного Знамени, кавалер ордена Ленина, исполняющий обязанности начальника Разведывательного управления Главного морского штаба, контр–адмирал Константин Родионов (1901—1981), находившийся в 1945—1947 гг. в Греции под прикрытием должности «чрезвычайного и полномочного посла».

Трудно себе представить большую человеческую противоположность. Когда владыка прорывался к белым в Добровольческую армию, его почти ровесник в том же 1919 г. ушел добровольцем на Рабоче–крестьянский красный флот. И прошел «боевой путь» от рядового матроса до начальника морской разведки. Откуда в 1939 г. он пришел в Наркомат иностранных дел, вскоре став военно–морским атташе миссии–представительства СССР при правительстве Греции. Балканский полуостров уже тогда рассматривался как ключ к военно–морской стратегии в Средиземноморье. В 1945 г. К. Родионов опять вернулся «под смоковницы».

Будучи официально в ранге чрезвычайного посла до сентября 1947 г., он, согласно некоторым источникам, продолжал оставаться в Греции до марта 1950 г. Лишь в 1950 г. он был назначен советским послом в Швецию, тоже морскую державу. Правда, здесь существуют определенные противоречия. В первой половине 1947 г. его подпись ставится под аналитическими записками агентурных сообщений руководителям СССР в Москве[312].

Действительно, адмирал Родионов в 1947—1949 гг. параллельно с дипломатическими обязанностями официально занимал должности первого заместителя председателя только что созданного Комитета информации, сначала при Совете министров, а затем, с 1949 г., при МИД СССР, возглавлявшегося П. В. Федотовым, а также начальника Службы дезинформации. Чтобы у читателя не оставалось сомнений — Комитет информации был не чем иным, как службой внешней разведки. Лишь в ноябре 1951 г. эта структура была возвращена в Министерство госбезопасности и стала основой Первого управления КГБ СССР. Основной тематикой аналитических записок того времени было содержание переговорного процесса бывших союзников о создании НАТО, которое и должен был отслеживать находившийся в Греции К. Родионов.

Собственно дипломатической работой в посольстве в 1945—1946 гг. , очевидно, занимался выпускник Московского педагогического института и мидовец с 1937 г. (Иран, Турция, Европейский отдел) советник Анатолий Кулаженков (1911—1982). Контакты с такими «дипломатами», несомненно отслеживавшиеся не только «греческим правительством», но и британскими, а к тому времени уже и освоившимися на Балканах американскими спецслужбами, любого могли подвести под подозрения и отправить в ссылку.

К тому же и предполагаемое время удаления монаха Василия с Афона и его появления в Афинах с удивительной точностью совпадают с ключевыми и драматическими моментами истории послевоенной Греции. Страна была оккупирована Вермахтом и частями итальянской армии к 2 июня 1940 г. Правительство обосновалось в Лондоне. В 1941 г. были созданы Греческий национально–освободительный фронт — ЭАМ и Греческая народно–освободительная армия — ЭЛАС. В 1944 г. было подписано Ливанское соглашение о взаимодействии этих сил с Правительством в изгнании. Однако высадка англичан на Балканском полуострове в октябре 1944 г. и возвращение правительства привели к военным столкновениям с ЭЛАС, которая разоружи — лась лишь после соглашения, подписанного в Варкизе в феврале 1945 г. Соглашение предполагало демократическое послевоенное обустройство Греции всеми политическими силами.

Но ЭАМ, где главным провокатором выступала компартия Греции во главе с «неистовым Никосом» Захариадисом («неистовым, ???????????, ревнителем» называл себя Симеон Новый Богослов, и так же Василий Кривошеин назовет одну из статей, ему посвященную), при поддержке СССР и его союзников на Балканах взял курс на коммунистический переворот в стране. Они бойкотировали парламентские выборы 31 марта и референдум 1 сентября 1946 г., который вернул в страну самодержавие. И то и другое было объявлено фальсификацией «монархо–фашистов». На основе частей ЭЛАС и отрядов самообороны весной–летом было создано сетевое партизанское движение, которое в октябре 1946 г. было реформировано в Демократическую армию Греции (ДАГ) во главе с генералом Маркосом Вафиадисом. В декабре 1947 г. он возглавит Временное демократическое правительство Греции, однако коммунисты в гражданской войне будут играть решающую и, как всегда, инфернальную роль. Ситуация осложнялась национальным вопросом, поскольку ударной силой ДАГ были македонцы славянского происхождения, на которых делали ставку Югославия и Болгария. В глазах эллинов это была война против «славянокоммунистов», стремящихся расчленить Родину.

Активные военные действия начались в конце 1946 г., хотя еще весной были созданы отряды самообороны для защиты от партизан. С апреля 1947 г. правительственные войска провели серию успешных операций против ДАТ — «Терминус» , «Аэтос» , «Коракс» и «Иэракс». Состоявшийся в сентябре 1947 г. пленум компартии потребовал от армии решительной победы. Это обострило ситуацию в стране, которую охватил внутренний террор. Были созданы лагеря для интернирования сочувствующих коммунистам и просто неугодных либералов, в частности на островах Икария, Хиос, Бра, Макронис и Гавда. В 1948—1949 гг. правительственные войска провели операцию «Перистера», вытеснив повстанцев на север страны. Последние бои произошли 24—30 августа 1949 г. в районе Грамоса, после чего разбитые части ДАТ и беженцы были выведены на территорию Албании. 16 октября 1949 г. стало датой официального окончания гражданской войны в Греции.

Роль Советского Союза в этих трагических событиях оценивается исследователями неоднозначно. Дипломатические отношения между СССР и Правительством Греции в изгнании были восстановлены в июле 1941 г. на уровне миссии, с апреля 1943 г. преобразованной в посольство. В условиях восстановления политических структур послевоенной Греции посольство не только отслеживало ситуацию, но и пыталось влиять на нее. Так, адмирал Родионов публично выступал в прессе против выводов наблюдательной союзной комиссии и называл результаты парламентских выборов фальсифицированными[313].

Впрочем, считается, что Сталин не поддерживал греческих повстанцев, не желая портить отношения с Великобританией, в зону интересов которой, по ялтинско–потсдамской системе, входила Греция. СССР не признал созданное в октябре 1947 г. Временное демократическое правительство Греции. Есть сведения, что Сталин с этого времени требовал от балканских соратников прекратить поддержку демармии[314]. Вместе с тем он не мог не демонстрировать солидарность с движением, которое носило явно просоветский характер. Пропаганда в СССР активно поддерживала действия ДАТ и клеймила «империалистов», издавала и переиздавала соответствующую литературу[315]. В любом случае СССР осуществлял поставки оружия в Югославию, которое незамедлительно оказывалось на вооружении ДАГ. Примечательно, что закат активных военных действий партизан с лета 1948 г. совпадает по времени с фактическим разрывом отношений между Сталиным и Тито и прекращением материальной помощи Югославии со стороны СССР. Следствием этого явилось прекращение финансирования ДАГ режимом Тито. Когда осенью 1949 г. разгромленные части ДАГ ушли в Албанию, беженцы и лидеры партии во главе с Захариадисом были вывезены морем в СССР. Здесь, под Ташкентом, для создания «свободной Греции» было спешно сооружено 23 барачных поселка[316].

Сталин, без сомнения, стоял за трагедией греческого народа 1946—1949 гг. В любом случае активное участие греческой компартии в развернувшейся гражданской войне, непосредственная поддержка партизан коммунистическими режимами, прежде всего Югославией и, пусть и косвенная, стоящим за ней сталинским СССР, — все это не только способствовало антикоммунистическим настроениям в Греции, но и создавало почву для подозрительного отношения к русским вообще. Греческие исследователи, в частности профессор К. Каварнос, вообще полагают, что ограничительные меры греческих властей в отношении приезда монашества из Советской России в XX в. были связаны со страхами перед проникновением сюда коммунистического влияния. Пик обвинений СССР во вмешательстве в греческую политику достиг своего предела к весне 1947 г. Шестого апреля почти весь персонал посольства был отозван в СССР[317]. Официально новый посол был назначен в Афины только в 1953 г.

Весь этот длинный рассказ имеет непосредственное отношение к судьбе владыки. Не только потому, что, будучи чутким человеком, он не мог не прислушиваться к тому, что происходит вокруг, как это было во время гражданской войны в Испании. Именно это сложное переплетение событий, личных и геополитических интересов и создало тот фон, на котором складывалась его судьба и единственно на котором она может быть понята.

Итак, проблемы русского монастыря на Афоне, связанные с отсутствием поддержки из России и катастрофическим уменьшением численности насельников, волнуют всю Пантелеимоновскую братию, в том числе и игумена–архимандрита Иустина и члена монастырского Совета Василия. Вести об избрании патриарха в России и колоссальная роль СССР в победе во Второй мировой войне существенно изменили отношение эмиграции к сталинскому режиму. От него не только ждут помощи для Афона, но и рассчитывают на более активное вмешательство РПЦ в дела Святой Горы. После установления дипломатических отношений между Грецией и СССР и учреждения советского посольства в Афинах появляется возможность прямых контактов с Родиной. Очевидно, по этим «церковным делам» в посольстве и бывал Василий Кривошеин.

Позднее владыку беспокоил не просто факт общения, но и осуществление переписки через посольство. Этому есть документальное подтверждение, которое делает наши предположения более вероятными. Благодаря недавней публикации сотрудника ОВЦС, ныне священника Игоря Якимчука «Положение русского монашества на Святой Горе Афон в XX веке» [318] , к сожалению лишенной системы ссылок и справочного аппарата, стало известно письмо афонского игумена Иустина патриарху Алексию. Письмо датировано 1945 г. Точная дата не указана, но из текста письма следует, что оно написано после избрания Алексия патриархом и, скорее всего, — после победы над Германией. Наиболее вероятная дата — лето–осень 1945 г. Помимо «исповедания» общей веры эмиграции в перерождение сталинской России («Отрадно думать, что святая православная вера… вновь сияет на Святой Руси, что в эти тяжелые годы войны с исконным внешним врагом–завоевателем Святая Православная Церковь… воодушевляла и наставляла… верующий русский народ на святое дело защиты Родины. Еще с большею радостию слышим мы отовсюду, что православная вера и Церковь в России обладают сейчас полной свободой и что правители державы Российской относятся к Церкви Христовой с подобающим ей уважением и доброжелательством»), здесь содержится явно нереальный и неканонический призыв к Московскому патриарху: взять монастырь «под свое отеческое духовное покровительство».

Очевидно, это письмо и было передано в посольство СССР в Афинах самим Кривошеиным. Такого рода отношения, в которых четко обозначились иллюзии афонского монашества в отношении Советской России и надежда на более тесные контакты с церковной Москвой, и могли стать причиной удаления владыки с Афона. В официальных биографиях это событие датируется сентябрем 1947 г. Напомним, что именно на это время приходится обострение гражданской войны и внутреннего террора в стране, рост антикоммунистических и, как неизбежное следствие, антирусских настроений. Однако сегодня появилась возможность уточнить его судьбу благодаря документам из личного архива, обнаруженным в Брюссельской епархии священником Сергием Моделем. Среди них паспорт афонского монаха за № 6114/849, выданный на имя монаха Всеволода–Василия Кривошеина 3 ноября 1945 г. полицейским управлением г. Фессалоники. Существование этого паспорта опровергает мнение о том, что Всеволод Кривошеин попал на Афон «незаконно» , в обход «официального разрешения» греческих властей, что якобы и стало причиной его «высылки» из страны. Этот документ свидетельствует также, что в конце 1945 г. еще ничто не предвещало будущего исхода владыки из Пантелеймонова монастыря. Не существует никаких оснований, кроме легендарных, позволяющих датировать изгнание Кривошеина сентябрем 1947 г. Скорее всего, это был сентябрь 1947 г.

Именно тогда Комиссия первой степени Общественной безопасности Фессалоникийского округа Королевства Эллинов признала Василия Кривошеина «опасным для общественного порядка» и приняла решение № 75 / 49 о его высылке со Святой Горы сроком на один год. Уже в конце сентября он был интернирован на о. Макронис длиной 13 км и шириной полкилометра, входящий в Кикладский архипелаг в Эгейском море. Об этом становится известно из его письма, адресованного не названному по имени профессору, которым, как станет ясно в дальнейшем, был авторитетный в Греции американский византинист Томас Уитмор.

Письмо было написано по–гречески, и его стоит привести целиком, поскольку оно чрезвычайной показательно и для характеристики взглядов владыки, и для понимания той ситуации, в которой он оказался[319]:

«1 ноября 1949 г.

о. Макронис

6 отдел ссыльнопоселенцев

Уважаемый г–н профессор,

Данный текст является ознакомительным фрагментом.