Алексей — человек Божий

Алексей — человек Божий

«Брат был человеком огромной воли и умел добиваться, чего хотел, — рассказывал Геннадий. — В любом деле он стремился достичь совершенства, а достигнув желанного, вдруг менял направление и брался за новое дело. Он всю жизнь чего-то искал».

Он искал некий высший смысл жизни, и мать вспоминает, что к любому явлению сын подходил со своим излюбленным вопросом: «Хорошо, а какой в этом толк?» В юности инок Трофим захотел повидать мир и повидал его. Но вожделенная заграница оставила в нем удручающее впечатление: та же жизнь без толку, но с бестолковщиной посытней.

«Жизнь у меня была тяжелая», — сказал инок уже в Оптиной, не рассказывая о себе больше ничего. А Геннадий, ходивший с ним в плавание два года на БМРТ «Кватангри», рассказывал, как нелегко доставались рыбакам большие по тем временам деньги. Гена принимал тогда на палубе сети с рыбой, и его израненные плавниками руки являли собой кровоточащую язву. «Гену жалко», — говорил дома о. Трофим. Сам же он в ту пору работал в морозильном цехе, укладывая штабелями упаковки мороженой рыбы. Это была монотонная работа на конвейере и однообразие нарушали только шторма. «Душно!» — сказал о. Трофим однажды. А вскоре нашел себе отдушину, увлекшись фотографией.

У святителя Григория Двоеслова есть мысль, что Господь дал нам две книги откровений — Библию и сотворенный Им Божий мир. И если пестрые портовые лавки оставили Трофима равнодушным, то величие Божиего мира потрясало его. И он с упоением снимал «море великое и пространное, тамо гади, ихже несть числа, животная малая с великими, тамо корабли преплавают» (Пс. 103).

При получении заграничного паспорта он сменил имя, сказав дома: «Мама, я теперь Алексей — человек Божий». Вряд ли это было явлением веры — православные люди не меняют имя, данное им при крещении. Но и атеист не скажет о себе, что он — человек Божий.

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Брат брался за любое дело с размахом. „Все, — говорил он, — надо делать на высшем уровне. А иначе какой толк?“ Фотоаппаратура у него была суперкласса, а еще он купил кинокамеру и уйму книг. Я просто содрогался порой — сколько же он денег тратит на книги! И покупал он не романы, а книги по различным отраслям знаний. Вот была у нас своя пасека — так ему мало меду наесться, но надо про пчел еще все знать.

Брат был мастером художественной фотографии, и его снимки публиковались в газетах.

Потом он сошел на берег, работал на железной дороге в Южно-Сахалинске и одновременно внештатным фотокорреспондентом в газете. Несколько редакций приглашали его перейти в штат, но в семье у нас тогда было неладно, и ради семьи он вернулся в Братск.

Здесь он устроился в фотоателье, но разочаровавшись, создал свою фотостудию. Снимать у нас толком никто не умел, а брат хотел, чтобы и в наших краях была своя художественная фотография. Вложил он в это дело немалые деньги. Надо было зарабатывать, а заказы шли однотипные — фотографии на паспорт. Тогда как раз паспорта меняли.

И брат бросил это дело, передав фотоаппаратуру мне. С тех пор вот уже пятнадцать лет я снимаю по субботам свадьбы в ЗАГСе».

— Гена, а смог бы Трофим пятнадцать лет снимать свадьбы?

— Нет, он всю жизнь чего-то искал. Я даже все его профессии назвать затрудняюсь. Уж чего он только не перепробовал и в каких только секциях не занимался: яхты, борьба, каратэ, школа бальных танцев, народных танцев. Между прочим, пластика у брата была такая, что он даже в тридцать лет без растяжки садился на шпагат, и менеджеры уговаривали его перейти на профессиональную сцену. По своим дарованиям он мог бы достичь многого. Характер был сильный, и хватка деловая. А он искал, как голодный: в чем же смысл всего?

Душа искала Бога, еще не ведая о том.

«Мама, надо детей спасать», — сказал Трофим, вернувшись домой и увидев заикающихся от страха сестренок. Он перевез семью в Братск в общежитие, взяв на себя отцовский крест кормильца.

Рассказывает мать Нина: «Жили мы, с дочками в мужском общежитии. Я ради комнатки работала там уборщицей, а ведь в мужском общежитии пьют. Лена была еще малышкой, а Наташа была уже красивой девушкой и заглядывались на нее. Прихожу с работы, а Наташка ревет: „Лёня — говорит, — меня отшлепал“. Оказывается, нарушив его запрет, она пошла в комнату к мужчинам играть в карты. Там же нетрезвые бывают, а наша девица с ними сидит!

В общем, Лёня так поставил, что никто из мужчин к нам на порог не входил, и наши девочки мужского общежития на знали. И люди нас уважали за то. Слава Богу, девочки выросли скромными и в целомудрии замуж пошли».

Рассказывает сестра о. Трофима Наталья: «С одной стороны, брат нас с сестренкой баловал и покупал нам красивые модные вещи. А с другой стороны, у него были свои представления о том, что можно, а что нельзя девушке. Помню, я уже работала, считая себя „самостоятельной“ и обижалась на требования брата приходить домой не позже 8–9 часов вечера. Но ослушаться я не смела, зная, что как стемнеет, брат выйдет меня встречать. Он берег нас от нечистоты.

Брат очень хотел, чтобы у нас были настоящие хорошие семьи, а сам даже девушки не имел. Многим он нравился и легко знакомился. А через несколько дней говорит: „Не надо мне это. Но как объяснить?“ По-моему, он так и родился монахом. Внешне брат был веселый и общительный, но очень сдержанный и целомудренный изнутри.

Брат никогда не ходил на дискотеки, хотя танцевал замечательно. В юности мы занимались с ним вместе в школе бальных танцев и брали в паре призы на конкурсах. Однажды менеджер предложил нам с братом заключить контракт для выступления на профессиональной сцене, но мы с Лёней только переглянулись и заключать контракт не пошли. Вспоминаю нашу юность и вижу одну картину — Лёня все время над книгой сидит. У него даже прозвище было в Братске — „букинист“».

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Разочаровавшись в фотографии, брат затеял новое дело — шить обувь. Хорошей обуви в Сибири тогда не было, как, впрочем, и плохой. И брат решил шить фирменную обувь. Купил специальную машинку, а уж модной фурнитуры и дратвы припас столько, что у меня до сих пор дома его ящики стоят. Для начала он устроился в обувную мастерскую, и вскоре весь город к нему в очередь стоял. Вкус у брата был хороший, а уж выдумщик он был такой, что принесут ему развалившуюся обувь, какую и в починку нигде не берут, а он новые союзки поставит, аппликации вместо заплат. Фурнитуры модной подбавит. И выходила из старья обувь прочнее и наряднее новой.

Работать он умел, а коммерсант из него был никакой. Говорю это как человек, которого нужда заставила заняться коммерцией и у которого свой магазин автозапчастей. Брат думал о ином — как людям помочь. И пока другие сапожники копейку гонят и десять пар перечинят, брат, смотрю, одну пару вылизывает. Я уж не говорю о том, что дома он всем соседям чинил обувь бесплатно».

Рассказывает мать Нина: «Первые сапоги сын сшил мне. Уж до того нарядные вышли сапожки! А такие прочные, что и поныне целые. Правда, я на каблуке уже не ношу. Одной бабушке сшил сапоги, так она за него все Бога молила: „У меня, — говорит, — такой хорошей обуви за всю мою жизнь никогда не было. Спаси, Господи, мастера!“

Пошла о сыне слава по городу, и люди даже издалека к нему обувь в починку везут. Приходят в мастерскую и просят: „Позовите мастера Татарникова“. А к другим мастерам не идут. Стали мастера попрекать сына: „Что ты, как дурачок, с одной парой возишься? Ты сделай по-быстрому, чтоб дольше месяца не держалось, а там опять чинить принесут. Так ты нас всех без работы оставишь“. А сын так не мог.

Начались конфликты из-за того, что все стремятся попасть к Татарникову. Приходит сын однажды с работы совсем тихий и говорит мне: „Видно, надо мне, мама, уходить из мастерской. Обижаются на меня мои товарищи, и нет мира у нас“. Рассудили мы с ним, что мир все же дороже. И сын стал дома шить унты на заказ, а для трудового стажа устроился скотником на ночные дежурства.

Платили тогда скотникам копейки, и на эту работу лишь пропащие шли. Другие скотники выпьют бутылку и спят всю ночь. А Трофиму коровок жалко, и до чего ж он работать любил! Ферма у него блестит, коровки веселые. Стали доярки Трофима нахваливать, а скотников ругать: „Один Татарников за вас всю работу делает. А вам, лодырям, лишь бы пить да спать!“ Скотникам теперь житья не стало, и говорят они сыну: „Нашелся дурак за копейки вкалывать? Уходи, пока цел“.

Господи, думаю, да что за горе? Руки у сына золотые, и на работе им не нахвалятся. А везде он в итоге „дурак“. У нас одни родственники богатые даже говорили: „Таких дураков, как он, у психиатра надо лечить“. Это теперь о Трофиме песни поют и стихи складывают. А сколько мой сыночек при жизни вытерпел лишь за то, что работать любил».

Вместо комментария к этой истории расскажем притчу ярославского мастера Егорова, изготовляющего старинные изразцы для церквей. Церковные изразцы всегда делали с румпой-насадкой с обратной стороны, и такие изразцы держались веками. Но начальство Егорова решило, что возиться с румпой невыгодно, а прибыльней поставить на поток современные плоские изразцы. Мастер Егоров обычно настолько молчалив, что многие считают его немым. Но тут он рассказал притчу: «Обиделась Совесть, что ей тяжелее всех жить на белом свете, и дала себе потачку на копейку. Раз на копейку, два на копейку. Идет однажды Совесть по улице и слышит кричат: „Эй, бессовестная!“ Обернулась Совесть, а это ей кричат».

У архиепископа-новомученика Феодора (Поздеевского) есть объяснение, почему в мире царствует культ развлечений: «Значит, произошел в греховной жизни человека разрыв идеи труда, который законен и обязателен для человека („делати рай“), с идеей удовольствия от труда. Греховный человек трудится неладно, а потому ищет развлечения, как отдыха от труда». Вот примета нашего века — гигантские свалки еще новых, но уже негодных вещей, а рядом супериндустрия развлечений.

Как же трудно иным прийти к Богу из-за выжженной, оскверненной совести! И как искала Его чистая душа Трофима, уже зная, что за все, что сделано не по-совести, надо будет держать ответ.

И все-таки ему предстояло еще перемучиться в миру, изживая в себе его иллюзии. Вот одна из таких иллюзий: мир духовно болен — душа это чувствует, а люди все настойчивей ищут целебные снадобья и «здоровую» пищу, надеясь через плоть исцелить изнемогающий дух. Трофим увлекся, было, таким «оздоровлением» и даже бросил есть мясо. Но как-то из интереса он раскрыл книгу «целителя» и, обнаружив, что это магия, тут же с отвращением захлопнул ее. «И все же наелся, как жаба, грязи», — рассказывал он потом в Оптиной.

Не миновала его и та модная ныне религия чрева, когда голоданием «очищаются» от страстей. Мать вспоминает, что в комнате у сына висел график, по которому он голодал дважды в месяц по десять дней подряд, надеясь бросить курить. «Курил он чуть ли не от первого класса, — рассказывала мать, — но даже взрослым при родителях курить стыдился. Помню, уже после армии он возил зерно на ток, а я увидела его с сигаретой. Подошла сзади и говорю: „Татарников, оставь докурить“. Он вмиг спрятал сигаретку. А сам так покраснел, что мне неловко стало. Чего уж, думаю, взрослого человека в краску вгонять? „Ладно, кури уж“, — говорю ему дома. А он: „Брошу“. И он „бросал“, голодая по двадцать дней в месяц». Жесточайший эксперимент дал один результат: кожу на лице обтянуло так, что проступал череп, а бросить курить он не смог. Так попустил Господь для смирения человеку с «железной» волей, и уже в Оптиной он говорил: «Надо было поститься, а я голодал».

А курить Трофим бросил так. Уверовав в Бога, он являл такое усердие к церкви, что его пригласили прислуживать в алтарь. Но учуяв запах табака, священник сказал, что надо выбрать: Бог или табак. И тогда по молитве и силою Божией была разом отсечена многолетняя страсть.

Инок Трофим называл сигареты «трубою сатанинскую». А быв искушенным, смог и искушаемым помочь. Один послушник рассказывал, что, приехав в Оптину паломником, он убегал в лес покурить. Он молился на могиле инока Трофима об избавлении от страсти, и тот явился ему во сне, сказав грозно: «Ты что мою могилу пеплом посыпаешь?» И послушник пережил такой страх, что тягу к курению как рукой сняло.

Известен и другой случай — на могилу к иноку Трофиму приезжал его земляк, рассказав о себе, что раньше он сильно пил и курил. После убийства Трофим явился к нему во сне и сказал: «Я молюсь за тебя, а ты меня водкой поливаешь и пеплом посыпаешь». К сожалению, фамилию этого земляка не догадались записать, но человек специально приезжал из Сибири, чтобы поблагодарить за исцеление.

Рассказывает мать Нина: «Ох, и поездили мы на Трофиме, а он безропотно тащил тяжкий воз. Помню, увезли в роддом жену брата Сани, а бедность была такая, что пеленки не на что купить. И вдруг приходит от Трофима огромная посылка с полным приданым для девочки. Все розовое, нарядное. Мы радуемся, но и дивимся, а как он угадал, что девочка родится?

Покупал он все с размахом. Белье обветшало — тащит тюк простыней. Квартиру получили — купил тюк темно-розового шелка на шторы. Богатые шторы, нарядные. „Дорогие, поди?“ — спрашиваю сына. „Не знаю. Красивые, вот и купил“».

Вся молодость Трофима ушла на то, что он называл без прикрас: «жратва и шмотки». Но он самоотверженно нес этот крест, надеясь, что встанет семья на ноги, а там уже останется одна забота — душа. Между тем, уже отыграли свадьбы младшим и получили квартиру. Но для новой квартиры нужна была новая мебель, а еще вон как дорожает колбаса! И любимый вопрос Трофима: «Какой в этом толк?» — имел уже точный ответ: беличье колесо материальных забот будет неостановимо вращаться, пока его не остановит стук молотка по гробу.

Это настроение Трофима хорошо передает его последнее письмо родным из Оптиной пустыни. Речь в письме вот о чем — однажды к иноку приехали братья Геннадий и Александр с племянниками. Гена был крещен в детстве, а Саню с племянниками окрестили в Оптиной. «Так нам понравилось в монастыре, — рассказывал Геннадий, — что, уезжая, обещали: все — теперь будем ходить в церковь. Пообещали да закружились в делах — некогда!» Инок Трофим знал об этих ловушках мира, а потому взывал к родным в письме.

Последнее письмо инока Трофима: «Добрый день, братья мои, сестры и родители по жизни во плоти. Дай Бог когда-нибудь стать и по духу — следуя за Господом нашим Иисусом Христом. То есть ходить в храм Божий и выполнять заповеди Христа, Бога нашего.

Я еще пока инок Трофим, до священства еще далеко. Я хотел бы, чтобы вы мне помогали, но только молитвами, если вы их когда-нибудь читаете. Это выше всего — жить духовной жизнью. А деньги и все подобное (жратва и шмотки) — семена диавола, плотское дерьмо, на котором мы все свихнулись. Да хранит вас Господь от всего этого. Почаще включайте тормоза около церкви, исповедуйте свои грехи. Это в жизни главное. Саша с пацанами ходили ли в церковь после крещения для причастия? Если нет, пусть поспешат. Дорог каждый день. Мир идет в погибель. Ради церкви можно ездить и в Тулун. Помоги вам Господи понять это и выполнять. Я вас стараюсь как можно чаще поминать. Можете сообщить мне имена всех умерших прародителей отца и матери. Как они там живут?

Я не пишу никому лишь только потому, что учусь быть монахом. А если ездить в отпуск и если будут приезжать родные, то ничего не выйдет. Это уже проверено на чужом опыте. Многие говорят — какая разница?! А потом, получив постриг, бросают монастырь и уходят в мир. А это погибель. МОНАХ должен жить только в монастыре и в тайне. Стараться быть ОДИН. МОНОС — ОДИН. То есть монастырь — это житие в одиночку и молитва за всех. Это очень непросто.

Поздравляю вас, родители, братья и сестры, с вашими женами и мужьями, всех, кто меня знает, с праздником РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА. Всем вам духовной радости, благ и здравия о Господе нашем Иисусе Христе.

Спасибо за деньги, кофе и фото. Посылку еще не получил. Почему молчит Саша или в какой обиде? И Лена и Наташа? Вы меня правильно поймите, я не потерял — НАШЕЛ. Я нашел духовную жизнь. Это моя жизнь. Это очень не просто.

Молитесь друг за друга. Прощайте друг другу. А все остальное суета, без которой можно прожить. Только это нужно понять.

Дай Бог вам разобраться и сделать выбор. Простите меня, родители, братья и сестры. С любовью о Господе, недостойный инок Трофим. Декабрь 28 дня 1992 года».

Призывы инока ходить в церковь не были тогда услышаны. Шел неудержимый рост цен, и позицию инока Трофима в отношении «жратвы и шмоток» хозяйственные сибиряки оценили как нежизненную. То же самое было перед уходом в монастырь. И встрече о. Трофима с Богом предшествовал тяжелый духовный кризис.

Рассказывает мать Нина: «Раньше бабушка Зося говорила: „Лёня у тя вяселый какой!“ А теперь мой сын был невесел. Сидит, как больной, и смотрит часами в одну точку. Не пойму — зарабатывает, а вечно без денег. Пока зарплату домой несет, все в долг пораздаст — да таким, кто отдавать не привык.

Помню, он был на заработках в Забайкалье, а я полетела его навестить. Привезла гостинцев, а комендант общежития мне говорит: „Вот вы подарки привезли сыну, а у него же все украдут. К нему днем и ночью в окно лезут“. Лёня жил на первом этаже и был тогда на работе. Дожидаюсь я сына и вижу: какой-то уголовник влез в окно в его комнату, съел, что было в тумбочке, и шарит по карманам. Тут Лёня с работы идет. Сейчас, думаю, вместе поймаем вора. А Лёня лишь потупился и говорит: „Значит, ему нужнее“. Да его же восемь раз обворовывали, причем порой у него на глазах!

Переживала я сильно за сына. Думаю-думаю, и не знаю, что делать. И надумала раз припугнуть. Приехал он с заработков с пустым карманом, а я говорю: „Почему не работаешь?“ „Я работаю“. „Кто работает, тот зарабатывает. Вот заявлю в милицию — пусть проверят: а работаешь ли ты, если без копейки живешь?“ Ну, пугала так. А сын говорит: „Не ходи никуда, мама. Я хочу уехать и жить один“. Он и раньше часто уезжал из дома, все отыскивая себе место на земле, но ведь всегда возвращался. А тут как уехал из дома в 1987 году, так больше я его живым на земле не видела».

По словам Гены, брат уехал тогда на Алтай, вычитав в газете, что в Алтайском крае есть райская долина, где растут дивные яблони и разводят племенных лошадей. Тридцать три года своей жизни он искал рай на земле и, лишь обретя Бога, написал в письме крупными буквами: «НАШЕЛ!»

Как свершилось обращение Трофима, неизвестно. Но сразу после обращения он живет лишь Церковью и для Церкви — работает на восстановлении храма в селе Шубенка, прислуживает в алтаре, читает и поет на клиросе в церкви города Бийска.

А дома мать волновалась — сын уехал и пропал. И вдруг позвонил из Бийска мамин брат: «Представляете, иду мимо церкви, а наш Лёня в рясе стоит. Он теперь поп!» Речь шла, очевидно, о стихаре алтарника. Но семья была еще далекой от Церкви, в стихарях не разбиралась, а потому в ошеломлении обсуждали новость: хорошо это или плохо, что Лёня «поп»? Поразмыслив, решили, что священники — хорошие люди. А что в газетах их ругают, так кто же верит брехне.

Шло время. И когда Гена с Сашей выбрались, наконец, в Бийск, проведать брата, то бабушки в церкви им сказали, что он уехал отсюда неизвестно куда.

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Мы продолжали искать брата. Еду я однажды в Братске мимо храма и думаю: наверное, все священники связаны между собой. Зашел в церковь и говорю: „Батюшка, у нас брат пропал, и мы ищем его“. А отец Андрей отвечает: „Да-да, я знаю. Тут для вас посылка от брата. Он теперь инок Трофим“. У меня тут волосы дыбом на голове встали…»

Так состоялась встреча Геннадия с будущим духовником их семьи о. Андреем, настоятелем храма в честь преподобного Андрея Рублева. Инок Трофим присылал сюда посылки с церковной утварью и литературой. А о. Андрей ездил в Оптину и с иноком Трофимом у них завязалась духовная связь.

Рассказывает мать Нина: «Сразу после убийства сына о. Андрей устроил при храме музей новомученика Трофима. Собрали его вещи, фотографии и пригласили нас на вечер памяти. Хотели, чтобы я выступила, а у меня ком в горле. Только чай прихлебываю, чтобы слезы внутрь заглотить. А о. Андрей так хорошо о Трофиме рассказывал…

От многих я слышу теперь о нем. Вот есть у нас в Братске учительница музыкальной школы Муза Юрьевна. Ездила она в Москву и рассказала: „Сижу на вокзале, а рядом женщина другой говорит, что ездила она в Оптину пустынь и исцелилась на могилке новомученика Трофима. „Да он же, — говорю я им, — наш, из Братска. Вот ведь встреча!““»

В монастырь о. Трофим пришел в 36 лет, а всего прожил на земле 39 лет, 2 месяца и 14 дней. О возрасте инока оптинцы узнали лишь после его смерти и удивились: не может быть! Он был по-юношески стремителен и всегда сиял такой радостью, какая свойственна лишь очень молодым или очень счастливым людям. Один человек даже сказал о нем:

— Ну, какой он монах?

— Нет, монах, — стала доказывать ему девочка Наташа Попова. — Вон афонские монахи какие веселые. И о. Трофим просто веселый монах.

Новоначальные в ту пору старались быть крайне серьезными, и поводы для недоумения «веселый монах» им давал сполна. Вот, например, такой случай. Четырехлетняя девочка Александра, выросшая при Оптиной, однажды стояла в слезах у храма: мама на работе, детей в монастыре нет, и она плакала от одиночества.

— Чего киснешь? — спросил ее Трофим.

— Есть хочу.

— А, у меня варенье есть.

Варенье девочка съела да и забыла о нем, но надолго запомнила, рассказывая с восторгом, как дядя Трофим с ней в прятки играл.

Иным казалось, что жизнерадостность Трофима проистекает из его легкого характера: мол, здоровье железное, силы избыток — вот и доволен всем человек. И лишь позже узнали, как же перемучился Трофим, пока не нашел Бога. Он был уже усталым путником, изнемогшим в поисках смысла жизни, когда ему открылся Господь. И отныне его жизнь была таким ликованием о Господе, что уже в Оптиной он говорил: «Да как же я раньше не знал о Господе? Я бы сразу ушел в монастырь».

«Всех нас Господь осыпает несчетными дарами, — сказал на проповеди в Оптиной один иеромонах. — Но не подобны ли мы тем десяти евангельским прокаженным, из которых лишь один благодарил Господа за исцеление?» Жизнь инока Трофима была радостным благодарением Господу за Его великие Дары: православную веру, монашество и особый Дар — Оптину пустынь. «Вот иные стремятся на Афон, в Дивеево или в Киево-Печерскую Лавру, а для меня здесь и Лавра, и Дивеево, и Афон», — говорил инок Трофим об Оптиной пустыни.

Вспоминает иеромонах Максим, в ту пору инок: «На Пасху 1993 года в храме было шумно от многолюдства, и я, не выдержав, ушел в алтарь. Инок Трофим пономарил в алтаре и, увидев меня, спросил:

— А ты почему здесь?

— Молитва не идет, — пожаловался я.

— Радуйся! Тогда и молитва пойдет».

Подсчитано, что слово «Радуйся!» употребляется в Новом Завете 365 раз — как раз по числу дней в году. И каждый день своей жизни инок Трофим нес в себе это «Радуйся!»

Господь дал о. Трофиму всего 2 года 9 месяцев монастырской жизни. Вот этапы ее. Он приехал в Оптину пустынь в августе 1990 года. Осенью того же года, на Казанскую, ему разрешили носить подрясник, а официально приняли в братию Великим постом 27 февраля 1991 года — в неделю Торжества Православия, на день праздника равноапостольного Кирилла, учителя словенского. Постриг в иночество свершился 25 сентября 1991 года на отдание праздника Рождества Пресвятой Богородицы с наречением имени в честь апостола Трофима.

Святой праведный Иоанн Кронштадтский говорил в свое время книгоношам, что издание и распространение православной литературы — это апостольское служение. И Господь не случайно дал о. Трофиму апостольское имя. Друзья часто жертвовали ему деньги. «Я сперва отказывался, — говорил инок, — а потом понял: Господь дает». На эти деньги он покупал православные книги и рассылал их по Сибири, а в эту пору там было не купить ни Библии, ни Евангелия.

Основными послушаниями инока Трофима были: старший звонарь, пономарь и тракторист. Но прежде расскажем о послушаниях не главных и связанных с особой любовью инока к книгам и драгоценному наследию святых Отцов.