ГЛАВА XVII Начало учения в Галилее

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА XVII

Начало учения в Галилее

Отвергнутый в Назарете, Иисус возвратился в Кану[183], где совершил первое чудо для поддержания радости и веселия между друзьями. Едва только Он пришел туда, один царедворец из соседнего дворца Ирода Антипы явился к Нему, прося сойти в Капернаум и исцелить его умирающего сына. Спаситель ни разу не посещал Тивериады, но голос Иоанна раздавался там не раз, возбуждая страх и почтение при дворе развратного деспота. Известно, что Манаил[184], молочный брат Ирода, стал впоследствии христианином и что в числе женщин, служивших Иисусу имением своим, была Иоанна, вдова Хузы, Иродова домоправителя. Так как этот царедворец, вследствие чудесного исцеления сына, уверовал со всем домом, то с некоторой достоверностью состоялось предположение, что царедворец Антипы был не иной кто, как Хуза.

Повелительная настойчивость просьбы, которая показывала, что не глубок еще корень внутреннего убеждения, требовала обождания в исполнении. Необходимо было показать, что Иисус не простой гаким, или благотворительный лекарь, готовый лечить во всякое время местных жителей и показывать свои чудесные силы по первому знаку и слову всякого страждущего, приходящего к Нему, как к последнему отчаянному средству. Иисус порицал постоянно дух требования и чудес, как единственную возможность к утверждению в вере. Однако же, снисходя к отцовской тревожной заботливости, Он отпустил царедворца домой, не без уверенности, что сын его будет жив. Свидание их было в семь часов, то есть по-нашему в час дня, поэтому даже в самый короткий ноябрьский день отец имел возможность дойти засветло до Капернаума, который был в расстоянии от Каны не более пяти часов хоть бы. Однако же душа отца была до того успокоена обещанием Христовым, что он провел ночь в каком-то местечке, лежащем на дороге. На следующий день рабы царедворца, вышедши навстречу, рассказали ему, что горячка оставила его сына, и, по соображению царедворца, это произошло в тот самый час, когда произнесены были утешительные слова. Таким образом Иисус во второй раз заявил свое пребывание в Галилее совершением чуда. Высокое положение царедворца было причиною, что молва о событии разошлась очень широко, а это обстоятельство, без сомнения, содействовало радостным и восторженным приемам, которые оказываемы были Виновнику исцеления, при начале учения.

Но здесь встречаемся мы снова с хронологическими затруднениями. Однако же объяснившись однажды навсегда, насколько они важны в отношении Христова учения и евангелистов, мы перейдем прямо к сопоставлению рассказов евангельских. Да и кто бы посмел требовать вполне научного изложения жизни и учения, которые в своем величии и красоте были бесконечно выше анализа простосердечных и верующих людей, каковы были апостолы?

Св. евангелист Иоанн, как мы уже заметили, не считал нужным рассказывать учение Христа во время пребывания Его в Галилее, хотя положительно утверждает, что оно существовало[185]. Обстоятельства предоставили ему возможность получить полное и глубокое сведение об учении, которое преподавалось Иисусом во время Его пребывания в Иудее, о котором лишь кратко упоминают прочие евангелисты. В этих видах Иоанн[186], прерывая свой рассказ, переходит прямо к возвращению Иисуса на праздник иудейский[187]. Если, как это можно почти с достоверностию предположить, упоминаемый евангелистом праздник был Пурим, то при этом пропущены события, совершившиеся в течение нескольких месяцев. Чтобы пополнить этот пробел, обратимся к благовествованию св. евангелиста Луки, который, по-видимому, придерживался некоторым образом хронологического порядка[188].

Соображая вместе относящиеся к этому времени слова первых трех евангелистов[189], мы находим, что Иисус Христос, оставя Кану, пришел и поселился в Капернауме, который с этого времени стал для Него своим городом[190], тем более что за Ним переселились туда Его мать и братья, которые не могли не чувствовать тяготевшей над Ним общей ненависти назарян, отразившейся, конечно, и на их жизни. Но их дом не был Его домом, которого, в собственном смысле этого слова, у Него и не было. Для временного пристанища Он избрал дом одного из старейших апостолов. Верно то, что Симон и Андрей, как говорят, происходили из Вифсаиды, а жили в Капернауме в доме, принадлежащем теще Петра[191]. Но так как Вифсаида была подгородною слободою или даже частью Капернаума, то легко может статься, что они, смотря по надобностям учителя, переходили с одного места на другое.

Первые три евангелиста сообщают нам подробные сведения о первой субботе, проведенной Спасителем в Капернауме, и дают нам понятие о чрезвычайной в это время деятельности учения Его, которая была бы не под силу даже самым ревностнейшим и лучшим из Его последователей. Это было временем, в которое жизнь Его превосходит все, что мы можем видеть высокого в величайших из Его предшественников. Уединение пустынника, самотерзание аскета кажутся делом легким и обыкновенным в сравнении с неутомимыми делами любви до полнейшего самоотвержения.

День начался в синагоге[192]. Если Капернаум был то же самое, что Телль-Гум, то развалины из белого мрамора со скульптурными украшениями, находящиеся на небольшом возвышении близ светлого озера и занимающие своими обломками немалую часть теперь пустынного и разоренного города, представляют, может быть, развалины той самой синагоги, где проповедовал Иисус[193]. Ко времени Его пришествия она, должно быть, была уже полна народа, и поучения, обращенные к внимательной и полной ожидания толпе, — поучения не смутные, не мертвые, не застывшие в известных формулах, а такие, в которых передаются живые мысли пламенным словом, — поучения, в которых сердце говорило сердцу, — требовали немалой жизненной энергии, немалого истощения сил физических. Но это еще не все. Когда Он говорил свою высокую проповедь, когда собрание простосердечного, но верующего и понятливого народа слушало Его с немалым восторгом, вперяя пристально взоры в Его уста с почтительным удивлением, — вдруг глубокое молчание прервано было дикими криками и неистовыми возгласами какого-то несчастного безумца. Всякое ненормальное состояние ума человеческого, даже опьянение, евреи приписывали нечистой силе; к женщине, вышедшей с непокрытою головою, садился бес в волосы; неумовение рук перед едою предавало всякого в жертву бесу шибта; если бросается на вас в поле бык, говорит Талмуд, значит сатана проскочил меж его рогами. Одним словом, всякое сумасшествие, всякая внезапная болезнь, всякое меланхолическое настроение, всякое непредвидимое препятствие в жизни, даже и теперь на Востоке, считаются происходящими прямо от влияния демонов. Но несчастный беснующийся, в глубине своей извращенной природы, чувствовал на себе влияние чистого присутствия Иисуса, Его дивного голоса, Его божественного призвания. При всем расстройстве нравственного состояния, он восставал против этого влияния и в крайнем ужасе просил оставить его в покое, хотя в речах злого духа слышались приветствия Иисусу Назарянину, как святому Божиему.

Взглянув на неистовствовавшего и озлобленного страдальца, замечая двойственность его сознания и обращаясь к духу, который, по-видимому, усиливал свои мольбы ужаса, Иисус сказал: замолчи и выйди из него! Спокойствие, доброта, сила божественного изречения были непреодолимы. Беснующийся пал на землю в страшном припадке, с криками и конвульсиями, но вскоре оправился и встал на ноги совершенно здоровым. Его взоры, его обращения доказывали, что он избавился от влияния духа злобы и получил вновь рассудок. Ни одно еще из чудес Иисусовых не было совершено так торжественно и властительно. Народ разошелся с чувствами неописанного удивления.

Встав со своего места в синагоге, Христос удалился в дом Симона. Но и здесь встретило Его горе и страдание. Симон, присоединившийся к Нему по первому призванию на берегах Иорданских, был человек женатый, и теща его страдала от сильной горячки. Не нужно было неотступных молений, как при исцелении сына знатного царедворца; довольно одной просьбы огорченного семейства. Иисус стал подле больной, взял ее за руку, поднял и запретил горячке. Голос Его, потрясший все существо болящей, остановил болезнь и восстановил мгновенно здоровье. Она встала и стала заниматься домашними обязанностями.

Очень может быть, что строгость соблюдения евреями их суббот предоставила Иисусу небольшой промежуток успокоения. Но, прежде захождения солнца, беспокойный народ, выждавши окончания субботних часов, явился вновь с просьбами о помощи. Весь город тесною толпою окружал двери небольшого домика, принося с собою больных и бесноватых. Зрелище было необыкновенное. Там, вдали, расстилалось прозрачное озеро, в водах которого бледно-розовым цветом отражались последние лучи заходящего солнца, обливавшие золотым цветом восточный хребет гор, а здесь, среди спокойствия природы, собраны были, во всем их ужасном разнообразии, людские болезни и страдания. Тишина субботних сумерек прерывалась только криками беснующихся, свидетельствовавших о присутствии Сына Божия. Между же ними, среди сгущающегося мрака, мелькала там и сям единственная личность, совершенно спокойно и невозмутимо укрощавшая своим голосом безумие бесноватых и вопли лунатиков, возвращавшая здоровье страдавшим припадками и расслабленным. Это был пророк Назарейский, Христос, Спаситель мира. Он ходил между ними, сострадая их страданиям. Крики их раздирали Его сердце; вопли и вид такого множества страждущих наполняли душу Его жалостью; Он проливал за них кровь свою и страдал с ними, так что евангелист Матфей применяет к этому с небольшим изменением слова пророка Исаии: Он взял на себя наши немощи и понес болезни[194]. Матф. 8, 17–24. Исаии 58, 4.

Слава об этом чудесном дне прошла чрез Галилеию и Перею до отдаленных частей Сирии[195], и нам может показаться, что утомленный Иисус нуждался в продолжительном успокоении. Но самым дорогим и лучшим отдыхом было для Него уединение и молчание, — где Он мог один невозмутимо беседовать со своим Небесным Отцом. Только что небольшая долина Геннисаретская покрылась густым мраком, который предшествует рассвету, как Иисус, никем не замеченный, встал и отправился в пустынное место, где освежил свой дух спокойствием молитвы. Хотя дело, на которое Он послан, заставляло Его проводить дни между толпившимся и возбужденным народом, однако же Он не любил огромных сборищ и избегал выражения удивления и благодарности тех, которые видели в Нем источник жизни. Но для Него не было минуты покоя и уединения. Народ искал Его настоятельно; Симон и его друзья ходили за Ним следом в ревностном желании постоянно видеть и слышать Его. Все прилагали старание, чтобы удержать Его, чтобы Он не уходил от них. Но Иисус спокойно отстранял их беспокойные просьбы. Цель Его не была сделаться центром народного удивления или проводить время в творении чудес, которые, будучи делами милосердия, были по большой части направлены к тому, чтобы открыть сердца для божественного учения. Однако же исходившая от Него благодать не могла ограничиться одним Капернаумом. Далмануфа, Магдала, Вифсаида, Гаризин были в близком расстоянии. И другим городам благовествовать Я должен царствие Божие, говорил Он, ибо на то Я послан[196].

Но это намерение, по-видимому, не тотчас привелось в исполнение. Ему, вероятно, хотелось более прочным образом утвердить веру в жителях Капернаума, прежде чем удалиться на проповедь в населенное соседство. Таким образом Он отправился по направлению берега, как надо думать, к месту, где стояли на якоре небольшие суда первых учеников Его, близ покрытой крупным белым песком набережной, окаймляющей воды озера со стороны Вифсаиды. В недалеком расстоянии позади Его тянулся неотступно следовавший за Ним народ из соседних местностей и когда Он остановился, чтобы сказать слово, две пары братьев-рыбаков, Симон и Андрей, Иаков и Иоанн задумали заняться тем трудом, которым всегда зарабатывали свой насущный хлеб[197]. С удалением Иисуса на покой, в течение нескольких коротких часов ночи, Симон и товарищи, сострадая к потребностям толпы, окружавшей их с нелицемерной приязнию, уже пробовали наловить рыбы. Но улов был неудачен. Они сидели двое на берегу, проводя время за мытьем, а двое других братьев с отцом их Зеведеем — в лодке за чинкой сетей. Когда Иисус вышел на проповедь, народ, отчасти из желания не проронить ни одного слова, которое сходило с уст Того, Кто говорил, как не говаривал никто из людей, отчасти с намерением прикоснуться к Нему и избавиться от всякой бывшей на нем язвы, — стал скучиваться теснее и теснее, мешая Его движениям. Тогда Он дал знак Симону войти в лодку и отчалить ее от берега, так, чтобы ставши на борт, можно было учить оттуда народ. Сидя на этой новой кафедре, вдали от тесной народной толпы, Он учил с небольшого судна, которое качалось на голубых волнах, освещаемых восходящим солнцем. Окончив проповедь, Иисус вспомнил не о Себе и не о Своих потребностях, но о бедных и обманутых в своих ожиданиях наловить рыбы учениках. Он знал, что труды их были напрасны, и вероятно заметил, что даже во время Его речи они стали уже приготовляться к более удачному лову. С истинным сочувствием к делу любви, Он повелел Петру отплыть с лодкою в глубину и всем разом закинуть сети. Петр был крутого нрава, но одно слово Того, кого он так глубоко чтил и могущественной власти которого был свидетелем, было достаточно для того, чтобы он тотчас же приступил к делу. Вера его получила вознаграждение. В несколько мгновений сети были переполнены рыбой.

В первые минуты рабочий инстинкт взял верх над чувствованиями. Симон и Андрей позвали Зеведея, его сыновей и наемщиков сойти в их судно и помочь вытащить надрывающиеся от тяжести сети; обе лодки до борта нагружены были уловом. Но как только кончили работу, Петр познал чудесную силу. С природною пылкостью и стремительностью припал он к коленам Учителя… не думайте — с благодарностью или для выражения преданности. Нет! для того, чтобы воскликнуть: выйди от меня, Господи, потому что я человек грешный. Луч неестественного света осветил перед ним и его собственное недостоинство, и величие Того, кто был с ними в лодке. Это был крик человека, глубоко сознавшего свое ничтожество, — крик, свойственный только возвышенным, благородным душам. Это было чувство страха и боязни, прежде чем они имели время возрасти до обожания и любви. Св. Петр не держал, конечно, и в мысли, чтобы Господь оставил его, он думал о своем недостоинстве быть близ Него, но Испытующий сердца и утробы видел ясно, чего он хотел. Не бойся, отныне будешь ловить человеков, — таков был ответ Спасителя;.

Во все время своей жизни Господь Иисус Христос с особою силою умел применять свои слова к обстоятельствам данной минуты. Теперь вокруг Него в небольших лодках лежали груды блиставшей на солнце, но уже приготовленной на смерть рыбы и тут же Он призывал омытых и очистившихся, искупленных и освященных грешников на высокое дело, на улов в евангельскую сеть людей, но не для смерти, а для спасения. Этого окончательного призывания было достаточно, чтобы сам Петр, брат его и соучастники стали ловцами людей. Они уже призваны были Иисусом прежде на берегу Иорданском; они уже слышали свидетельство Предтечи, но еще не слыхали приглашения забыть все и следовать за Ним; еще не были знакомые с могущественными чудесами, которые бы утверждали их веру; еще не научились вполне чувствовать и сознавать, что те, которые последуют за Ним, не только получат в тысячу раз больше во всем, что касается до устройства счастья в их временной земной жизни, но и в будущей, нескончаемой и вечной.

Мы уже видели, что в самом начале Своего учения Спаситель приготовил шесть апостолов призванием к будущему служению. Четверо из них приглашены были не только видеть в Нем учителя, но оставить все и последовать за Ним. Один только (впоследствии евангелист св. Матфей) получил отдельное призвание, — которое, по-видимому, совершилось в это самое время. У самого евангелиста Матфея оно описано после проповеди на горе, чуда над гадаринским бесноватым и исцеления расслабленного[198], у евангелиста Марка — после исцеления расслабленного, но прежде посещения Гергесы[199], у евангелиста Луки после исцеления расслабленного, но перед избранием двенадцати апостолов и проповеди на горе[200]. Но так как, по-видимому, каждому из евангелистов хотелось рассказать это событие в соприкосновении с данным св. Матфеем Иисусу праздником, который шел непосредственно за призванием апостолов, то порядок событий и оказался перемешанным.

В самом Капернауме или вблизи него производился сбор податей и пошлин. Будучи расположен на узле дорог, ведущих к Тиру, Дамаску, Иерусалиму и Сепфорису, Капернаум был центром торговли и в то же время самым удобным местом для сбора пошлин. Но платеж этих налогов возмущал душу евреев, задевая самую чувствительную ее струну. Он был не только ежедневным и ужасным свидетельством, что Господь как бы совсем отступился от своей земли, — что все блестящие надежды на явление Мессии и обещания древних времен утонули в глубоком мраке под игом чужеземных правителей, обращавшихся с избранным Богом народом жестоко и презрительно, — но плата этих налогов носила на себе в глазах чувствительной до мелочности совести природного еврея характер вероотступничества. Она казалась ему нарушением основных правил Феократии[201], и могла быть извиняема единственно, как следствие жестокого и неизбежного насилия. Поэтому не следует удивляться, что на лица, собиравшие повинности, евреи глядели с глубоким отвращением. Если же припомнить, что провинциальные сборщики были не римские воины, не истинные откупщики податей, а самые ничтожнейшие подчиненные им лица, избранные нередко из подонков еврейского народа, то нет ничего удивительного и в том, что мытари пользовались самой гнусной репутацией наравне с отъявленными грешниками и прокаженными. А если какое-нибудь занятие презренно и отвратительно, то и занимающиеся им способны сами понизиться до уровня, на который народная ненависть поставила их занятие.

Если еврей не мог убедить себя, что существует обязанность платить подати, то насколько же более преступным было в глазах его даже относительно честное орудие сбора этих податей? Если сами откупщики пользовались только ненавистью, то можно судить о глубине отвращения, которое чувствовалось к посреднику между откупщиком и народом, — коренному еврею.

Но Тот, Кто пришел отыскать и спасти погибшего, Кто должен был вызвать христианскую святость из среды языческого разврата, — Тот мог из еврейских мытарей сделать апостолов и евангелистов новой, живой веры. В избрании их Иисус руководствовался духом божественного нелицеприятия и совершенной любви, независящим от рассчетов политического и законного благоразумия. Он отверг книжников, пользовавшихся почетом[202], и избрал презренных и ненавистных сборщиков податей[203]. Св. Матфей оправдал этот выбор, обративши свое знание письмен на святое дело и сделавшись самым ранним биографом Христа Спасителя.

Нет сомнения, что св. Матфей слышал прежде некоторые из поучений Иисуса, видел некоторые чудеса Его. Сердце его было тронуто и, при взгляде Того, кто не презирал никого и не питал ни к кому ненависти, — мытарь, даже в то время как сидел за сбором, был готов к призванию. Достаточно было одного слова: следуй за мною; достаточно этого простого, безыскусного изречения, указывавшего, однако, на расположение Иисуса и на готовность употребить призываемого избранным орудием благовествования Царствия Божия, для того чтобы истребить навек в душе мытаря жадность к презренным занятиям. Он, встав, говорит евангелист Марко, последовал за Ним, тронутый, вероятно, дивным изменением меча Ифуриила на всезабывающую, всепрощающую любовь Иисусову.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.