Мысли о свободе

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Мысли о свободе

ВЫШЕ МЫ приводили беседу Старца с одним молодым студентом, из которой отчасти видны его взгляды на свободу, а здесь мы хотим дополнительно привести и иные его мысли, услышанные нами от него и частью выраженные письменно, но на языке для большинства непонятном.

Жизнь Старца преимущественно проходила в молитве, а молящийся ум не мыслит, т. е. не рассуждает, но живет. Действие молящегося ума не есть оперирование отвлеченными понятиями, а соучастие в бытии. Ум, истинно молящийся, имеет дело не категориями рационального мышления, а с категориями качественно иными, и этот иной род категорий — есть само бытие в его действенности, не укладывающееся в узкие рамки отвлеченных понятий.

Старец не был философом в обычном смысле этого слова, но он был воистину мудрец, обладавший ведением того, что выходит за пределы философии.

Возьмем для примера опыт «смертной памяти». Под этим именем в аскетической письменности Отцов разумеется не обычное сознание человеком своей смертности, не простая память о том, что мы умрем, а особое духовное чувство. Начинается смертная память с переживания краткости нашего земного существования: то ослабляясь, то усиливаясь, она по временам переходит в глубокое ощущение всего земного тленным и преходящим, изменяя тем самым отношение человека ко всему в мире; все, что не пребывает вечно, обесценивается в сознании, и появляется чувство бессмысленности всех стяжаний на земле. Внимание ума отвлекается от окружающего внешнего мира, сосредоточиваясь внутри, где душа поставляется лицом перед непостижимой бездной мрака. Это видение приводит душу в ужас, порождающий напряженную молитву, неудержимую ни днем, ни ночью. Время теряет свою протяженность, но сначала не потому, что душа увидела свет вечной жизни, а наоборот, — потому, что все поглощено чувством вечной смерти. Наконец, пройдя многие и различные стадии, душа действием благодати возводится в область безначального Божественного света. И это не есть философский «трансцензус», а жизнь в ее подлинном выявлении, не имеющая нужды в диалектических «доказательствах». Это — неопределимое, недоказуемое и невыявляемое ведение, но несмотря на всю свою неопределимость, оно, как подлинная жизнь, несравненно могущественнее и внутренне убедительнее, чем самая безупречная отвлеченная диалектика. Старец молится:

«Господи, люди забыли Тебя, Творца их, и ищут свободы своей, не разумея, что Ты милостив, и любишь кающихся грешников, и даешь им Свою благодать Святого Духа».

Молясь всеведущему Богу, Старец не многословит и не поясняет своих мыслей. «Люди ищут свободы своей», т. е. вне Бога, вне истинной жизни, там, где ее нет и быть не может, где «тьма кромешная», ибо свобода только там, где нет смерти, где подлинное вечное бытие, т. е. в Боге.

«Ты милостив и даешь им благодать Святого Духа». Бог дает дар Святого Духа, и тогда человек становится свободным. «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор. 3, 17). «Всякий, делающий грех, есть раб греха. Раб не пребывает в доме вечно. Итак если Сын освободит вас, то истинно свободны будете» (Иоан. 8, 34–36).

В благодатной молитве бытийное или, как говорил Старец, опытное познание человеческой свободы чрезвычайно глубоко. Он всей душой сознавал, что подлинное рабство есть только одно — рабство греху, что подлинная свобода есть только одна — воскресение в Боге.

Доколе человек не достигнет своего во Христе воскресения, дотоле в нем все искажено страхом смерти, а следовательно и рабством греху, а из непознавших еще благодати и воскресения искажений избегают лишь те, о которых сказано: «Блаженны не видевшие, но веровавшие».

* * *

Непостижимой и неопределимой в своих истоках, в своей вечной основе духовной жизни, простой и единой в своем существе — мы не знаем имени. Быть может кто-нибудь назвал бы эту область — сверхсознанием… но слово это и непонятное и ничего не определяющее, кроме соотношения между рефлективным сознанием и тем миром, который выходит за пределы его.

Из этой неопределимой области, переходя в сферу, подлежащую уже нашему внутреннему наблюдению и даже известному контролю, духовная жизнь выявляется двояко, а именно: как духовное состояние или переживание, и как догматическое сознание. Эти два аспекта, различные и как-то даже раздельные в своем «воплощении», т. е. в своем оформленном выявлении в нашей эмпирической жизни, по существу своему есть единая нераздельная жизнь. В силу этого — всякое аскетическое действие, всякое духовное состояние неразрывно связано с соответствующим ему догматическим сознанием.

Имея в виду вышесказанное, мы всегда старались уразуметь — с каким догматическим сознанием была связана великая молитва и великий плач Старца за мир.

Если слова Старца, трудно постижимые в их святой и великой простоте, перевести на язык, более доступный пониманию современных людей, то ниже мы надеемся приблизиться к выражению его догматического сознания.

Старец говорил и писал, что любовь Христова не может потерпеть ничьей гибели и в своей заботе о спасении всех она идет к достижению своей цели путем жертвы.

«Монаху Господь дает любовь Святого Духа, и от этой любви сердце монаха печально о народе, потому что не все спасаются. Сам Господь до того был печален о народе, что предал Себя на крестную смерть. И Божия Матерь ту же печаль о людях носила в сердце Своем; и Она, подобно Своему возлюбленному Сыну, всем до конца желала спасения. Того же Духа Святого дал Господь Апостолам и Святым Отцам нашим и пастырям Церкви» («О Монахах»).

Подлинно по-христиански спасти можно только любовью, т. е. привлекая, никакому насилию нет места. В своем искании спасения всех — любовь влечется идти до конца, и потому она объемлет не только мир ныне живущих на земле, но и уже умерших, и самый ад, и тех, которые еще имеют родиться, т. е. всего Адама. И если ликует и радуется любовь, когда видит спасение братий, то плачет и молится, видя обратное, т. е. гибель их.

Мы спросили Старца: как может кто-либо любить всех людей? И где найдешь такую любовь, чтобы стать единым со всеми? Старец ответил:

— Чтобы стать со всеми единым, как говорит Господь: да будут все едино (Иоан. 17, 21), не нужно нам ничего придумывать, у всех у нас единое естество, и потому естественно было бы нам всех любить, а силу любить дает Дух Святый.

Сила любви — велика и победоносна, но не до конца. В человеческом бытии есть некая область, где даже любви положен предел, где даже она не достигает полноты власти. Что же это такое?

Свобода.

Свобода человека подлинно реальна и настолько велика, что ни жертва Самого Христа, ни жертва всех, пошедших вслед Христу, не может с необходимостью привести к победе.

Господь сказал: «Когда Я буду вознесен от земли (т. е. распят на кресте), то всех привлеку к Себе» (Иоанн. 12, 32–33). Так любовь Христова надеется всех привлечь к себе, и потому идет до последнего ада. Но даже на эту совершенную любовь и совершенную жертву — кто-то, неведомо кто, и много ли их будет или немного, тоже неведомо, может ответить отвержением даже в плане вечном и сказать: а я — не хочу.

И эта страшная возможность свободы, познанная в духовном опыте Церкви, привела к отвержению идеи оригенистов.

Нет сомнения, что из оригенистического сознания не может родиться такая молитва, какую мы видим в Старце.

Познанное Старцем в связи с явлением ему Христа — было для него выше всяких сомнений и колебаний. Он знал, что Явившийся есть Господь-Вседержитель. Он знал, что познанное им смирение Христово и та любовь, которой он исполнился до предела своей силы понести, есть действие Святого Духа-Бога. Он Духом Святым познал, что Бог — есть беспредельная любовь и бесконечное милосердие, и однако познание сей истины не привело его к мысли, что «все равно все спасутся». Сознание возможности вечной гибели глубоко осталось в его духе, и это потому, что в состоянии благодати душе открывается мера свободы человека.

* * *

Сущность абсолютной свободы в том, чтобы вне всякой зависимости или необходимости, вне всякого ограничения — самому во всем определить свое бытие. Это свобода Бога, человек такой свободы не имеет.

Искушение для тварной свободы, являющейся образом Божиим, — самому создать свое бытие, самому определить его во всем, самому стать богом, а не принять только то, что дается, так как в этом есть чувство зависимости.

Блаженный Старец говорил, что и это искушение преодолевается верою в Бога, как и всякое другое. Вера в Бога благого и милостивого, вера, что Он выше всякого совершенства, привлекает к душе благодать и тогда нет тягостного чувства зависимости, но душа любит Бога, как самого родного Отца и живет Им.

* * *

Старец был человек малограмотный, однако, устремление его к познанию истины было никак не меньшим, чем у кого бы то ни было, но путь его к познанию искомой истины был совершенно непохожим на методы умозрительной философии. Зная это, мы с великим интересом следили за тем, как в совершенно особой атмосфере и своеобразной форме в его уме проходили самые различные богословские проблемы и выливались в его сознании в форму решения. Он не мог диалектически развивать вопроса и выражать его в системе рациональных понятий, он боялся «погрешить в мысленном рассуждении», но высказываемые им положения носили печать исключительной глубины. И невольно возникал вопрос: откуда у него такая премудрость?

Всем своим бытием Старец свидетельствовал, что познание высших духовных истин лежит на пути хранения евангельских заповедей, а не «внешнего» обучения. Он жил Богом, и свыше от Бога получал просвещение, и познание его было не отвлеченным пониманием, а жизнью.

В начале этой главы мы предположили изложить учение Старца, но в процессе работы склонились к мысли, что, быть может, лучше достигнем своей цели, изображая в доступной нам мере его духовный опыт, так как с одной стороны, будучи действием Великого Бога, опыт сей в каждом своем конкретном историческом явлении несет с собою нечто вечно новое, и с другой стороны — все его мысли, касающиеся самых глубоких религиозных проблем, являются следствием его молитвенного подвига и божественных благодатных посещений.

Христианство — не философия, не «учение» (доктрина), а жизнь, и все беседы и писания Старца суть свидетельство об этой жизни.