Глава 5 ВОЦЕРКОВЛЕНИЕ

Глава 5 ВОЦЕРКОВЛЕНИЕ

1. Ветхое и новое

Прежде чем завершить нашу работу, мы должны обратить внимание на ряд молитв и обрядов, которые, хотя и не связаны непосредственно с собственно чинопоследованием крещения, тем не менее, выявляют некоторые существенные стороны этого таинства. Это — молитвы первого дня по рождении ребенка, наречение имени, которое предписывается совершать на восьмой день, и, наконец, так называемое воцерковление матери и младенца на сороковой день [62].

В настоящее время эти обряды совершаются редко, и многие христиане, в том числе священники и богословы, подвергают сомнению саму необходимость в них. Они говорят, что эти обряды выражают архаичное, устаревшее мировоззрение и представляют собой неоправданный пережиток примитивных понятий и верований, оскорбительных для женщин, в частности, и для самой человеческой природы вообще. В этих обрядах естественные явления представляются как нечто «нечистое», а женщина рассматривается как «второразрядный» член Церкви. Однако такой точке зрения противостоят «традиционалисты», которые настаивают на обязательности указанных обрядов, но при этом защищают их достаточно странным образом, мотивируя их теми же причинами, по которым «модернисты» их отвергают. При этом литургическая жизнь Церкви, само мировоззрение ее действительно воспринимаются на уровне таких понятий, как «чистое» и «нечистое», и сводится к набору табу, требующих совершения различного рода ритуальных очищений.

Обе точки зрения в корне неверны. Их общая ошибка коренится в неправильном понимании преемственности церковных установлений и богослужения с соответствующими установлениями Ветхого Завета, к которым восходят многие существенные стороны христианской литургической традиции. Для правильного понимания эта преемственность всегда должна рассматриваться и восприниматься в свете столь же радикального и существенного разрыва. Это означает, что если, с одной стороны, Церковь является поистине преемницей установлений Ветхого Завета, эти установления, становясь христианскими, приобретают совершено новый смысл и поистине обновляются. Почему преемственность? Потому что Христос пришел не нарушить закон, но исполнить его (Мф. 5:17), и поэтому, только находясь в постоянном живом контакте с «ветхим», мы можем полностью понять «новое» и сделать его своим, мы можем принять Христа как действительно исполнение. Однако именно Он, Его пришествие делает все новым: не создает нечто новое, но обновляет старое, т. е. раскрывает его сущность, превращая его в знамение грядущего Царства. Таким образом, преемственность осуществляет себя как разрыв, но при этом, для того чтобы быть исполнением и обновлением, разрыв предполагает и утверждает преемственность. В применении к обрядам очищения это означает, прежде всего, что сами понятия «чистого» и «нечистого», которые играли центральную роль до Христа, с приходом Христа радикальным образом трансформируются — трансформируются, а не просто упраздняются. «Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого» (Тит. 1:15). Без различения между «чистым» и «нечистым», различения, характерного для ветхого человека и его ветхой религии, само понятие и представление о «чистом» не существовало бы и поэтому не мог бы быть явлен человеку высший смысл его жизни. Однако поскольку этот смысл явлен во Христе, старое различение оказывается носящим не столько онтологический, сколько педагогический характер, являясь средством введения человека в тайну искупления. Все чисто постольку, поскольку все исходит от Бога и является частью «хорошего весьма» божественного творения. Однако все нечисто постольку, поскольку человек исказил его по сравнению с тем, как замыслил его Бог. Но все искуплено с искуплением человека Христом; все снова становится «чистым для чистых», ибо в конечном счете все было сотворено для того, чтобы быть средством человеческой жизни с Богом, способом его вхождения в Царство Божие.

Именно этот по сути христианский подход к миру — уже не на уровне понятий «чистое» и «нечистое», но на уровне «ветхого» и «нового» — игнорируется и предается каждый раз, когда жизнь Церкви сводится либо только к преемственности, либо только к разрыву. Наилучший путь для преодоления такого рода крайностей — это постараться понять, что Церковь делает, и просто прислушаться к ней и, вместо того чтобы навязывать ей собственные предрассудки и недопонимание, воспринять от нее истинный смысл ее обрядов.

2. Молитвы первого дня

Первый обряд заключается в чтении священником трех молитв в первый день в том месте, где родился младенец. Эти молитвы относятся главным образом к матери, и именно в них некоторые находят либо «оскорбительность» для женщин, либо оправдание принципа «чистое против нечистого» как смысла церковной жизни. Но давайте послушаем сами молитвы.

В первой и самой короткой молитве Церковь просит Бога, Который исцеляет «всякий недуг, и всякую язю», исцелить также «сию днесь родившую рабу» Его «и возставить ю от одра, на немже лежит». И добавляет «Зане, по пророка Давида словеси, в беззаконных зачахомся, и сквернави ecu есмы пред Тобою…»

Вторая молитва начинается с упоминания о рождении Христа: «Владыко Господи Боже наш, родивыйся от Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, и яко младенец во яслях возлегай, и яко детищ восприемлем бывый..» Затем в ней говорится:

…И сию рабу Твою, днесь родившую сие отроча, помилуй, и прости вольная и невольная ея прегрешения: и сохрани ю от всякаго диавольскаго мучительства, и из нея рожденнаго младенца соблюди от всякаго яда, от всякия лютости, от всякия бури сопротивнаго, от духов лукавых, дневных же и нощных. Сию же соблюди под державною рукою Твоею, и даждь ей скорое восстание, и от скверны очисти, и болезни исцели, и здравие и благомощие души же и телу даруй, и ангелы светлыми и спящими сию огради: и соблюди от всякого наития невидимых духов, ей Господи, от недуга и слабости, от ревности и зависти, и от очес призора: и помилуй ю, и младенца… и очисти ю от телесныя скверны, и различных ей находящих утробных стужений. И изведи ю скорою милостию Твоею, во смиренном ея теле во исправление: и из нея рожденнаго младенца сподоби поклонитися земному храму, егоже уготовал еси славословитися имени Твоему Святому…

И, наконец, в третьей молитве, наряду с теми же темами прощения и исцеления, мы находим упоминание о чадородии как об исполнении первоначальной Божьей заповеди человеку:

…Ты бо рекл ecu, Господи: раститеся, и умножитеся, и исполните землю, и обладайте ею. Сего ради и мы раби Твои молимся, и… со страхом вопием к Царствия Твоего Святому Имени: призри с небесе, и виждь немощь нас осужденных, н прости рабе сей (имярек) и всему дому, в немже родился отроча и прикоснувшимся ей, и зде обретающимся всем…

Таким образом, главной, если не единственной, темой всех трех молитв является вопль о прощении. «В беззакониих зачахомся…» По–видимому, именно это кажущееся отождествление зачатия, а, следовательно, и секса, с грехом и нечистотой шокирует современного человека, даже если он христианин. Но соблазн этот существует только для тех, кто либо забыл, либо отбросил христианскую точку зрения на человека и христианское понимание секса. Наше время — и это более, чем что–либо другое, говорит о его радикальной дехристианизации — характеризуется попытками освободить секс от ассоциаций с грехом, чувством вины и стыда. Коль скоро секс «естественен», он «хорош»; поскольку он «хорош», он «невинен»: таково основное уравнение, взятое на вооружение в процессе сексуального освобождения человека. Но именно это уравнение Церковь отвергает, так же, как она отвергает манихейское и дуалистическое отождествление секса со злом. Согласно христианскому мировоззрению, природа человека, несмотря на то, что онтологически она является благой, есть природа падшая, и падшая не частично, не так, что некоторые свойства человека остались незатронутыми и чистыми, но во всей своей целокупности. И особенностью секса является то, что, будучи органически связанным с одним из высочайших божественных даров человеку, с даром любви, он именно поэтому является средоточием трагической двусмысленности, свойственной падшей человеческой природе. Действительно, с одной стороны, секс не только выражение любви; он сам по себе есть любовь. Но с другой стороны, он есть выражение, сама основа человеческой принадлежности к. животному миру, радикальной раздробленности человеческой природы и жизни, потери им своей целостности. Два полюса и двигателя секса — любовь и похоть — безнадежно смешались, и невозможно отделить и изолировать одно от другого. Отсюда и поистине антиномичный характер подхода Церкви к сексу и невозможность свести эту антиномию к простому решению — отделить «черное» от «белого».

Было бы ошибкой думать, что Церковь, осуждая секс вне брака и считая его вне брака «плохим», просто утверждает, что в браке он «хорош». Ибо суть дела в том, что — в браке или вне его — секс, в той степени, в какой он отождествляется с похотью, целиком принадлежит миру сему, чей «образ проходит» и который в своем теперешнем образе не наследует Царства Божия. И т. к. секс есть средоточие, концентрированное выражение той «похоти плоти, похоти очей и гордости житейской», которая формирует и определяет жизнь мира сего, секс подвластен закону, а не благодати. Подвластен закону — не значит осужден, но это значит, что он должен управляться в соответствии с общим устроением мира, подчиняться этому устроению, держаться в пределах, в рамках того порядка, который для мира сего является единственной его защитой от темных иррациональных сил саморазрушения. Если секс запрещается вне брака и разрешается в браке, то именно потому, что брак — несмотря на свое искажение в падшем мире — принадлежит к более высокому видению, способен войти в Царство Божие, в то время как простое удовлетворение человеком своих «естественных» порывов и страстей — естественное и «функциональное», как это может показаться, — не только не принадлежит к такому уровню, но в конечном счете ведет к его разрушению и таким образом оказывается «против природы». Закон не может преобразовать и искупить. Однако он может, устанавливая границы и поддерживая определенный порядок, указывать на нечто, стоящее за его пределами, за пределами падшей природы, давать человеку ощущение более высокого устроения жизни и заставлять его стремиться к нему. И именно по этой причине Церковь осуждает, как поистине демонические, те идеи и направления, которые — в различных комбинациях друг с другом — призывают к сексуальному освобождению. Если секс — его понимание и придаваемое ему значение — всегда был для Церкви «пробным камнем» всей человеческой нравственности, то это не из–за болезненного и тайного обуяния плотью, как в наше время многие думают: в действительности, болезненность и тупая одержимость становятся все больше и больше отличительным признаком «освобожденного секса», всяческих попыток сделать секс и только секс единственным содержанием человеческой жизни и любви. Наоборот, это связано со знанием Церковью истинной природы человека и его истинного призвания, с ее знанием того, что такое «освобождение» в конечном счете ведет к полному рабству и, таким образом, к его саморазрушению как человека.

В глазах Церкви все, что человек, «живущий в мире и облеченный плотью», может и должен сделать, — это принять в смирении и послушании закон, явленный Богом и освобождающий его, по крайней мере, до некоторой степени, от темной и иррациональной тирании секса — закон, который делает секс слугой (хотя и двусмысленным) любви, а не ее хозяином или ее единственным содержанием. Закон не освящает секс и не проклинает его. Но, открывая человеку истину о сексе, его неизбежную трагическую двойственность, он помогает ему сохранить внутри себя понимание своей истинной природы и бороться за ее целостность или, другими словами, искать благодати.

Итак, таков контекст, в рамках которого мы должны рассмотреть и понять отношение Церкви к вступлению в мир нового человеческого существа. Три молитвы первого дня содержат радость по поводу этого события, вступления еще одного чада Божия в Божий «чудный свет», и одновременно — по этому же поводу — печаль о зараженности мира грехом. Величие дара способствует пониманию и служит мерой глубины человеческого падения. И если эти молитвы прежде всего взывают о прощении, то именно потому, что только божественное прощение, данное и исполненное во Христе и Его Пришествии, может очистить эту радость, восстановить ее во всей полноте, сделать начало жизни также началом спасения и искупления. Еще раз человеческая жизнь является в своей истинной божественной славе и красоте, но также и в своей неизбежной зависимости от законов мира сего. Зачатие не только не есть грех; оно поистине есть исполнение самого удивительного из божественных даров — способности давать жизнь. Но зачаты мы «во грехе», ибо неизбежным элементом зачатия стала похоть. Деторождение есть радость, но также «недуг и слабость», страдание и боль. Жизнь, которая начинается, открыта свету и радости, открыта самой вечности; но как она хрупка, как открыта всяким опасностям, как в своей сущности подвержена действию зла!

Все это созерцает и сообщает Церковь, когда она предстоит — в лице священника — перед вот этой матерью и вот этим ребенком и дает им свое благословение и таким образом соотносит этот «первый день» с таинством спасения. Чем она может помочь матери, судьба которой в этом мире — переносить вынашивание ребенка как «слабость и недуг», как порабощенность падшей природе, если не взыванием к прощению, к единственно истинному исцелению, единственно истинному возвращению к целостности, разрушенной грехом? Действительно, Церковь просит прощения не за какой–то частный грех, частную «нечистоту», но за грехи «вольныя и невольныя», т. е. за грех как саму реальность этого мира, за нечистоту и скверну, пронизывающую все в нем. И что может Церковь предложить ей, кроме прощения, которое всегда есть переход в жизнь, искупленную Христом, в радость и полноту, защищаемую «светлыми и сияющими ангелами»? Какой другой дар может предложить ей Церковь, кроме сообщения ей, что это рождение, подобно рождению каждого ребенка, и само ее материнство преобразуются Церковью в участие в радости и полноте особого Материнства Божией Матери, через которое пришли радость и спасение всему миру? И, наконец, с каким еще приветствием может обратиться Церковь к ребенку, кроме обещания ввести его в прославление Святого Имени Божия, т. е. в знание Бога и единение с Ним, которое есть жизнь вечная?

И тот, кто видит оскорбительность в этих молитвах, наполненных божественной любовью и участием к человеку, проникнутых единственно подлинным — потому что истинно божественным — уважением к человеческой личности, не только ошибается, но проявляет себя мелочным, ограниченным. И вместо того чтобы слепо следовать за этим миром в его дешевых бунтах — во имя пустых «прав», бессмысленного «достоинства» и потребительского «счастья», — нам следует открыть заново и сделать своим церковное видение бытия — то, которое Церковь являет нам в первый день человеческой жизни.

3. Наречение имени[63]

Другая сторона этого видения нам открывается в «молитвах, во еже назнаменовати отроча, приемлющее имя во осмый день рождения своего». Если молитвы первого дня являются, прежде всего, молитвами о матери, то теперь центр внимания Церкви перемещается на младенца.

Заметим прежде всего, что в отличие от предыдущих обрядов, молитвы восьмого дня носят литургический характер. Они начинаются обычным возгласом, призыванием Святого Духа, Трисвятым и молитвой Господней, а заключаются литургическим отпустом. Это показывает, что младенец уже находится на пути к Церкви. Первые молитвы были не чем иным, как приветствием, первой встречей; теперь жизнь, которая только что началась, превращается в шествие к земному храму, где должно совершиться спасение. После такого начала следует молитва:

Господи Боже наш, Тебе молимся, и Тебе просим, да знаменается свет лица Твоего на рабе Твоем сем (имярек), и да знаменается крест Единородного Сына Твоего в сердце и в помышлениях его, во еже бегати суеты мира, и от всякого лукавого навета вражия, последовати же повелением Твоим. И даждь, Господи, не отречену пребыти имени Твоему Святому на нем, совокупляемем во время благопотребно Святей Твоей Церкви, и совершаемем Страшными Тайнами Христа Твоего: да по заповедем Твоим жительствовав, и сохранив печать нерушиму, получит блаженство избранных во Царствии Твоем…

Осенение крестом и текст последующей молитвы напоминает нам «молитвы об оглашенных», о которых мы говорили в начале нашей книги. По сути это тот же обряд, только приспособленный к обстоятельствам крещения младенцев. Этим священнодействием Церковь берет в свое владение ребенка во имя Христа и отмечает его знаком Креста, знаком Христовой победы и господства, и начинает готовить его к крещению.

Единственный новый элемент — это само наречение имени. В обрядах первого дня не произносится никакого имени. Но теперь ребенок называется по имени и его имя соотносится со Святым Именем Божиим: «…и даждь, Господи, не отречену пребыти Имени Твоему Святому на нем…» Имя человека, отличая его от всех других людей, идентифицирует его личность и утверждает его неповторимость. Воплотившийся Сын Божий имеет человеческое имя, потому что Он есть совершенная личность, а не человек вообще, абстрактный и безличный носитель абстрактной человеческой природы. Человеческая природа не существует вне личностей, каждая из которых представляет собой поистине единственный и вполне личностный тип воплощения и реализации этой природы. Поэтому обряд наречения имени есть признание Церковью единственности этого конкретного ребенка, наличия у него божественного дара «личности». Соотнося его со Святым Именем Божиим, Церковь показывает, что каждое имя свято, т. е. освящено человеческим именем Самого Христа. Она показывает, что во Христе имя каждого человеческого существа есть имя чада Божия, сотворенного и предназначенного для личного общения с Богом, личного участия в вечном Царстве Божием, а не для растворения в некоей безличной «нирване». Мое имя — это мое «Я», которое Бог творит, обращаясь к нему, как к «Ты», и которое поэтому Он Сам являет как Личность, как Святое Имя, как «Ты» вечной любви и единения. Если для Церкви, для всех ее святых, для всего ее опыта Христос Сам присутствует в Своем имени Иисус, если это Святое Имя есть для нас присутствие, единение, радость, сила, то это происходит потому, что имя есть таинство личности, явление, дар самой ее сущности.

Имя Христа освящает и делает святым мое имя, делает его выражением, таинством моей личности во Христе на веки вечные. И чинопоследование восьмого дня — будучи даром мне моего имени во Христе и в Его Святом Имени — есть, таким образом, дар мне той самой «личностности», сотворенной Богом, которая должна быть восстановлена в крещении и спасена для Царства Божия.

В прошлом имя каждого христианина считалось святым, и потому с самого детства его учили уважать свое имя. Из этого интуитивного ощущения святости имени развилась традиция давать ребенку имя какого–нибудь святого, т. е. имя, уже «реализованное» как святое каким–либо христианином. Это делалось не просто из стремления обрести небесного покровителя; скорее, традиция эта была плодом живого опыта Церкви как «сообщества святых», уверенности в том, что святость есть единственное истинное назначение и призвание человека. В свете этой традиции какой печальной и даже бесовской представляется современная десакрализация человеческого имени, сведение его ко всякого рода вульгарным кличкам, растущее безразличие к христианскому пониманию слова вообще и имени в частности. Как было бы чудесно, если бы мы, православные христиане, живущие на Западе, вместо того чтобы следовать за этой прогрессирующей деградацией человеческого имени — и, следовательно, личности, носящей это имя, — постарались восстановить отношение к имени как к имени святому, во–первых, вернувшись к использованию имен, освященных святостью святых, и, во–вторых, употребляя их с той же любовью и уважением, с какими мы призываем единственное и святое Имя Иисуса.

Наречение имени происходит на восьмой день после рождения младенца. Мы уже знаем, что восьмой день — это символ Царства Божия, стоящей за пределами этого мира небесной реальности, причастниками которой мы становимся через крещение и миропомазание. Поэтому служба, посвященная наречению имени, как бы обращена к этим таинствам. На ее горизонте виднеется не «ветхая», а новая, вечная жизнь. Приветствуя младенца, сотворенного для вечности, Церковь обращает свой взор за пределы мира сего.

И поскольку вся история спасения повторяется каждый раз, когда ребенок препоручается Христу и Его Царству, обряд наречения имени заключается тропарем празднику Сретения. Мы приносим этого младенца Богу точно так же, как однажды, в неповторимый момент времени был принесен Богу Младенец Иисус. Он стал младенцем, для того чтобы все дети могли стать детьми Бога и войти в неизреченную радость Божественной жизни и Царства Божия, для того чтобы каждое дитя могло стать неповторимым объектом неповторимой любви. Мы препоручаем его Богу, которому Христос препоручил Себя от вечности. Ибо только таким образом неповторимость каждой человеческой жизни может найти свое исполнение.

4. Воцерковление

Что касается обрядов сорокового дня, то с ними в Церкви произошло недоразумение, которое необходимо устранить, если эти обряды должны обрести подобающую им и, как мы надеемся показать, существенную функцию в жизни Церкви.

Очевидно, в основе этого недоразумения лежит неправильное понимание самого обряда воцерковления. Мы можем спросить: кто воцерковляется? С одной стороны, мы видим здесь обряд, связанный с возвращением матери, после того как она выздоровела от «недуга и слабости» чадоношения, к полноценному участию в сакраментальной жизни Церкви; и, таким образом, это ее воцерковление. С другой стороны, обряд включает в себя молитвы о младенце, принесенном матерью, который, согласно указанию требника, еще не крещен; таким образом, это принесение в Церковь некрещеного младенца и называется воцерковлением:

В четыредесятый же день паки приносится отроча к храму, во еже воцерковлятися, сиестъ начало прияти вводитися в Церковь. Приносится же материю…

В самом же конце этого чинопоследования мы находим другое воцерковление; однако этот обряд уже должен совершаться, в соответствии с указанием, «аще младенец крещен есть».

Попытаемся ответить на вопрос, отчего произошло это противоречие, столь очевидное даже в этих указаниях.

Приносится же материю уже очищенною и омовенною сущею, предстоящу и хотящему прияти то по крещении.

Что «прияти»? И почему «по крещении», если, как мы только что видели, каждое слово предполагает, что обряд совершается до крещения?

Вопрос может показаться сложным, но ответ на него прост. Случилось так, что два обряда — первоначально полностью различные и независимые — соединились в один, и это произошло опять–таки под влиянием несостоятельного литургического богословия, приведшего к неправильному пониманию богослужения. Это следующие обряды: предкрещальное воцерковление матери и младенца и послекрещальное принесение младенца в Церковь. И в то время, как только первый обряд есть — и поэтому должен так называться — воцерковление, в действительности это название было присвоено — несправедливо и ошибочно — второму, что и привело к описанному выше недоразумению.

Мы уже знаем, что первоначальное чинопоследование крещения, предназначенное, главным образом, для взрослых оглашенных, не включало в себя особого обряда воцерковления. Даже теперь, когда крестится взрослый, он не «воцерковляется», и на то есть очевидная причина. Крещение само по себе уже есть воцерковление в самом глубоком и полном смысле этого слова: вступление в Церковь как Тело Христово, Храм Святого Духа, участие в новой жизни. Поэтому то, что мы сегодня называем «воцерковлением» — послекрещальный обряд принесения ребенка в храм, а если это мальчик, то даже внесение в алтарь, — не есть воцерковление и не должно так называться. О его значении мы скажем ниже. А сейчас мы хотим подчеркнуть, что отдельный обряд воцерковления появился и развился в связи с практикой крещения младенцев, как обряд, предшествующий крещению. Этот обряд есть литургическое выражение и ознаменование, прежде всего, определенного факта: в прошлом в Церкви было принято, чтобы мать приносила с собой на литургические собрания Церкви своего еще не крещеного ребенка. Именно этот факт, этот обычай и утвердила Церковь в обряде воцерковления, основной смысл которого касается поэтому не только крещения, но также церковного понимания христианской семьи.

Действительно, особенность этого обряда состоит в том, что мать и дитя полностью объединяются, образуют, так сказать, одну человеческую реальность и, таким образом, единый объект благословения, освящения и молитвы:

Приклониши же ей главу вкупе со младенцем, творит священник креста знамение над ним, и касался главы его, глаголет молитву…

Но это обрядовое объединение является справедливым в жизни, это, прежде всего, выражение некоторой реальности. Свойством младенчества является его полная, даже физиологическая, зависимость от матери, а свойством материнства, по крайней мере, в его начальной стадии, является столь же полная зависимость от ребенка. Они не только нуждаются друг в друге, не только жизнь одного зависит от жизни другого, но они живут одной и той же жизнью: жизнь одного является жизнью другого. Мы не должны забывать, что так же, как и замена кормления грудью кормлением из бутылочек, система нянь есть относительно недавнее нововведение. В прошлом было необходимым и, следовательно, обычным, чтобы мать носила с собой ребенка всюду, куда бы она ни шла, т. е. всегда составляла с ним одно целое. Можно сказать, что в начале человеческой жизни, на ее формирующей стадии, мать поистине выражает личность ребенка, и ребенок поистине есть жизнь матери как личности.

Наше современное богословие, которое во многом перестало быть личностным, т. е. сосредоточенным на христианском опыте личности, тем не менее — а может, и в результате этого — стало в высшей степени индивидуалистическим. Все в Церкви — таинства, обряды и даже саму Церковь — оно рассматривает главным образом, если не исключительно, как «средство индивидуального получения благодати», нацеленное на индивидуума, на его индивидуальное освящение. Оно даже утратило категории, позволяющие выразить Церковь и ее жизнь как ту новую реальность, которая как раз преступает и преодолевает всякий индивидуализм, преобразует индивидуальности в личности; реальность, в которой люди — личности только потому и постольку, поскольку они соединены с Богом и в Нем соединены друг с другом и с полнотой жизни.

Таким образом, в нашей теперешней практике, сформированной ущербным, односторонним индивидуалистическим богословием и такой же экклезиологией, обряд сорокового дня довольно часто совершается над одной только матерью, как будто это касается только ее, а не ее единства с ребенком, самого ее материнства, самой реальности в этом мире того единства, в котором одна личность реализует себя принятием жизни другой личности, отождествлением своей жизни с другой, — как будто бы единственное истинное «очищение» матери не состоит, по существу, в принесении своего ребенка в Церковь и тем самым к Богу.

Но именно это и являет нам обряд сорокового дня — одновременное воцерковление матери и еще не крещеного младенца. А, утверждая принесение младенца, делая это началом введения в Церковь, он являет также церковное понимание христианской семьи или, скорее, предназначенной ей особой функции внутри Церкви. Ибо не всякий младенец может быть воцерковлен, а только младенец, родившийся в христианской семье у родителей–христиан, а это означает — в семье, которая именно в качестве семьи принадлежит Церкви, является органической единицей в семье Божией. Быть семьей и реализовывать себя как семью — это и есть истинная сущность Церкви. Человечество было сотворено как семья, чье естественное единство должно было осуществляться как единство с Богом, как разделение всеми одного и того же божественного дара любви и жизни. Поэтому первый плод греха представлен в Библии как убийство одного брата другим, т. е. как разрушение семьи и начало «небратской» жизни. Но тогда искупление человека состоит также и в его искуплении как члена семьи, в восстановлении самой жизни как семьи: «…все мы братья» (Мф. 23:8).

Эта новая семья есть Церковь. Но именно потому, что она есть семья Божия, Церковь восстанавливает и «естественную» семью, которая, как и все в этом мире, разделяет его падение; но в то же время ее собственная реализация как семьи Божьей зависит от искупленной человеческой семьи. Церковь искупляет «естественную» семью, разрушая ее эгоизм, эгоцентризм, замкнутость; семья сама начинает служить Богу, и это выражается в таинстве брака и в принесении младенца, который есть естественный плод и реализация брака, Богу. С другой стороны, от этой искупленной семьи зависит Церковь в своей собственной реализации как Церкви, потому что в этом мире семья остается единственным божественно установленным и утвержденным источником самой человеческой жизни.

Новорожденный младенец принадлежит семье. У него нет какого–либо автономного существования; его жизнь полностью определяется и формируется — как в настоящем, так и в ближайшем будущем — этой принадлежностью. А семья — если это христианская семья — принадлежит Церкви, находит в Церкви источник, содержание и трансцендентную цель своего существования в качестве семьи. Поэтому ребенок, который принадлежит семье и в более конкретном, биологическом смысле — матери, тем самым принадлежит Церкви, есть поистине ее ребенок, уже принесенный, препорученный Богу. Получая свою жизнь от матери, составляя с нею одно целое, ребенок получает жизнь, уже освященную благодатью и открытую ее действию, так же, как оглашенного готовят к крещению тем, что «принимают в Церковь» (см. Литургию оглашенных), и еще до крещения он считает Церковь матерью и жизнью.

Все это выражено в молитве, читаемой священником, когда он «преклоняет главу» матери и благословляет младенца, которого она держит на руках:

Господи Боже Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, все естество словесное же и безсловесное словом Твоим создавый, вся от несущих во еже быти приведый, Тебе молимся, и Тебе просим, Твоею волею спасл еси рабу Твою (имярек), очисти от всякаго греха и от всякия скверны, приходящую ко Святей Твоей Церкви, да неосужденно сподобится причаститися Святых Твоих Тайн.

И от нея рожденное отроча благослови, возрасти, освяти, вразуми, уцеломудри, удобромудрствуй, яко Ты привел еси е и показал еси ему свет чувственный, да и умного сподобится света, во время еже определил еси: и сопричтется Святому Твоему стаду…

Для женщины Воцерковление есть возвращение в Храм Божьей славы, от которого она была отделена на сорок дней из–за своего «недуга и слабости», возвращение в Церковь как приобщение Телу и Крови Христовым. «Мир всем», — говорит священник, и это означает, что воцерковление происходит во время собрания верующих и есть возвращение женщины к зримому единству христианской общины. И затем он читает молитву, в которой просит Бога: «…омый ея скверну телесную и скверну душевную… творяй ю достойну и причащения Честнаго Тела и Крове Твоея…»

Что касается младенца, то его воцерковление состоит в том, что его приносят в Церковь, т. е. предлагают Богу так же, как Сам Христос был «…в четыредесятый день Младенец законному храму принесенный от Марии… и на объятиях праведнаго Симеона носимый…» Это начало шествия ребенка к крещению, как ясно говорится в третьей молитве:

…Сам и ныне, сохраняяй младенцы, Господи, благослови отроча сие, вкупе с родители и восприемники его, и сподоби е во время благопотребное, и водою и Духом отрождения: сопричти е святому Твоему стаду словесных овец, нарицающихся именем Христа Твоего…

Но высший смысл и радость этого обряда могут быть найдены — как это понимает и испытывает Церковь — в свете и радости тайны Марии, Матери Христа. Когда мать стоит у входа в церковь, держа на руках своего младенца, готовая принести его и самое свое материнство Богу, она встречает другую Мать с другим Младенцем на руках: икону Богородицы, икону Воплощения и его приятия творением. В своих молитвах Церковь объединяет эти два материнства, наполняет человеческое материнство неповторимой радостью и полнотой божественного Материнства Марии. Младенец, Которого Она носила, и с Которым как Мать была полностью соединена, Который был всей ее жизнью, соделал ее благодатной. И теперь эта благодать наполняет Церковь. И именно эту благодать, благодать Марии, благодать Церкви — получает и излучает каждая мать, приносящая свое дитя Богу.

Воцерковление заканчивается после четвертой молитвы обычным отпустом. И в свете вышесказанного мы теперь можем понять смысл послекрещального обряда, который в настоящее время даже в богослужебных указаниях называется воцерковлением, но который фактически является заключительной частью крещения младенца, в отличие от крещального чинопоследования для взрослых. Последнее, как мы знаем, реализуется в шествии новокрещенных из крестильни в церковь и в их участии в Евхаристии. Однако ребенок не может «шествовать», а должен быть взят и принесен в церковь. Таким образом, в действительности это то же самое шествие, но приспособленное к обстоятельствам крещения младенца:

Таже прием священник отроча, начертавает крест им пред враты храма, глаголя:

Воцерковляется раб Божий (имярек), во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь.

Во–первых: «врата». Крещение как вступление в Церковь и в ней — в новую жизнь Царства Божия.

Таже вводит е во храм, глаголя:

Внидет в дом Твой, поклонится ко храму Святому Твоему.

После входа: сама жизнь Церкви предстает как восхваление и поклонение, как «радость, мир и праведность» Царства.

И входит посреде храма, глаголя:

Посреде Церкве воспоет Тя.

И, наконец: Церковь сама как шествие и восхождение к небесному Царству, конечному исполнению всей жизни в Боге.

Таже вводит пред дверьми жертвенника…

И обряд завершается эсхатологической песнью св. Симеона Богоприимца: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром: яко видеста очи мои спасение Твое…» Крещение приводит нас в Церковь; а Церковь, приводя нас ко Христовой трапезе, делает нас — сейчас, в этом мире, в этой жизни — участниками и свидетелями Спасения, уготованного Богом и исполненного во Христе.

Заключение

В заключение нашей работы естественно спросить: что же все это значит? Как это все может быть использовано и применено в сегодняшней практике, в мире, кажущемся столь радикально отличным от того, в котором возникли, развились и были так органичны описанные выше обряды? Этот вопрос необходим, потому что с религиозной точки зрения ничего нет вреднее, чем жить иллюзиями в искусственно созданном прошлом и искать в «освященных древностью» красивых обрядах убежища от прозаического и тягостного настоящего. Такая религиозная установка, столь присущая нашему времени, явно противоречит христианской вере, целью которой является преобразование жизни, а не религиозные суррогаты. Если настоящая работа будет понята как призыв к буквальному восстановлению прошлого, то это неправильно, ибо буквального восстановления не бывает. Не менее вредно, однако, отвергать прошлое на том только основании, что оно — прошлое, т. е. принимать за чистую монету нынешние рассуждения о радикальной революции сознания и о невозможности для современного человека принять идеи прошлого. Если мы не веруем, что Святой Дух водительствует Церковью сегодня, как Он водительствовал ею вчера и будет водительствовать до скончания мира, что Христос «вчера и сегодня и во веки Тот же» (Евр. 13:8), то мы, очевидно, не веруем в Церковь и она представляет собой для нас либо ценное «культурное наследие», подлежащее сохранению, либо архаическое прошлое, от которого следует отказаться.

Если же мы все–таки веруем в Церковь, то изучение ее прошлого должно иметь лишь одну цель: снова и снова искать и осваивать то, что в ее учении и жизни является поистине вечным, т. е. то, что выходит за пределы категорий прошлого, настоящего и будущего и способно преобразовать нашу жизнь во все времена и при всех обстоятельствах. И если наша работа о крещении показывает расхождения между прошлым и настоящим, то мы надеемся, что из нее видно также, что эти расхождения вызваны не каким–либо радикальным изменением человека, не несоответствием будто бы устаревших идей современному человеку, как многие думают сегодня, но коренится в прогрессирующем отходе самих христиан от их собственной традиции, от того отношения к миру, которое вытекает из их веры и выражается в их богослужении.

Действительно, разве не очевидно, что, несмотря на все разговоры о радикальных переменах в человеческих понятиях и мировоззрении, человек остается по существу тем же, чем был прежде? Он сталкивается с теми же проблемами, его волнуют все те же вечные тайны: рождения и смерти, страдания, радости, любви, одиночества и, прежде всего, смысла человеческой жизни. Пусть философы изменили терминологию, но обсуждают они все те же вопросы. Пусть наука радикально изменила внешние условия жизни, но она остается беспомощной — и в наше время более, чем когда–либо — в решении основных вопросов человеческого бытия. И эта существенная неизменность человека ни в чем не проявляется с такой ясностью, как в постоянных возвратах к религии и вере, что в наши дни нередко принимает форму колдовства, магии, увлечения всякого рода восточными учениями, мистическими сектами и верованиями первобытных народов.

Разве не ясно также, что разрыв между Церковью и миром характерен не только для нашего времени и нашей цивилизации, но, по–разному выражаясь, существовал всегда, потому что, в конечном счете, он коренится в природе самой христианской веры? Афинская элита смеялась, когда апостол Павел говорил ей о Воскресении. Греко–римская цивилизация объявила христианство odium humani generis (врагом рода человеческого). Римская империя преследовала христианство, говоря его приверженцам: «Non licet vos esse» (Вам не должно существовать!). Но даже и во времена золотого века так называемого христианского мира, христианского общества и культуры, всякий, кто делал попытку жить в христианской вере, истинно следовать Христу, всегда — так или иначе — неизбежно отвергался миром. Таким образом, так же, как человек остается, по существу, неизменным, так и мир, в котором мы живем и который есть наша жизнь, внешне другой и как будто бы новый, есть все тот же самый мир, для которого христианское Евангелие — «соблазн и безумие».

Итак, трагедия не в том, что Церковь перестала «понимать» мир и следовать за ним во всех его псевдометаморфозах. Скорее, трагедия в том, что Церковь слишком следует за миром, приспосабливая свою веру к философским и иным учениям, которые ей чужды, замутняя благочестие старым, дохристианским дуализмом «естественного» и «сверхъестественного» и засоряя богослужение законническими либо магическими напластованиями, изменяя, прежде всего, тому, что составляло сердцевину раннехристианской веры: опыту самой Церкви, ощущавшей противостояние старого и нового, мира сего и мира грядущего, опыту присутствия «посреди нас» и, в силу этого, предвосхищения Царства Божьего.

И если в этом нашем современном мире — где снова мы, православные, составляем едва заметное меньшинство, отвергаемое и преследуемое, разделенное, раздробленное, угрожаемое, однако же невероятно самодовольно–победное и без устали славящее прошлое, которому мы сами же изменили, — если в этом мире нам в высшей степени необходимо стремиться к возрождению, то это стремление, прежде всего, должно быть направлено на новое осознание православными Православия, т. е. того опыта Церкви, в котором заключается единственный источник истинно православного мировоззрения и истинно христианской жизни. И этим во веки живым и животворящим источником как раз и является крещение — крещение не как один среди прочих «способов стяжание благодати», школьное определение которого занимает две строчки в учебнике, а крещение как важнейший акт, в котором Церковь всегда являет и сообщает свою веру, свой опыт человека и мира, творения, грехопадения и искупления, опыт Христа и Святого Духа, опыт новой жизни, нового творения, крещение как реальный источник всей жизни Церкви и христианской жизни каждого ее члена.

Но для того чтобы наш церковный опыт, опыт христианской жизни стал крещалъным, т. е. соотносился бы с таинством крещения как с питающим его источником, необходимо восстановление истинного смысла крещения — не крещения как такового, которое по–прежнему с нами, неизменное в своей сущности и обрядах, хотя и затемненных, но по сути оставшихся теми же самыми, — а его смысла и действия в нас. А это может быть сделано только через просвещение, которое — по крайней мере, в ранней Церкви — всегда понималось как неразрывное единство обучения, литургического опыта и духовной борьбы. Именно в этом единстве мы нуждаемся сегодня, как ни в чем другом: делать то, во что веруем, и веровать в то, что мы делаем, жить в согласии с тем, что через делание дается нам как жизнь и сила.

Обучение: мы попытались показать, что каждый обряд, каждый акт чинопоследования крещения есть воплощение, откровение и выражение веры Церкви, ее видения Бога, человека и мира, так что если, с одной стороны, нужно знать и иметь веру, для того чтобы понимать богослужение, то с другой стороны, само богослужение поистине «исполняет» веру, является ее «экзистенциальной» эпифанией, а также даром. Отсюда, с древнейших времен, наличие корреляции между обучением и участием в богослужении, наиболее типичное и нормативное выражение которого мы находим в приготовлении новообращенных к крещению и в послекрещальном слушании тайноводческих проповедей. Эту норму мы должны вновь ввести в наше религиозное просвещение, сделав ее центром и вдохновителем всего нашего обучения. Ибо пока в нашем обучении — будь то в духовных семинариях или в воскресных школах — Библия, догматика, литургика, духовность остаются изолированными друг от друга, составляют автономные «разделы», слабо связанные друг с другом в рамках формальной программы, не только каждый «раздел» будет стремиться стать интеллектуальной абстракцией, но ни один из них не сможет явить веру в ее живой, конкретной и поистине экзистенциальной полноте. Действительно, результатом победы в православной Церкви западной «программы обучения», не имеющей целостности, явился растущий разрыв между богословием и богослужением, за которым последовала трансформация богословия, т. е. учения, в исключительно умственное занятие, предназначенное для интеллектуалов, но фактически игнорируемое Церковью. Следовательно, необходимо — и крещение здесь служит, очевидно, отправной точкой — вновь объединить учение и опыт Церкви, являемый и сообщаемый в богослужении, с тем, чтобы учение стало объяснением этого опыта, а богослужение — исполнением веры.

Это, однако, требует от богослужения, чтобы оно было подлинным воплощением и выражением lex orandi Церкви. Если даже наша краткая работа о крещальном богослужении показывает космическое, экклезиологическое и эсхатологическое измерения нашей веры и духовности, то как все это может быть испытано в наших частных и основательно урезанных «крестинах», которые явно противоречат как предписаниям, так и учению отцов Церкви, как духу, так и букве самого литургического предания? Опять–таки, мы не призываем к тому, чтобы «заново изобрести» чинопоследование крещения. Оно само в своих обрядах взывает к своему восстановлению и очищению. Ибо даже если невозможно вернуться к торжественному пасхальному совершению крещения, то все же в крещении проявляется и реализуется пасхальная вера Церкви, и это должно быть восстановлено путем возврата к органическому единству с евхаристическим восхождением, вместе со всей Церковью, к Христовой трапезе в Его Царстве. Когда православные — и, прежде всего те из них, которым доверено охранение Предания, — поймут, что многое в нашем «традиционализме» фактически отражает капитуляцию перед неправославным духом, в то время как многое из того, что объявляется «нововведением», есть всего лишь жажда православия в полноте его истинной силы?

И, наконец, пора нам вернуться к источникам истинной христианской духовности, дать истинную оценку — в свете таинства возрождения водою и Духом — духовной путанице наших дней и многочисленным псевдодуховным рецептам, предлагаемым как способ ее преодоления. Ибо так же, как учение и богослужение, духовность не есть отдельная и замкнутая сфера, овладения техникой которой достаточно для того, чтобы преуспеть в ней. В конечном счете, именно эта новая жизнь, исходящая от Церкви и поэтому имеющая свой источник и критерий там же, где их находит сама Церковь, — в смерти ветхого человека во Христе, в обретении во Христе новой жизни, в даре Святого Духа, — делает нас «царями, священниками и пророками», причастниками сокрытой, однако реальной жизни «восьмого дня», невечернего дня Царства.