Глава четвертая. Святость и царственность: скрещение судеб

Глава четвертая. Святость и царственность: скрещение судеб

Бывает так: разведенное во времени, принадлежащее разным хронологическим срезам совпадает в пространстве. К примеру, мы совпадаем с событиями прошлого, посещая исторические места, ступая по земле наших предков, вдыхая запах ушедших столетий, прислушиваясь к гулу минувших эпох. Прислушиваясь, как Пушкин, чье воображение рисовало ему жестокие картины пугачевского бунта, когда он колесил по России, собираясь писать историю царя Емельки, для одних отца родного, а для других вора, душегуба и самозванца, или Толстой на Бородинском поле, пытавшийся представить залпы орудий, барабанную дробь, ржание коней, хрипы и стоны раненых. «Солнце в глаза французам», – пометил у себя карандашиком, наскоро черкнул Лев Николаевич для памяти, чтобы потом, за письменным столом, воспользоваться этой важной для него деталью: если солнце в глаза, значит, кто-то невольно отвернулся, кто-то зажмурился, кто-то заслонился ладонью. Все сразу ожило, двинулось, зашевелилось, каждая фигура приобрела индивидуальную очерченность, выпуклость, выделилась на общем фоне.

Словом, само место подсказало, помогло воображению, облегчило задачу художника…

Бывает, конечно, и наоборот: современники живут в разных точках пространства, разделенные географически (или социально – принадлежностью к различным слоям общества, верхам и низам). Живут и даже не подозревают о существовании друг друга, хотя при этом остаются современниками, может быть даже близкими по духу, единомышленниками. Скажем, тот же Толстой и Достоевский, которые, будучи современниками, развивая во многом сходные идеи (недаром Достоевский дал князю Мышкину имя Льва Николаевича), опосредованно влияя друг на друга, обмениваясь мыслительной энергией, за всю жизнь так ни разу и не встретились. Не выпили вместе чаю в Ясной Поляне, заваренного Софьей Андреевной, не прогулялись верхом по окрестным полям, не послушали игру Гольденвейзера, не поспорили, не поссорились, не помирились, хотя, казалось бы, кому и встречаться, как не им. Но вот, видно, не довелось…

Все это так, но для нас сейчас важнее первое совпадение, позволяющее сблизить, поставить рядом Саровского чудотворца и царя Николая II; хотя им не выпала участь быть современниками и они принадлежат разным эпохам, но мы можем с полным правом утверждать, что Серафим и Николай – сопространственники.

Вернее, таковыми их сделали июльские торжества 1903 года, когда царь посетил Сэров и Дивеево. При этом оба (это необходимо подчеркнуть) друг о друге заранее знали: Николай о Серафиме как о святом, умершем задолго до его рождения и с благоговением почитаемом в семье – предания о нем бережно хранились, передавались из поколения в поколение, от старших младшим. Серафим же о Николае – как о будущем царе, которому суждено взойти на престол через шестьдесят один год после его кончины. Поэтому в наслышанности царя о Серафиме нет ничего чудесного, сверхъестественного, поражающего воображение, знание же Серафима мы именуем не иначе как чудом прозорливости, проникновения в будущее, пророчеством.

Июльские торжества 1903 года, когда царская семья посетила Сэров и Дивеево

И вот в 1903 году их судьбы, наконец, пересеклись, скрестились – царь и святой встретились, совпали в пространстве. Семья Николая II со свитой придворных прибыла в Сэров, как задолго до этого и предсказывал Серафим. О Саровских торжествах, праздничных молебнах и службах в храмах, многочисленных исцелениях на источнике Серафима сохранилось немало свидетельств – и воспоминаний, и официальных документов, и газетных репортажей и фотографий, запечатлевших царскую чету, но особого внимания, безусловно, заслуживают все же дневниковые записи самого царя. Николай II кратко, скупыми ремарками описывает, как вся семья садилась в специальный поезд, как ехали, как их встречали и приветствовали: «Едем с мама, Ольгой и Петей. Впереди нас едут Николаша, Петюша, Милица, Стана и Юрий. Ехали не торопясь. В Коломне делегация от рабочих паровозного депо поднесла хлеб-соль, в Рязани была большая встреча».

И вот наконец Саров: «… В шесть часов въехали в Саровскую обитель. Ощущали какое-то особое чувство при входе в Успенский собор и затем в церковь Святых Зосимы и Савватия, где мы удостоились приложиться к мощам святого отца Серафима». Скупые ремарки, всего несколько фраз, но мы можем представить, как Николай в белом, застегнутом доверху кителе, сняв фуражку, приблизился, перекрестился, благоговейно поклонился. Наверное, слегка коснулся лбом кипарисового гроба с мощами. Ощутил холодок, столь желанный, спасительный, благодатный при июльской жаре.

Что при этом подумал? «Вот они передо мной, кости того самого святого». Или что-то в этом роде – мы не знаем, но важен сам момент сближения, соприкосновения, встречи. Последний царь и – последний святой, как иногда называют Серафима. Конечно, будут и после него святые – ив Сарове, и в других обителях. Но все-таки святость русская – так же как и царственность, – убывает, исходит, умаляется. Тает, словно последний островок напоенных влагой, цветущих, благоухающих деревьев, оазис в пустыне, выжигаемый палящим солнцем, поглощаемый мертвым песком. Поэтому извлеченные из земли останки святого для царя, может быть, знак, таинственное предуведомление, прообраз: и твои кости, царь, скоро лягут в землю, а через много лет будут так же извлечены и прославлены как мощи венценосного мученика, страдальца, страстотерпца.

Но разгадал ли этот знак Николай?..

К концу дня царь исповедался и причастился Св. Тайн в келье Серафима. Кто принимал исповедь? Иеромонах пустыни отец Симеон, «бывший офицер», как записал о нем Николай в дневнике? Нет, Серафим! Его келья, и он духом – здесь, рядом. Он в ней хозяин и принимает царя как пожаловавшего к нему долгожданного и дорогого гостя. Царь наверняка это осознавал, конечно не мог не осознавать, пусть как-то по-своему, смутно, неразличимо, не находя подходящих слов, но сами стены подсказывали. И мысленно обращался к нему, Серафиму, из его рук принимал причастие…

Иными словами, Серафим как сопространственник незримо сопровождал царя в Сарове, присутствовал рядом… именно незримо, поскольку царь не мистик и для него присутствие Серафима требовало некоего домысливания, напряжения ума, усилия воображения, с каким, к примеру, охваченный вдохновением поэт вызывает образы далекого прошлого. Все-таки нельзя забывать, что в земном времени они не совпадали, были разведены, и Серафима как такового – реального, во плоти – рядом с царем не было. А если и был, то как некое веяние, дуновение, призрачное мерцание.

И вдруг явил себя зримо. Бесплотный – воплотился – если не весь целиком, то частично, в одном, но вполне реальном, осязаемом предмете. Предмете особом, предназначенном для одного Николая, ему адресованном: в этом его отличие от уцелевших после Серафима реликвий – икон, одежды, утвари (они открыты для всеобщего обозрения и поклонения). Конечно, это тоже чудо – и только так его следует воспринимать: Николай получил от Серафима письмо. Да, от того самого почитаемого в семье и ныне прославленного Серафима, который умер за много лет до его рождения. Получил, как если бы он был его современником. Так сопространственники сблизились во времени; может быть, время для них исчезло и сквозь него проступила бледным свечением вечность…

Когда царь на следующий день после Саровских торжеств посетил Дивеево, он спросил, остались ли в живых те, кто видел Серафима, бывал у него, сохранил о нем воспоминания. Ему назвали Елену Ивановну Мотовилову, вдову Николая Александровича: она, мол, еще девочкой удостоилась счастья видеть, слышать, знать великого старца. Ей, отрываясь от молитвы, Серафим показывал, как колоть двумя камушками орехи. Ставил ее, маленькую, перед собой на стол. А однажды велел всем поклониться ей как будущей великой госпоже, хранительнице Дивеева… Царь обрадовался и пожелал встретиться со столь замечательной женщиной. Его отвели в маленький домик, где одиноко жила Елена Ивановна, состарившаяся, но не утратившая бодрости, остроты ума, любви к храму и горячей, пламенной веры. Она потому-то и поселилась здесь, рядом с монастырем, чтобы не пропускать ни одной службы.

И когда Елену Ивановну представили царю, она, низко поклонившись ему, вынесла из комнаты письмо, запечатанное хлебным мякишем, высохшим и зачерствевшим, и вручила Николаю в руки. При этом она сказала, что письмо от Серафима: оно хранилось у нее много лет, дожидалось этого часа. Незадолго до смерти Серафим поведал ей о том, что она доживет до обретения его мощей и узрит царя, которому и велел передать письмо. Царь взял его и спрятал в карман, чтобы прочитать после, наедине, без свидетелей. Содержание письма нам, увы, неизвестно. Но до нас дошли сведения, что царь, прочитав письмо, разрыдался…

Очевидно, Серафим заранее предупреждал царя о его будущих мучениях, скорбях и трагической участи.