О жизни и трудах иеромонаха Аникиты, в мире князя Сергия Александровича Шихматова

О жизни и трудах иеромонаха Аникиты, в мире князя Сергия Александровича Шихматова

Угодна бе Господеви душа его: сего ради потщася от среды лукавствия

(Прем 4, 14).

Императорская Российская академия, выслушав с особенным удовольствием помещенную прошедшего года в «Одесском вестнике» красноречивую статью под заглавием «Краткое известие о жизни и смерти иеромонаха Аникиты»[163], пожелала видеть жизнеописание сего во многих отношениям замечательного члена своего более полное и возложила на меня составление оного. Представляя этот труд во внимание почтеннейших сочленов моих, считаю нужным предварить, что, невзирая на родство и дружбу, соединявшие меня с покойным, я старался в повествовании своем сохранить совершенное беспристрастие. Следуя неуклонно за истиной, я не мог, однако, не отдавать похвальным подвигам заслуженной ими признательности, будучи побуждаем к тому не столько уважением к памяти утраченного нами члена, сколько самым свойством добродетели, которой красоту и сладость невозможно описывать без умиления. Так, прикоснувшись к ароматам, нельзя не распространить благоухания в воздухе или, открыв покров храмины, воспятить проникнуть в нее свету солнечному. При всем том я надеюсь, что вы, милостивые государи, как строгие и вместе справедливые судьи, признаете и в сем случае, что я не свыкся с лестию, да и кстати ли употреблять ненадежные прикрасы вымысла, воздавая дань благодарности человеку, который во всю жизнь свою чуждался лжи и ненавидел ее? Приступая затем к делу, я буду говорить, во-первых, о князе Шихматове, во-вторых, о иеромонахе Аниките.

Князь Сергий Александрович Шихматов родился 1783 года[164] в Смоленской губернии Вяземского уезда, в сельце Дернове. Отец его оставил военное поприще еще в молодости и женился на дочери соседа, девице Иевлевой; оба они, служа живым примером благочестия и супружеского согласия, внушали сыну смирение и страх Божий с раннего детства. Наученный грамоте, следуя обычаю наших предков, по Часослову и Псалтири, отрок Сергий от самых юных ногтей употребляем был к чтению псалмов и молитв на всенощных бдениях, которые пред всяким праздничным днем постоянно совершались в дому родительском, и таким образом, с одной стороны, навыкал в славословии Всевышнему, а с другой – неприметно знакомился с неподражаемыми красотами наших священных и церковных книг, выраженными сильным и благозвучным языком славянским. Между тем он с особенной легкостью обучался началам языков французского и немецкого, также общим приготовительным наукам, обнаруживая необыкновенные способности. Его острые слова и ответы не по летам часто приводили в изумление и учителя, и родителей. При столь благоприятных надеждах, едва князь Сергий достиг десятилетнего возраста, как имел несчастие утратить нежного отца, и притом таким случаем, который оставил в нем неизгладимое впечатление. 25 сентября, на память преподобного чудотворца Сергия Радонежского, которого имя носил на себе юный князь Шихматов, родитель его отправился вместе с ним к обедне расстоянием около пяти верст. Осматривая там новую, едва только отстроенную им каменную церковь и возвращаясь домой в ненастную погоду, он занемог горячкой и чрез неделю скончался к неизъяснимой горести своего семейства. Отрок Сергий, присутствовавший при его назидательной кончине, не только любил рассказывать о том впоследствии со всеми подробностями, но и передал ее потомству в следующих пламенных стихах:

Единого из сих в болезненной кончине

Я видел торжество и зрю еще поныне:

Жилище тихое, где тихим он лицом

Встречает смерть свою, ниспосланну Творцом,

Святыней полнится, творится к небу смежно.

Быв в смертном подвиге, он молится прилежно,

И в нем, умаленном, величится Господь.

Болезни едкие его терзают плоть:

Пронзительный огонь, стремясь из жилы в жилу,

Состава целого испепеляет силу;

Но твердый дух его не зыблется от мук.

Кадила фимиам, священных песней звук,

Молитвы пастырей, таинственны обряды,

Стенания прервав, дают ему отрады;

Очистясь от грехов в Божественной крови,

Устами хладными, но с пламенем любви

Лобзает страждущий, распятия любитель,

Знак славы Твоея, о Боже Искупитель!

И сим оружием сражает Тартар в прах;

Отринув от себя присущий смерти страх,

Вселяет тишину в душе своей глубоко.

Как горний башни верх, чело горы высоко

На высотах своих удерживают день,

Меж тем как с облаков сходяща долу тень

И облаком пары, с лица земли летящи,

Тьмой, влагой потопив долины прилежащи,

На низменны поля унылу стелят нощь:

Так в плоти немощной являя духа мощь,

Он небом просвещал мерцающие вежды.

В лице его блестит луч радости, надежды,

Что вскоре узрит он бедам и мукам край,

И гибель смертная его венчает в Рай

Чудесным паче слов и несообщным светом;

Все мира прелести презренным чтя уметом

И в оном грешное окаяв житие,

Зря в Слове, бывшем плоть, спасение свое,

Языком трепетным, прерывным, слабым гласом,

Спасителю хвалу воспел пред смертным часом,

И Ангелы с небес приникли ей внимать.

Усилился еще, воспел и Деву-Мать,

Чистейшу чистоты, святейшую святыни,

Которой семенем низверглась власть гордыни,

И змия древнего сотерлася глава.

Воспел – и Благодать, вняв искренни слова,

Лиется на него, как дождь на жаждну сушу.

Он смерти отдает, не уступает душу;

В рушении велик, длань смерти ощутив,

Возмог еще изречь: умру и буду жив…

В отчизну возвращусь: мне Бог благотворитель!

Он бренную сию души моей обитель,

Лишенну твердости, лишенную красы,

Из праха воссоздаст навеки нерушиму

И даст ей красоту, уму непостижиму.

Тебе, Отец утех! Тебе, Отец щедрот!

Себя я предаю, вдовицу и сирот,

Ты дух мой приими в Свои святые руки…

Но се в его устах уже немеют звуки,

Во взорах меркнет свет, мертвеет бледный зрак,

Вселенна для него скрывается во мрак.

Уже не слышит он стенящей дружбы нежной,

Ни детския любви, во плаче безутешной;

Безжизнен – но еще на мертвенном челе

Я зрю, как блеск луны, мелькающий во мгле,

Величие души и искренность сердечну;

Почил от всех трудов и будет в память вечну[165].

После покойного князя Александра Прохоровича Шихматова осталось девять сыновей, из коих Сергий считался шестым, и три дочери. Большая часть этих сирот требовала еще неослабного попечения, и печальная вдова посвятила дни свои молитве, воспитанию детей и сельскому хозяйству. Князь Сергий на тринадцатом году отправлен в Санкт-Петербург для определения в Морской кадетский корпус вместе с двумя другими братьями, но при поступлении последних в сие заведение должен был как младший, к крайнему своему прискорбию, возвратиться на родину, за излишеством. Это, по-видимому, неблагоприятное обстоятельство послужило к существенной пользе князя Шихматова, ибо доставило ему случай провесть целый год в кругу соседственного семейства просвещенной благодетельницы дома его Дарьи Ивановны Уваровой, которая пеклась о нем с материнской нежностью и предлагала ему все средства к образованию наравне с собственными детьми своими. После такого приготовления он принят в Морской корпус, через год произведен в гардемарины и, пробыв там еще два года, кончил полный курс наук. Так велико было прилежание его и столь быстрые оказывал он успехи! Но как сему отличному питомцу не совершилось тогда семнадцати лет – необходимое условие для выпуска в офицеры, то и надлежало ему, опередившему возраст познаниями, оставаться в корпусе еще около года до пожалования в мичманы, которое последовало не ранее октября 1800 года. Князь Шихматов тогда же назначен сотрудником в Ученый комитет, существовавший при Адмиралтействе Коллегии, и потому оставлен в Санкт-Петербурге. Летом, однако, он был посылаем на кораблях в плавание по морям Балтийскому и Северному и разновременно посещал Стокгольм, Карлскрону, Данциг, Росток, Любек и Копенгаген. В сию-то эпоху он имел счастие заслужить внимание нашего почтеннейшего президента и стяжать постоянное покровительство этого любомудрого мужа. Из других лиц, благоприятствовавших проявлявшемуся в молодом морском офицере таланту, нельзя не назвать здесь с искренней признательностью адмирала графа Николая Семеновича Мордвинова и генерал-лейтенанта Логина Ивановича Голенищева-Кутузова. В 1804 году князь Сергий Александрович перемещен из флота в Морской кадетский корпус, где и находился до самого увольнения от службы, участвуя от времени до времени в разных морских походах; 1808-го произведен в лейтенанты, а 1813 года – в капитан-лейтенанты. В 1811 году, при учреждении Императорского Царскосельского лицея, князь Шихматов был приглашаем занять место инспектора сего для цвета дворянского юношества предназначенного заведения, но он не рассудил за благо воспользоваться этим приглашением и остался в прежнем звании. Во все время юности он усердно занимался русской словесностью, продолжал просвещать ум науками и кроме языков французского и немецкого, в которых приобрел основательные сведения в корпусе, обучался языкам английскому, латинскому и греческому. Многие справедливо удивлялись редкому терпению, с каким он старался усовершенствовать себя в последних даже до тридцатилетнего возраста. Такое постоянство вознаграждено, однако, вожделенными последствиями, и он наконец достиг до того, что владел свободно пятью иностранными языками. В глубоком знании славянского языка, которого он постиг все тонкости, могли с ним сравниться разве только немногие из отличных филологов наших. Замечательно, что вместе с тем как образ мыслей князя Шихматова начал принимать духовное направление, в нем родилось желание подробнее ознакомиться с анатомией, так что он по целым часам провождал в изучении сей науки, присутствуя при рассечении трупов.

Князь Шихматов очень рано почувствовал склонность к поэзии и предался ее сладостному влечению. Прежде всего он начал писать басни, но советы некоторых известных писателей, не одобривших эти опыты, заставили его скоро отказаться от них. Он беспрекословно повиновался приговору строгих судей своих, и ни одна из его басен не увидела света. Затем он обратился к другим родам стихотворений, и важнейшие поэтические произведения его появлялись в следующем порядке: 1) «Опыт о Критике», соч. Попе, перевод с английского, 1806 года; 2) «Пожарский, Минин, Гермоген, или Спасенная Россия», 1807; 3) «Песнь Российскому слову», 1809; 4) «Петр Великий», лирическое песнопение, 1810; 5) «Ночь на гробах», подражание Юнгу, и 6) «Песнь Россу», 1812; 7) «Ночь на размышления», 1814; 8) «Песнь Сотворившему вся», 1817; и 9) «Иисус в Ветхом и Новом заветах, или Ночи у Креста», 1824.

Здесь кстати упомянуть о двух еще не напечатанных стихотворениях, которые надлежит отнести к последующему времени: а) «Зерцало царских должностей» и б) «Псалтирь десятострунный», содержащий в себе преложение десяти псалмов, отличнейших по заключающемуся в них пророчественному и иносказательному смыслу.

Стихи князя Шихматова удостаиваемы были лестного внимания блаженной памяти государя императора Александра I, ознаменовавшего, между прочим, благоволение свое к молодому поэту всемилостивейшим пожалованием ему в 1812 году пенсии по 1500 рублей в год. В данном по этому случаю высочайшем указе сказано, что он «трудами и прилежанием к наукам усовершенствовав природные дарования к стихотворству, обратил оные в сочинениях своих на пользу словесности и благонравия»[166]. Незадолго пред тем при определении лейтенанта князя Шихматова по высочайшему повелению в гвардейский экипаж с оставлением и при Морском корпусе объявлено ему исправлявшим тогда должность министра морских сил, что «честь, которой он удостоен, есть новое свидетельство монаршего благоволения к полезным его в словесности упражнениям и всемилостивейше дарована, дабы поощрить его к продолжению оных». Российская академия избрала князя Шихматова действительным членом 1809 года, когда ему едва минуло двадцать шесть лет, а 1811-м, при самом учреждении «Беседы любителей русского слова», он поступил и в это ученое общество с тем же званием. В 1817 году Академия в вознаграждение литературных трудов его присудила ему большую золотую медаль с надписью «Отличную пользу российскому слову принесшему».

Усердие к службе нашего сочлена также не осталось без достойного возмездия: он всемилостивейше награжден орденами Св. Владимира и Св. Георгия 4-й степени[167]. В 1824 году, по ходатайству бывшего тогда министра народного просвещения адмирала Александра Семеновича Шишкова, капитан-лейтенант князь Шихматов удостоен беспримерной в его чине милости – высочайшего назначения в члены Главного правления училищ с оставлением и при прежних должностях. 1827 года, ноября 9-го, при увольнении по прошению вовсе от службы он пожалован в капитаны 2-го ранга и за свышетридцатилетнее беспорочное прохождение оной получил в пенсию половинное жалованье сверх дарованной прежде пенсии.

Изобразив в кратких словах служебное и литературное поприще князя Сергия Александровича, признаю не излишним войти в некоторые подробности частной его жизни и сказать нечто о его умственных способностях и характере. Он имел ум светлый, счастливую память, живое воображение, от природы был кроткого, но вспыльчивого нрава, и этот недостаток, не без великих, впрочем, усилий, преодолел, наконец, совершенно. Первые лета по окончании образования он провел в суетности и рассеянии: вскоре, однако, милосердие Божие воззвало его от распутий мира, и это непродолжительное заблуждение юности оплакивал он горько в продолжение всей остальной своей жизни. Обладая нежным, способным ко всякому доброму впечатлению сердцем, он верил твердо христианскому учению, и силой убеждения, которым сам был проникнут, приводил других к сей спасительной вере. Как ревностный сын Церкви, он не скрывал в угождение миру своей к ней привязанности, обнаруживал при всяком случае строгое Православие, почитал и любил лиц духовного и в особенности монашеского сана, памятуя слова Псалмопевца: Мне же зело честни быша друзи твои, Боже, и сохранил до самой смерти искреннее и даже дружеское от многих из них к себе расположение. Точный в исполнении должностей, он являл подчиненным образец древнехристианских добродетелей, нередко доходивших в нем до самоотвержения. Невозможно представить себе, с каким неослабным вниманием, с какой всеобъемлющей попечительностью занимался он вверенными его руководству воспитанниками Морского корпуса. Нет! Об этом лучше меня расскажут вам сами сии воспитанники, проходящие ныне с честью разные военные и гражданские звания: они видели в нем чадолюбивого отца; расскажут вам лучше меня родители их: они утешались мыслью, что трудные их в отношении к детям обязанности выполняются с такою неусыпностью человеком, вовсе чуждым для них по плоти, но не чуждым по духу любви евангельской. Сами вы, милостивые государи, бывшие сотрудниками покойного и присутствовавшие с ним на сем месте заседаний, можете засвидетельствовать, с каким добродушием, с какой всегда готовностью он разделял с вами академические занятия, к которым ничто не обязывало его, кроме признательности за честь принятия его в наше ученое сообщество и любви к русскому слову[168].

Может быть, не неприлично будет обличить здесь несправедливое нарекание мира, будто люди, преданные благочестию, поучающиеся в Законе Божием день и ночь, менее других способны к прохождению общественных званий, как существа, которых житие на небесах есть. Напротив, если когда-либо с успехом одолеваются враги отечества, если когда-либо заключаются прочные и выгодные с иностранными державами союзы, если когда-либо созревают мудрые меры, предпринимаемые правительством для блага народного, то это, без сомнения, наипаче бывает в то время, когда употребляются на дело чистые орудия Небесного Промысла, когда в среду сложных, потемненных человеческими пристрастиями обстоятельств вносится светильник совести; наконец, когда для достижения предположенной цели ни во что вменяются труды, опасности, болезни и самая смерть. И кто же, я спрашиваю, более способен к совершению сих подвигов, как не пламенный христианин? Да заградятся же уста, отверзающиеся на избранных Божиих.

Для князя Шихматова, вкусившего от сладости манны сокровенной и видевшего, яко благ Господь, при пособии свыше на все доставало времени. Исполнив ежедневно долг службы с особенным рачением и добросовестностью, он учащал в храмы Божии, навещал болящих, посещал заключенных в темницах. Присутствие его облегчало скорбь и нищету, возвращало спокойствие, воскрешало надежду. Занятие нескольких должностей и пенсия доставляли ему более семи тысяч рублей в год, которые, имея готовое помещение и довольствуясь самым скромным содержанием, употреблял он преимущественно на дела благотворительности. Главное утешение его после молитвы состояло в призрении убогих. С этой целью, не ограничиваясь милостыней, он в нарочитые праздники приготовлял угощение для нищей братии, собирая всякий раз до сорока и более человек и наделяя каждого из них по окончании трапезы денежным подаянием. Восходя от совершенства к совершенству, он усиливал и подвиги духовные. Воздержание его было необыкновенное: он употреблял пищу однажды в день, откинув еще в светской жизни мясные яства; всегдашнее питие его была вода; спал от пяти до шести часов в сутки. Пощение, в определенное Святой Церковью время, было наблюдаемо им с непогрешительной точностью: он довольствовался нередко одними кореньями, а иногда и сухоядением. Во все посты после внимательного приготовления и строгой исповеди он приступал к Причащению, с благоговением, но не без страха. Любовь его к ближним выражалась более всего попечением о спасении их: для сего, кроме изустных советов и наставлений, он часто убеждал к тому знаемых своих письмами и в таких случаях не стеснял себя приличиями. Все эти благодетельные действия совершались втайне, прикрытые непроницаемой завесой смирения, которую только для приближенных к нему людей приподнимали по временам непредвидимые встречи и обстоятельства.

Но распространяясь таким образом в справедливых похвалах сочлену нашему, я забываю, что самая лучшая похвала всякому есть собственные, им самим выраженные, высокие чувствования его, если только они искренни. Никто, конечно, не усомнится в последнем по отношению к князю Сергию Александровичу Шихматову, а потому я беру смелость возобновить в памяти вашей некоторые мысли, кои в минуты восторга вылетели в стройных звуках прямо из его сердца. Начнем с благочестия. Но чтоб показать все достоинство назидательных размышлений его о вечности, все парение ума к небесам, все стремление души его к Божеству, надлежало бы переписать целые книги. Он мог бы по справедливости сказать с Давидом: о Тебе пение мое выну; пою Богу моему дондеже есмь. Приводить ли доказательства преданности его к престолу и любви к отечеству? Но свидетельством тому служит едва ли не половина его сочинений. В пример последней не могу, однако, удержаться, чтоб не указать на следующие прекрасные стихи:

Под хладной северной звездою

Рожденные на белый свет,

Зимою строгою, седою,

Лелеянны от юных лет,

Мы презрим роскошь иностранну

И, даже более себя

Свое Отечество любя,

Зря в нем страну обетованну,

Млеко точащую и мед,

На все природы южной неги

Не променяем наши снеги

И наш отечественный лед[169].

Хотите ли видеть глубокую признательность князя Шихматова, внемлите словам, обращенным к тому, кого не называл он иначе как отцом и благодетелем:

Любитель мудрости и славимый вития,

Кому согласная с царем ее Россия

Богатство вверила словесности своей,

Чтоб тем обогатить умы ее детей,

Чтоб, славясь, их язык умножил блеск их славы,

Чтоб в русских русские возобновились нравы,

Чтоб вера с торжеством входила в их сердца

Явлением словес Небесного Отца

И песней дольнего духовного Сиона,

Наставник, Меценат, предстатель мой у трона!

К таланту скудному внимание склоня,

Ты первый ободрил страшливого меня

Дерзнуть на поприще словесного искусства;

Ты в грудь мою вдыхал свои сердечны чувства;

Ты в разум мой вливал свет мудрости твоей,

Ты был для юности неопытной моей

Защитой и вождем, примером и покровом.

И если что-либо воспел я русским словом,

Что можно с пользою, с приятностью прочесть,

То плод твоих семян, тебе хвала и честь.

Чту правила твои, украшенны венцами,

Изящными твоих писаний образцами;

Носящий с верою в сердечной глубине

Пылающу любовь к отеческой стране,

Достоин ты вещать в услышанье вселенной

Величие и мощь России обновленной,

Греметь о Промысле, который от небес

Гордыню низложил и кротость превознес:

На гром твой – Север весь отвещевает плеском,

И зависть под твоим изнемогает блеском[170].

Привязанность князя Шихматова к родным всегда была свежа, не ослабевая от времени и не изменяясь от обстоятельств. Вот с каким сердечным жаром описывает он свидание с братом после пятилетней разлуки:

Огнь жизни пробежал по жилам,

И слезы сыплются из глаз,

Лишь горним сведомая силам,

Любовь горит во мне сей раз.

Глашу, напав ему на выю:

Кто, кто тебя мне возвратил?

Не друг ли смертных Рафаил,

Как древле сохранил Товию,

Тебя поставил в сих местах?

Друг друга чувствуем всю радость,

Друг друга лобызаем в сладость,

И души наши на устах[171].

Я бы не кончил, если б стал продолжать выписку всех тех мест из сочинений князя Шихматова, в которых проявляются отблески возвышенной души его, и потому, оставляя это поле невозделанным, упомяну вкратце о замечательнейших свойствах сих сочинений. Станем ли рассматривать их в отношении к языку, мы увидим, что князь Шихматов не только никогда не употреблял чужеземных оборотов и выражений, которые, как вставки из ветхого рубища на блестящей багрянице, унижают величие, искажают красоту и стесняют обилие нашего слова, но и возвышал нередко слог свой важностию славянских речений, обогащая отечественный язык сокровищами наследственного ему достояния. Посмотрим ли на нравственную цель и на средства к достижению ее, мы убедимся, что и та, и другие, удовлетворяя самой взыскательной разборчивости, могут, не страшась отвержения, сопутствовать сочинителю за двери гроба. Присовокупите к тому выбор предметов, почти всегда великих и весьма часто священных, и вы составите непогрешительное заключение о содержании и духе стихотворений князя Шихматова. От начала до конца поэтического поприща он ни разу не осмелился навесть малейшей тени на чистоту христианского исповедания своего повторением нелепых преданий языческого лжеверия или призыванием мечтательных богов Древнего Рима и Греции. Посвящая ниспосланный ему от истинного Бога дар песнопений Вере, Отечеству и Добродетели, он убегал, как от жала ехидны, от всего ложного в богопочтении и ненарушимым молчанием о божествах баснословных провозглашал приговор, произнесенный над ними пророком: бози, иже небесе и земли не сотвориша, да погибнут.

При самом приступе ко второй отличительной эпохе земного странствования князя Шихматова, к жизни иноческой, может быть, многие спросят меня, что заставило его идти в монахи, когда и без того находился он на пути спасения? Отвечаю – желание совершенства христианского. Таково свойство благодатного возрождения в жизнь вечную, что удостоившийся подвергнуться сей вожделенной перемене не только хочет вкусить, но жаждет упиться от тука дому Божия, не только желает приблизиться к Богу, но алчет напитаться лицезрением Его, вопия беспрестанно в воздыханиях: когда прииду и явлюся лицу Божию, насыщуся внегда явитимися славе Твоей. Не говорю, чтоб другие второстепенные побуждения, даже неблагоприятные обстоятельства и косвенным путем, к тому не содействовали, ибо любящим Бога вся споспешествуют во благое. Кто знает, не была ли и вся предшествовавшая жизнь князя Шихматова в неисповедимых судьбах Всевышнего одним только приготовлением к этому решительному шагу, который долженствовал разделить его с миром и включить еще на земле в чин ангельский? Тот, кто владычествует державою морскою и укрощает волны его, как бы нарочно предопределил нашему сочлену от самой юности служение во флоте, чтоб он видел дела Господня и чудеса Его во глубине. И сей Бог, Его же в мори путие и Чьи стези в водах многих, благоволил поставить его на одну из этих спасительных стезей, незаметных плотскому оку. Нельзя не сознаться, что в благодатном состоянии человека ничто так не располагает к богомыслию, ничто столько не возносит ум и сердце его в восторгах удивления к своему Создателю, как морские плавания. Самая неограниченность пространства, непрерывно представляющаяся взорам, устремленным на небо, невольно соединяется с мыслью о вечности и как бы видимо живописует образ ее. На седом, угрюмом, но величественном челе гневного океана приражением палящих молний начертываются слова венценосного пророка: дивны высоты морския, дивен в высоких Господь. С другой стороны, сильно возжигают и питают пламень молитвы многоразличные опасности сих плаваний, при которых жизнь отделяется от смерти одной только утлой доской, способной всякую минуту соделаться гробовой. В таких случаях, когда неукротимые волны, как несметные ряды враждебного воинства, устремляются дружно на приступ, налегают грудью на колеблющийся ломкий оплот устрашенных плавателей, сокрушают его усиленными, неотразимыми, тысячекратно повторяемыми ударами и, наконец, шумной толпой врываются в последнее убежище жизни – в таких несчастных случаях самый хладнокровный, самый равнодушный к вечному жребию своему смертный, истощив все человеческие средства, может ли не обратиться к Верховному Правителю сил природы, Который ветром повелевает и воде, и послушают Его. Князь Шихматов не чужд был подобных опасностей: видел в хлябях морских зиявшие на него челюсти смерти и терпел неоднократные бедствия на кораблях, которые от жестокой бури теряли мачты или принуждены были сами рубить их, чтоб воспрепятствовать извержению на берег и совершенному потоплению[172]. Неудачное окончание похода против англичан и шведов флота нашего под начальством адмирала Ханыкова, при коем он исполнял лестную тогда для него должность флаг-офицера, показало ему обманчивость человеческих расчетов и непрочность земных надежд[173]. Самое звание поэта, стяжанное усильными трудами, и соединенная с тем почетная известность были, как и все дольнее, не без примеси горестей, которых чаша, может быть с намерением, переполнялась для него, чтоб предохранить его от тщеславия. Мы почти всегда смотрим только на благоприятную сторону поэта, но часто, весьма часто никто менее его не насла ж дается поэзией жизни. Что такое поэт и вообще писатель? Человек, поставивший себя с книгой в руках на позорище света, как мету, в которую и посредственность, и недоброжелательство, и зависть могут бросать стрелы, и бросать их ненаказанно там, где еще не утвердилось самостоятельное общественное мнение. Припомните, что я говорю о событиях за двадцать пять лет и более. При таких обстоятельствах как нетрудно воспрепятствовать успеху и уронить славу всякого, и даже отличного творения, особливо если оно не подстрекает щекотливого любопытства пресыщенной праздности и не дает пищи растленному воображению! Все это более или менее сбылось в отношении к сочинениям князя Шихматова, и вот почему стихотворения его, в числе коих многие, и в особенности духовного содержания, заслуживают справедливую похвалу и признательность, неоцененные доселе здравой и беспристрастной критикой, или остаются малоизвестными, или не пользуются вниманием, соответственным существенному их достоинству. Сия несправедливость, конечно, не укрылась от поэта нашего; и если он не позволял своему самолюбию оскорбляться ей, то мог ли быть нечувствителен к тому, что его произведения, не довольно распространяясь в обществе, не довольно приносят пользы, тогда как целью трудов его была именно польза, а не ветр молвы и не вес корысти? Наконец, почему знать: может быть, даже необыкновенный род жизни его, в коем некоторым образом являлось иночество посреди мира и отшельничество посреди столицы; может быть, даже строгость правил и ревность его по Православию; может быть, даже неуклонное в духе христианском исполнение обязанностей его звания – восставляли ему тайных и явных порицателей; скажу более: может быть, он – последствие почти неизбежное обнаруженной набожности – нередко переносил самые обидные нарекания, ибо не напрасно же слово апостола Павла: вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут.

Впрочем, повторяю: все сии и другие подобные им причины могли быть только второстепенными, которые большей частью отрицательно действовали в пользу рождавшейся в князе Шихматове решительности, отталкивая его от земли; существовала другая, положительная сила, привлекавшая его к небу, и эта сила заключалась в призывном гласе Господа нашего Иисуса Христа: возьми крест и иди вслед Мене – в сем гласе, который подобно грому проник в слух сердца, потряс духовный и телесный состав, объял всю внутренность и вселился неисходно в глубине души его.

Чтоб исполнить это намерение, надлежало в залог искренности монашеского обета отказаться от всех прав и преимуществ, стяжанных и своими, и предков своих заслугами, от всех громких званий и титулов, от наследственного и благоприобретенного достояния, от всякой собственности, от свободы располагать своими действиями, даже от своего имени; словом, поставить себя ниже последних, безвестных в мире граждан и в замену всех сих лишений принять крест, облобызать нищету, сочетаться невозвратно с смирением, поработить себя безусловному послушанию, и все это не на какое-нибудь срочное время, не на десять, не на двадцать лет, но на целое продолжение жизни, до самого гроба. Жертва поистине великая и необъятная. Князь Шихматов видел ясно все утраты, коим он должен был подвергнуться, все скорби, которым следовало ему, так сказать, отдать себя на руки, всю тяготу ожидавшей его жизни крестной – и не поколебался решиться на всё за превосходящее разумение Христа Иисуса Господа своего.

Испросив именно с этою целью увольнение от службы, простившись с родными и знаемыми и приняв благословение от преосвященного Серафима, митрополита Новгородского и Санкт-Петербургского, коего милостивым к себе расположением пользовался издавна, князь Шихматов в ноябре 1827 года оставил навсегда столицу. Имея в памяти слово Евангельское: никтоже возлож руку свою на рало, и зря вспять, управлен есть в царствии Божии, он по окончательном устроении здесь дел своих отправился в Московскую губернию к двум старшим братьям, с которыми связан был особенной дружбой и единомыслием и в безотчетном владении коих оставлял доставшуюся ему часть родового имения. Условившись об обращении крестьян общей усадьбы их в свободные хлебопашцы и приняв нужные для того предварительные меры, они спешили к изнуренной летами и болезнями родительнице. Князь Сергий Александрович, употреблявший все зависевшие от него средства к упокоению ее старости и не щадивший для того ни усилий, ни пожертвований, утешался наперед мыслию, что он еще раз заключится в ее объятиях, что он еще раз услышит биение материнского сердца на груди своей, что он еще раз испросит ее благословение и, затем бросив прощальный взгляд на родину, с новою горячностию обратится к совершению начатого им великого дела. Тщетное упование! Он застал родительницу, принявшую уже напутствие в жизнь вечную, безгласной, в борении с смертию и чрез несколько часов был свидетелем мирной кончины ее. Это неожиданное зрелище растерзало душу его и исторгло обильные потоки слез на хладные останки матери. Скорбь о конце дней ее, сама по себе тяжкая, увеличивалась еще безотрадной мыслью, что он не открыл ей сердца своего и не получал благословения на созревшее уже в намерениях его начинание… Насытившись рыданиями, он повергся наедине, в тиши ночной пред образом Божией Матери и в пламенном молении излил пред Нею печаль свою. Усталость от пути и изнеможение от плача и молитвенного бдения склонили его наконец ко сну. Но лишь только он сомкнул вежды, как видит приближающуюся родительницу, светлую лицом, чуждую всякого изменения, причиненного ей болезнью и смертью. Первым действием восхищенного от радости сына было броситься к ногам ее и умолять о благословении на иноческое подвижничество. После краткого молчания он услышал внятно из уст ее произнесенные следующие замечательные слова: «Благословить много, а дозволить можно». Оживленный сим необыкновенным сновидением, в котором усматривал особенное о себе свыше промышление, князь Шихматов с большим спокойствием отдал последний долг усопшей матери и в начале 1828 года переселился в Юрьевский монастырь. Здесь начинается иноческое поприще нашего сочлена: ибо, хотя он и не произнес еще обета, но уже подчинил себя всем правилам и всей строгости монастырского заключения.

Юрьевский первоклассный общежительный монастырь, расстоянием от Новгорода в четырех верстах, расположенный по левому берегу Волхова, на возвышенности, которая во время весеннего разлива вод представляется островом, основан в XI веке новгородским князем Ярославом, нареченным во святом крещении Георгием, или Юрием. При такой древности он знаменит разными историческими событиями и, между прочим, погребением в нем в 1233 году брата святого Александра Невского князя Феодора Ярославича, которого святые мощи перенесены оттуда в начале XVII столетия в Новгородский Софийский собор, для предохранения их от нашествия шведов. С 1786 года почивают здесь под спудом нетленные останки святого Феоктиста, архиепископа Новгородского, скончавшегося в 1310 году и погребенного сначала в монастыре Благовещенском. Юрьевский монастырь, именовавшийся некогда Лаврою и пользующийся поныне некоторыми особыми преимуществами, находился в последнее время в состоянии упадка, от которого восстановлен, возобновлен и украшен тщанием архимандрита Фотия и иждивением графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской. Отличное благоустройство сей обители и строгая, подвижническая по примеру древних пустынных отцев жизнь тогдашнего настоятеля ее, Фотия, с которым князь Шихматов имел случай сблизиться более нежели за десять лет, решили выбор его, и должно согласиться, что нельзя было избрать лучшего руководителя.

В 1829 году 23 апреля князь Шихматов определен в число братства Юрьевского монастыря, 25 марта 1830-го, в день Благовещения, пострижен в монашество с переименованием Аникитою, 30-го того же месяца, в неделю Ваий, рукоположен преосвященным Тимофеем, епископом Старорусским, в иеродиакона, а в Великий Четверток, 3 апреля того же года, в иеромонаха.

Через четыре с небольшим месяца я посетил отца Аникиту в его уединении. Это было 12 августа, на память святых мучеников Фотия и Аникиты, в день именин его и настоятеля юрьевского. Приехав в монастырь рано утром, я вошел, по указанию привратника, в келью и был дружелюбно встречен знакомым мне старым служителем, которого, однако, не вдруг мог узнать в одежде послушника. От него известился я, что отец Аникита был во внутренней келье своей, в которой всегда заключался на ночь. Соблюдая возможную тишину, чтоб не нарушить отдохновения старца Божия после недавно окончившегося всенощного бдения, я остался в преддверии этой кельи и на свободе стал рассматривать жилище его. Оно состояло из трех маленьких комнат, из коих в одной жил его прислушник, другая составляла собственный его приют, а третья, где я находился, была род гостиной или приемной. Кроме образов, я не заметил в ней никаких украшений. Кожаная софа, несколько стульев, один или два стола и шкаф с книгами составляли всю домашнюю утварь. Любопытство мое простерлось далее; я начал прочитывать заглавие книг, и убедился в строгом их выборе: меж ними не было ни одной, которая бы относилась к светской любознательности, к философии, к преданиям человеческим, к стихиям мира; все они имели исключительной целью познание Бога Отца и Христа, в нем же суть вся сокровища премудрости и разума сокровенна. Между тем растворилась дверь – самые искренние лобзания и приветствия посыпались с обеих сторон, и мы долго не могли наглядеться друг на друга и вдоволь набеседоваться. Отец Аникита приметно похудел, на челе показались морщины, на полуобнаженной главе и в окладистой бороде прокрадывались уже седины, но в глазах его сияла тихая радость, во всех чертах лица выражалось небесное спокойствие. Увлеченный возрастающим во мне любопытством, я заглянул в его внутреннюю келью и увидел с удивлением, что в ней ничего не было, кроме святых икон. Впоследствии я узнал, что утружденный молитвой, он повергался для самого краткого отдыха на голые доски. Две или три монашеские рясы совмещали в себе все потребности его одеяния, предохраняя вместе и от суровости непогод.

В этот день святую литургию совершал архимандрит соборне. Благоговейная торжественность богослужения, богатство церковных украшений, блеск священнослужительских одежд, значительное число участвовавших в священнодействии лиц, умилительность столпового большим хором пения – все это воспрепятствовало мне обратить особенное внимание на отца Аникиту, которого я еще в первый раз видел в иерейском облачении. Но как он приходил в монастырь только по воскресеньям и праздникам, постоянное же его пребывание было в скиту, которым он, в виде послушания, начальствовал, то на другой или на третий день я последовал за ним и в это убежище.

В двух верстах от монастыря, при истоке Волхова из Ильменя возвышается в живописном положении холм, на котором воздвигнуто было в древности капище Перуну и вместо коего еще в первые времена христианства построен монастырь. От него после нескольких веков уцелели одни стены каменной церкви, которая недавно достроена в прежнем древнем вкусе и освящена во имя Рождества Божией Матери. Вокруг храма поставлены деревянные кельи и обнесены оградой, которая ни для кого не отверзается без благословения юрьевского настоятеля; женскому полу дозволен вход в скит только однажды в год, именно в день храмового праздника. Сюда, с разрешения монастырского начальства, приходят на определенное время братия, а иногда и сам архимандрит, для уединенного богомыслия. При мне было их двенадцать человек. В церкви установлено очередное, днем и ночью, чтение псалмов, прерываемое только совершением ежедневного общего правила и Божественной литургии, которая бывает три раза в неделю. В пище, предлагаемой всем совокупно, сохраняется строжайшая умеренность, так что и употребление елея допускается в одни праздники. Здесь иеромонах Аникита был полным хозяином. С вечера я присутствовал с ним на общем правиле, а рано на другой день слушал заутреню и обедню. Он священнодействовал один, без диакона. Звонкий и приятный голос его раздавался громко между вековыми сводами храма; произнося молитвы с умилением, он давал вес всякому слову. При освящении даров отец Аникита являлся чуждым всему земному и как бы проникнутым присутствием Божества (что и отражалось на просветленном лице его); казалось, что та неизреченная Любовь, которая искупила род человеческий на жертвеннике крестном, воскрыляет его и наполняет собою всю его душу. Несколько раз замечал я блиставшие на его ресницах слезы.

Не могу дать отчета в чувствованиях, которые тогда попеременно брали власть надо мною. Я представлял себе, как на этом месте приносились прежде нечистые и кровавые жертвы бездушному истукану, как он впоследствии, оцепленный, влеком был с холма и свержен в Волхов; переносясь потом к настоящему, я видел, как на этом самом месте, освященном в жилище Духу Святому и порученном покровительству Святой Приснодевы, приносится чистейшая, бескровная жертва живому Богу. И кто же служитель сей великой, умилостивительной о нас жертвы? Поздний потомок нечестивых, ненавистных нам некогда ордынских князей, удостоившийся быть священником Бога Вышнего! Подлинно судьбы Господни бездна многа.

Вскоре начальство Новгородской епархии предложило иеромонаху Аниките степень архимандрита и настоятельство над одним из монастырей своего ведомства. Он употребил все средства для отклонения этого предложения, признавая себя и недостойным, и неспособным руководить других к совершенству иноческой жизни. Усердные просьбы его о том были столь убедительны и столь искренни, что снисходительное начальство не признало за благо настаивать в своем намерении.

Совсем другая мысль возобладала тогда отцом Аникитой и обратилась наконец в непреодолимое желание, которое Вы узнаете из следующих строк его:

«И будет покой Его честь. Воскресший из гроба Первенец мертвых сотворил Гроб Свой источником всеобщего всем верующим в Него воскресения. От самого того времени, когда прославился Иисус, воскреснув тридневно, победив смерть и ад и даровав нам жизнь вечную, от самого того времени верующие, как елень, жаждущий на источники водные, стремились отовсюду воздать боголепную честь смертному покою бессмертного нашего Искупителя и поклониться месту, где возлежало, как жертва, за грехи всего мира закланная, живомертвенное Тело Агнца Божия. Цари оставляли престолы, пастыри духовные покидали на время свое стадо, пустынники исходили из глубокого безмолвия, монахи и миряне всякого чина и возраста текли к малому и убогому вертепу, где Царь славы, Господь Субботы субботствовал во гробе и пролиянной за нас боготочной Своей кровию стяжал нам участие в вечном и непостижимом покое Божием. Каждый ревностный поклонник Гроба Господня почерпал из этого неоскудного источника благодати новые силы к богоугодному прохождению своего звания. Все они возвращались оттуда, прославляя всещедрого Живодавца, приявшего погребение и воскресшего со славой. Сими всякого подражания достойными примерами подвигнулась и моя грешная душа возжелать блага сладчайшего – изливаться в теплых молениях ко Господу на святом месте Его тридневного смертного покоя, который есть и будет вовеки честь».

В апреле 1832 года иеромонах Аникита имел у же дозволение отправиться в Иерусалим, но некоторые встреченные в этом предприятии затруднения замедлили отъезд его еще на два года, в течение коих он совершил богомольное странствование в Соловецкий и многие другие монастыри наши, с великим для себя утешением и пользою. Чтоб не отвлекаться от главной цели, которая состояла в собственном от посещения святых мест назидании, отец Аникита не описывал подробно путешествия в Палестину, но для воспоминания совершившегося над ним в разных случаях милосердия Божия вел краткие записки, или дневник, из которого заимствована мной вышеприведенная статья, и из коего я помещаю здесь один только беглый очерк.

«5 мая 1834 года, – говорит иеромонах Аникита, – сподобясь отслужить раннюю обедню в церкви Святой Неопалимой Купины, а вечером молебен святителю Феоктисту и великомученику Георгию в святом его храме, повергся я к стопам честного отца настоятеля и облобызал освященную его десницу; затем, простясь со всей святой возлюбленной о Христе братией, от которой в течение шестилетнего моего в монастыре пребывания не только не почувствовал малейшего прискорбия, но видел, напротив, постоянную к себе любовь и дружбу, выехал я из святой обители».

Путешествие отца Аникиты было неспешное: он заезжал во всякий монастырь, лежавший на пути его и вблизи от оного, притом желал еще помолиться на гробе родителей, с принесением таинственной жертвы за упокой душ их, в том самом храме, где покоятся бренные их останки, что и исполнил семидневным отправлением литургии и панихид. 3 июля отец Аникита прибыл в Воронеж и поспешил прямо на поклонение мощам святителя Митрофана. «Я предполагал, – говорит наш благочестивый странник, – пробыть здесь не более пяти дней, но угодник Божий расположил иначе. Слава ему и благодарение! Архиепископ Воронежский просил меня взять на себя послушание богоугодное – написать вновь житие святого Митрофана с составленного уже некоторым усердным чтителем его. Зная свою немощь, устрашился я предложения архипастырского, но имея твердое на чудотворца упование и в лице святителя Антония видя его самого, призывающего меня к благодати коснуться слабым моим словом великой славы угодника Божия, я изъявил преосвященному готовность исполнить волю его и просил содействия его святых молитв». Окончив этот труд, к удовольствию архипастыря, иеромонах Аникита, удостоившийся, между тем, служить неоднократно литургию и в Благовещенском соборе, где почивают святые мощи, и в других церквах, отправился из Воронежа 17 июля, провождаемый благословением преосвященного Антония. 8 августа он прибыл в Одессу. В это время в Константинополе открылась моровая язва, заразила все улицы и проникла в предместье Перу. Столь неблагоприятное обстоятельство заставило отца Аникиту остановиться в Одессе. Ища безмолвия, он скоро переселился в Успенский, в двенадцати верстах на берегу Черного моря лежащий монастырь, где и находился около восьми месяцев. «Здесь, – говорит достойный всякого вероятия очевидец, – в обители и в городе весьма часто совершал он богослужение по вызову ревностных христиан, желавших молиться с ним, согреть сердце горячностью его веры и, назидаясь его примером, увериться в утешительной истине, что и в наше время не оскуде преподобный»[174]. Мне остается присовокупить, что отец Аникита с искреннейшей признательностью исчисляет всех радушных странноприимцев своих от Санкт-Петербурга до Одессы и в особенности приносит живейшую благодарность многим благодетельным лицам, оказавшим ему усердное гостеприимство в этом городе. Я не называю никого, чтоб не оскорбить их скромности: имена их известны Тому, Кто обещал, что и чаша студеной воды, поданная во имя ученика Его, не останется без возмездия.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.