Христов труженик Игумен Тарасий (Тимофей Иванович Мишин) (1875–1957)

Христов труженик

Игумен Тарасий (Тимофей Иванович Мишин) (1875–1957)

Радуйся, в подвизех дневных

и нощных течение совершивый…

(Акафист Преподобному Сергию)

Случается в жизни, что духовные дети забывают своего духовного наставника, забывают своего путеводителя к вечной жизни. Как это страшно и печально! Только неблагодарное, легкомысленное сердце может поступить так. А ведь так бывает. Иначе святой Апостол не нашел бы нужным указывать, чтобы мы помнили наставников своих, которые говорили Слово Божие. Помнили и не забывали их.

В маленькой комнате пятиэтажного здания, на верхнем этаже, почти под самым небом, собралась небольшая кучка людей. Здесь были старушки старенькие-престаренькие, средних лет женщины и две-три молодых. Они о чем-то мирно беседовали, рассуждали. Иные сидели и плакали. Что заставило их собраться в такой поздний час, да еще подняться по целому ряду лестниц на такую высоту, куда взойти стоит больших трудов и усилий? Собрало их одно важное дело — желание спастись, желание Вечной Жизни, жажда духовного очищения и правильного шествия к Богу.

Но вот кручина, вот беда постигла этих людей: старец, их духовный наставник, заболел. Приехал он из Загорска к ним погостить — и вот занемог. Слабенький он у них стал, совсем немощный. Потому сидят и плачут.

На другой день ему стало полегче. Он вышел к своим духовным чадам. Они облепили его, как малые птенцы. Плачут, целуют его одежду, кланяются ему в ноги. А когда он сказал, что ему недолго быть с ними, то они просто взревели, заголосили: «На кого ты покидаешь нас, батюшка дорогой наш, кому мы теперь нужны и к кому мы теперь пойдем со своими грехами? Как ведь хорошо нам было с тобой спасаться! Как ты нежно заботился о наших душах! Кто же теперь помолится за нас, кто пожалеет, кто приласкает нас, сироток?». Жалко стало старцу своих духовных детей. Ведь он их окормлял более десяти лет. Сжился с ними, каждого полюбил, как свою душу. Знал скорби и нужды каждого. И вот теперь он должен покинуть их, оставить навсегда в этом море житейском. Очень жалко старчику своих милых чад, и он сам заплакал. Потом, немного успокоившись, тихим голосом сказал им, чтобы они не сетовали и не плакали сильно. Будет у них старец и после него, только помоложе да поученее, по-грамотнее, хотя духовно и менее опытный. «Но держитесь его, он будет вас вести по моему пути. Только тогда времена будут труднее и семья ваша духовная будет больше. Я же буду молиться о вас всех там, у Бога, на Небе… Помните все мои наставления, помните мои труды, мои старческие слезы…».

Это была последняя беседа игумена Тарасия с его духовными детьми. Говорим «последняя», так как ровно через два месяца его не стало…

Игумен Тарасий, в миру Тимофей Иванович Мишин, был насельником Троице-Сергиевой Лавры. В какие годы он прибыл во святую обитель — неизвестно, но, наверное, не позднее 1947 года, когда обитель была в стадии восстановления. Глубоко духовный, рассудительный, ревностный ко спасению, он нес послушание духовника богомольцев и прекрасно исполнял эти обязанности. Как сейчас помню его, по внешнему виду полного, медлительного в движениях, стоящим в Трапезной церкви среди исповедников. Идут одновременно Божественная Литургия и исповедь. Всехсвятского храма тогда еще не было, и исповедь проводилась в Трапезной церкви.

Среднего роста, седоватый, он медленно и сосредоточенно, проникновенным голосом читает исповедальные молитвы. Сразу можно заметить в нем опытного духовника, жертвенного молитвенника, доброго пастыря, готового душу свою положить за своих овец. В его старческой душе светилась живая любовь к людям, к своим духовным чадам, верующим и даже неверующим. Он готов был за всех пострадать, лишиться не только необходимого для старческих лет покоя, но и самой жизни. Живая пастырская любовь пронизывала все его существо, и обращение-то у него к исповедникам было не как у других батюшек, но какое-то особенно теплое, простое.

* * *

В одно время в далекой Индии разыгралась смертельная проказа. Люди гибли сотнями: мужчины, женщины, дети. Чтоб сохранить народ от неминуемой гибели, начальство решило прокаженных отправить на необитаемый остров. Там им суждено было без лекарств, без лечения закончить свою страдальческую жизнь от страшной болезни.

Как известно, проказа неизлечима. Еще когда Господь наш Иисус Христос ходил по земле, и тогда прокаженные бродили группами, изгнанные из селений. И только Господь по милосердию Своему исцелял их. Здесь же некому было исцелять несчастных. Медленная страшная смерть настигала одного за другим. Люди падали посреди дороги, обезображенные, изуродованные проказой. Дома были наполнены трупами, где среди мертвых живые ожидали своей участи. Какая страшная болезнь проказа! По всему телу появлялись черные пятна, струпья, и особенно поражались мягкие части тела. Лицо обезображивалось до неузнаваемости. Нос, глаза проваливались, щеки разъедались болезнью, и все тело покрывалось гнойными ранами. Живой мертвец. Ходячий зловонный труп. Люди, ожидая неминуемой смерти, ходили по улицам и, как сумасшедшие, пели, кричали, ругались, смеялись. Под ногами валялись дети, мертвые и полуживые. Никому до них не было дела. И таких — целый остров, сотни тысяч людей, оставленных всеми и обреченных на смерть. На место умерших привозили новых страдальцев. Как несчастны были эти люди, заживо оплаканные родными!

Один молодой священник, жертвуя своей жизнью, решил добровольно поселиться на этом острове. Горя живой любовью к несчастным, он решил помочь им чем только сможет. Он привез на остров вместе со священными предметами врачебные средства. Сам здоровый, живя среди заразных больных, он рисковал каждую минуту. Он служил им Литургию, причащал их Святых Христовых Тайн, помогал лечебными средствами, напутствовал в последний путь. Надо было видеть слезы радости, умиления, благодарности, которыми отвечали несчастные прокаженные своему благодетелю.

Двенадцать лет жертвенно трудился молодой священник на «острове смерти». Бог его хранил, как светлого Ангела. Он был в самых опасных местах, среди самых заразных больных и оставался невредим. А вот однажды он заметил на своем лице малое темное пятно. Вначале он несколько растерялся, но потом, овладев собой, спокойно сказал: «Настал и мой час…». Через неделю он был неузнаваем. Проказа покрыла все его тело. Но живая любовь к ближним горела в его сердце еще сильнее. Он умирал спокойно. Вокруг рыдали несчастные прокаженные. Они лишались последней отрады, угасала их последняя надежда…

* * *

Живая любовь подвигла на живую жертву этого молодого пастыря. Живая любовь горела и в сердце игумена Тарасия. Он добровольно каждый день страдал, находясь среди греховно-больных и душевно-прокаженных, он не щадил своих сил и здоровья, чтобы только подать помощь духовно нуждающимся людям.

Особенно трогательна была его любовь к молодым и престарелым. Он знал, что жизнь человека зависит от его детства и воспитания. Поэтому с чисто евангельской любовью он нежно ласкал детишек и с особой теплотой и отеческим вниманием относился к юным. Знал старец, что юной душе грозят многие опасности. Юность всегда бурна, стремительна, подчас нерассудительна. Она особенно нуждается в поддержке. Как молодое деревце, если его вовремя не выправят и не привяжут к ровной опоре, на все время останется кривым, так и юная душа, если ее не направить на истинный путь, если ей не внушить истинное понятие о Боге, о вечной жизни, о душе, — всю жизнь будет блуждать во мраке неведения. И погибнет.

Батюшка отец Тарасий все это знал. Он знал и то, что современная нам юность особенно слаба нравственно, особенно нуждается в поддержке, особенно бедна духовно. А сколько в юности падений, искушений, соблазнов, огорчений, даже отчаяния! Хотя юная пора и богата радужными представлениями, светлыми мечтаниями, высокими идеалами, но, когда она остается без Бога, все это меркнет и не приносит полного счастья.

«Что ты, детка, так грустна и печальна? — обращается старец к юной девице. — Не горюй, люби Господа и храни целомудрие». Это было обычное обращение старца к молодым и юным душам. И, смотришь, человек прояснился. Печали как не бывало на лице его, точено луч брызнул с неба и осиял печальную душу.

И снова захотелось жить, трудиться, радоваться, молиться.

Любил старец направлять юную душу по пути воздержания и девства. Он знал, что девство велико пред Богом. Оно возвышенно, свято. Эта жертва благоприятна в очах Божиих. Ведь Сам Христос Спаситель, Пресвятая Дева Мария, большинство апостолов, праведников и мучеников были девственники.

О девство, как ты драгоценно, как прекрасно, как благородно, возвышенно! Даже так говорил отец Тарасий, что доброе девство — половина святости.

За такую нежную любовь к молодым людям старец нес всякие поношения, клевету, даже оскорбления. На него лили всякую грязь. И кто? Прежде всего свои братия, близкие и его же духовные чада. Ведь всегда, в любой семье бывают уроды. В духовной семье отца Тарасия были люди и невоздержанные в словах, и ревнивые, и завистливые, и всякого-всякого сорта. Особенно старец не терпел ревность между духовными детьми. Ведь он всем желал добра. Всех вел ко Христу. Всем вымаливал у Бога вечную жизнь. А они, его духовные чада, ревновали. Одна говорила, что вот батюшка ко мне относится хуже, а к той лучше, что ее любит больше, а меня меньше, что с ней беседует дольше, а со мной короче. А другая говорила, что вот батюшка дал той то-то и то-то, а мне нет, или ей лучше иконочку, а мне хуже, что ей просфорочку больше, а мне меньше, что моя просфорочка совсем сухая, давнишняя, а у нее свеженькая. А третья говорила, что вот батюшка меня благословил плохо, а вот молодую лучше благословил. Да ей еще что-то и дал, а мне ничего не дал. Что и посмотрел-то на меня совсем неласково, а той улыбнулся. И многое-многое другое говорили. И все на батюшку, будто виноват один он, а не наше завистливое нечистое сердце. Да еще что! Говорить неудобно. Батюшку обвиняли, что он блудник, что в незаконной связи, что где-то у него есть дети. И какое терпение нужно было иметь отцу Тарасию, чтобы все это переносить! Расстраивался, конечно. Скорбел. Даже много-много плакал, что так несправедливо на него нападают, так больно и незаслуженно его оскорбляют. Было бы легче слышать это от неверующих, от чужих, но когда свои духовные дети… Это ужасно!

Имел старец большое внимание и к престарелым людям. Знал, что и они нуждаются в особом попечении духовного отца. Ведь эта вот старушка пришла к нему на исповедь, может быть, в последний раз. Может быть, она завтра умрет. И какой он даст ответ Богу за то, что плохо с ней обошелся, что невнимательно ее исповедовал? Сам Господь, может быть, прислал к старцу человека перед смертью, дабы очистить его покаянием и приготовить к вечной жизни. И старец этого не сделает?

Любил отец Тарасий всех: и малых, и молодых, и зрелых, и престарелых, и девственных, и брачных, и верующих, и неверующих, и ленивых, и усердных, и постников, и невоздержанных, и любящих его, и ненавидящих его — всех любил, как Небесный Отец согревает лучами солнца и злых, и добрых, и праведных, и неправедных.

Батюшка отец Тарасий был на кресте. Этот крест был крестом унижения, страдания и осмеяния. Он был на том Кресте, на котором был распят и Христос.

* * *

Рыбаки нашли в море деревянное Распятие Христа Спасителя. Распростертые руки, прободенные ноги, терновый венец на главе. Бережно привезли они это Распятие к себе домой, сделали крест из дорогого дерева и подняли на него Спасителя. Когда прибивали Его руки и ноги гвоздями, то одна старушка заметила, что по ланитам Спасителя текли слезы. Он плакал. Это Распятие поставили в церкви на почетном месте. Когда пришли утром, то увидели, что Спасителя нет на кресте. Он лежал на жертвеннике. Подняли шум, искали виновных, но никто ничего не знал. Тогда подумали, что, видимо, Господу не нравится крест. Сделали золотой крест, драгоценный. Но Спаситель и его оставил: когда пришли утром, Христос лежал на жертвеннике. Что делать? Стали молиться, плакать, просить, умолять о вразумлении. В это время с берега моря прибежал мальчик. Он сказал, что в море плавают две доски крест-накрест — остатки лодки, на которой погибли в море отец и сын. Когда принесли в церковь этот простой крест — крест страданий, слез и нищеты, принесли и на него подняли Христа Спасителя, Он остался на нем навсегда…

Батюшка отец Тарасий знал, что Крест Спасителя не есть крест из золота или драгоценных камней, но крест нищеты, унижения, крест страдания… Поэтому он переносил все, благодаря Бога. Только одного просил для себя у Господа — терпения, а чадам своим — спасения.

Отец Тарасий часто болел. Болезнь его была желудочная, как у многих монашествующих. Да еще он был сердечник. Часто отпрашивался в Москву полечиться. Но там его встречали духовные дети и тоже не давали ему никакого покоя. Лечился он народными лекарствами и почти не принимал никаких химических средств. Он часто говаривал: «Поведешься с аптекой — не проживешь и полвека». Главной помощи и здоровья себе он искал у Господа. Часто, почти через каждые два дня на третий, он причащался Святых Христовых Тайн. А когда он стал совсем слабым, то уже из своей келии не выходил и причащался запасными Дарами, которые хранились у него в келии у святых икон.

Старец сам вел особенную борьбу со всякими страстями и учил этой борьбе своих духовных детей. Я видел его книжечки, в которые он записывал своим ровным крупным почерком советы святых отцов, как надо вести борьбу с гордостью, с тщеславием, унынием, леностью, невоздержанием и прочими страстями. Особенно он не терпел гордых и самонадеянных: «Ну, что это ты нос-то задрала, всезнайка. А вот не знаешь, что прах и пепел завтра будешь…». «Почто уж так нам гордиться да превозноситься, — повторял он, — трава мы и цветок, быстро увядающий. Вот ведь кто мы. А все дуемся да пыжимся, будто все-все знаем…».

Да, хорошо знал старец цену человеку с его немощами и недостатками и поэтому указывал всем идти путем истинного смирения и послушания. Поскольку сам он вел внутреннюю духовную жизнь и постоянную брань с грехами, то хорошо видел эти грехи в сердце другого. Он сразу определял, кто и с чем пришел к нему на исповедь, видел и недостатки греховные. Как опытный врач с первого взгляда определяет болезнь, устанавливает диагноз и дает верное лечение, так и батюшка Тарасий сразу видел, каким грехом заражена душа человека.

Один брат пришел к отцу Тарасию и жаловался на духовную жизнь, что вот-де спасаться ему трудно, условия спасения плохие. Что люди тоже ему не все нравятся: одни очень уж хорошие, а другие очень и очень плохие. Да такие плохие и негодные, что он их обходит за три версты. Слушал старец, слушал брата, а потом прямо и просто сказал: «Уймись, что ли, полно тебе молоть-то. Исцелись сам скорее, ведь ты, брат, страдаешь двумя страстями: гордость и леность у тебя первого разряда. Вот это полезное для тебя дело, а не то, о чем говоришь…».

Истинные духовные дети горячо любили отца Тарасия и ценили его о них заботы. Они готовы были на все, чтобы только облегчить своему духовному отцу его тяжелый крест жизни. Особенную любовь к нему питали московские духовные чада. Они, как говорят, прямо души не чаяли в старце. Присылали ему из Москвы легкое питание, нужную одежду, врачебные средства, готовы были душу отдать за своего старца. И такая верность и преданность духовных детей была приятна ему. Не потому, что он искал от них себе хвалы и почтения, совсем нет, а потому, что он видел в этом истинное христианское отношение детей к духовному отцу, истинное братолюбие между детьми, Христову любовь в их сердце. Это его радовало и утешало. Он не любил только излишнюю привязанность к нему некоторых. Излишнюю плотяность. Когда видел, что вместо духовного отношения начинается полудуховное или уже совсем плотяное, тогда он в душе скорбел о таких людях. А наедине когда и скажет: «Ну вот ведь беда-то какая, Дарьюшка, с тобой и обойтись-то по-доброму нельзя. Пожалеешь тебя, приласкаешь, как отец свою детку, а ты уж и раскисла, и привязалась, и Господа забыла, и только все бегаешь за мной да подслеживаешь, что делаю да с кем говорю… Стыдно, стыдно так, родная, ведь мы духовные люди. И потому надо во всем поступать по-духовному, а не по-плотскому…».

Любил старец истинно преданных чад, ценил их преданность, если она была чисто духовной и благодатной.

Хочешь, мой милый друг, услышать, что такое истинная преданность чад своему духовному отцу?

* * *

Дело было в Риме. Одного христианского священника решили бросить зверям на растерзание. «Он совращает людей, особенно юных, в христианскую ересь», — говорили язычники. И вот он уже стоит на арене цирка, чтобы бесстрашно, с молитвой на устах встретить смерть. В это самое время по улице Рима бежала молодая женщина. Она так спешила, так спешила, будто на какое веселие или на бракосочетание. Подбежав к дверям цирка, женщина пыталась пройти вовнутрь, но ее не пускали. Она умоляла, плакала и говорила: «Я должна умереть вместе с ним». Вдруг она рванулась к двери, оттолкнула стражу и мигом оказалась около священника. «О Боже мой, зачем ты здесь, Мариамна!» — с болью в душе произнес осужденный и пытался скорее обратно проводить женщину. «Нет, отец, — сказала она решительно, — ты учил нас Христовой любви. И если ты, пастырь, полагаешь душу свою за овец своих, то и овцы должны полагать души свои за отца духовного. Позволь мне вместе с тобой умереть за Христа». В эту минуту скрипнула железная дверь, и на арену вышел огромный лев. Сначала он щурил свои глаза на солнечный свет, но когда заметил две беззащитные жертвы, насторожился и… тихо двинулся вперед… Увидев свирепого зверя, священник быстро снял с себя плащ и накинул его на женщину, как бы защищая от злой смерти. Не успел он и сотворить крестного знамения, как почувствовал сильный удар в голову…

Спустя минуту с арены цирка выносили останки двух мучеников, умерших за своего Господа, — священника и его духовную дочь…

* * *

Отец Тарасий учил своих духовных детей взаимной любви, верности Христу и до смерти преданности Богу. Низкого предательства не выносила его правдивая душа. Всегда, когда он читал или слышал в святом Евангелии о предательстве Иудой Господа, он возмущался, расстраивался, волновался. Святая душа его не выносила мерзкого поступка неблагодарного ученика Божия Иуды, и он не мог равнодушно слышать о такой дикой подлости человеческого сердца.

«Старец, ну что ты так расстраиваешься, — скажут ему его духовные дети, — ведь это же так положено было, чтобы Иуда предал своего Господа на смерть». Отец игумен Тарасий, бывало, посмотрит на говорящего, покряхтит-покряхтит: «Эх, детка, положено-то оно положено, но каково же это было Господу, ведь ученик же, ученик предает, как же это вместить-то?». Скажет, бывало, и не выдержит — заплачет. «Ведь свой же ученик, — всхлипывает старец, — да Кого же это — ведь своего же Спасителя Да как же это, разве так можно делать?».

Мы уже упоминали, что отец Тарасий сильно не любил славы человеческой. Эта слава пустая была ему уж очень не по душе. Между тем его имя знали и в Москве, и за Москвой, и в других городах России: Ленинграде, Ростове, Саратове, Тамбове, Свердловске, Челябинске, Сочи — везде знали о нем как о мудром и опытном духовнике, пламенном молитвеннике и ревностном пастыре, заботящемся о спасении душ человеческих. Когда старцу говорили о том, что его знают везде-везде, то он как-то виновато, как ребенок, конфузился, смущался, а потом и говорил: «Да ведь это все неправда, они ведь всему по-детски верят. А я-то ведь что? Ведь вот говорят в народе, что за горою — гармоника, а подойдешь — лукошко. Вот так и меня превозносят. Когда не видят меня, то и говорят: старец, старец, да еще великий; а подъедут сюда да посмотрят на меня — говорят совсем другое… Ну прямо лукошко, лукошко и есть. Гремит оно, лукошко-то, а дела-то никакого. Вот так и я, — закончит старец, — говорю, говорю, а сам не делаю».

Так отец Тарасий смотрел на свой авторитет. Так он низко и смиренно ценил себя.

Примерно за полгода до смерти отца Тарасия лаврское начальство сильно восстало на него. И больше всего по зависти, что его почитает народ, бегут за ним, чтобы взять благословение, почти в каждой записочке пишут его имя о здравии. И вот начальство возненавидело старца, очень даже возненавидело, и стало его сильно гнать. А он, бывало, заберется в свою келию и не выходит оттуда целую неделю. Тогда решили выгнать старца из келии и переселить в другое место. Для этого начальство избрало Митрополичьи покои, где в самом-самом низу были две-три комнатушки, похожие на собачьи конуры. Вот в одну из них и вознамерились поселить старца. Когда ему сказали об этом, то он промолчал, а потом закрыл свою дверь и долго-долго никого не пускал. Ведь и правду сказать, это было большой обидой для отца Тарасия. Смиренный был старец, послушный, но вот здесь уж он не выдержал. Он грубого ничего не говорил, а просто не хотел уходить из келии — и все. Сидел-сидел, а потом еще и приболел. И так долго тянулось, больше месяца.

И вот однажды отец Тарасий вышел из своей келий во двор. Его увидели. И опять началось гонение. Послали молодого иеромонаха и приказали ему — выбросить все вещи из келии, принести носилки и перетащить отца Тарасия в другую келию на носилках. Иеромонах так и сделал. Пришел в келию отца Тарасия. Старец лежал, раздевшись, на койке. Иеромонах приказал ему собираться. А батюшка лежал и все молчал. Читал Иисусову молитву, чтобы не расстроиться.

Пришедший настаивал, чтобы старец выбирался из келии. Тогда отец Тарасий чуть-чуть приподнялся да и совсем спокойно говорит: «Ну что ты, брат, расстраиваешься, собирай да и неси мои вещи, куда хочешь, а я останусь здесь, умирать буду». Ну, иеромонах призвал послушников, заставил их собирать вещи, нести в назначенную конуру. А послушники-то знали, что старца гонят напрасно, не прикасаются к его вещам, а потом и совсем сбежали.

Так или иначе, а все-таки отца Тарасия выселили из его келии. Вещи перенесли, бросили в угол, а потом он и сам пришел. И Господь, заботящийся о Своих рабах, сделал для него лучшее. Наш старец зажил в новой келии, как на даче. Хотя конура его была маленькая и тесная, зато не нужно было подниматься по лестнице, как это было прежде. А самое-то главное — здесь старцу был полный покой. Никто его не тревожил, никто не беспокоил. Лежит себе на коечке и читает молитовку. А потом соберется да и выйдет в садик. А садик-то был совсем-совсем рядом. Хотя и садик-то одно горе, а все-таки было где посидеть.

Вот слышу — за дверью кто-то шаркает башмаками. Идет отец Тарасий. Проходит мимо моей двери — и прямо в садик. Смотрю в маленькое окно — сидит на скамеечке старец, на нем белый подрясничек, голова и борода тоже белые, на ногах — большие рваные башмаки. В руках «Лествица». А сам задумчивый-задумчивый. Часто я видел старца в таком положении. Часов в десять утра, когда немного пригреет солнце, он появлялся на своем месте, сидел, думал. О чем думал батюшка в эти часы? Наверное, не о себе, но о своих духовных детях. Любил он их сильно. Собирал, как птенцов, под свои крылья, заботился о них, как мать о своих младенцах, радовался вместе с ними и вместе плакал. А вот теперь скоро он их оставит. Оставит сиротками. Кому они будут нужны? Кто о них позаботится, как заботился он? Кто оградит их молитвой, как ограждал он? И вспомнилась старцу их последняя беседа в маленькой комнате пятиэтажного здания… Старец возмутился духом и заплакал…

Потом я заметил, что он все реже и реже стал появляться в садике, а затем и совсем перестал ходить. Сейчас помню, как я видел его в последний раз. Мы пришли навестить старца в его маленькой келейке. Она была вся заставлена банками-склянками, пустыми бутылками, на столе — загнивающие фрукты. Не продохнешь. Старец лежал на койке. Он был неузнаваемый — бледный, худой, оставленный всеми. Из духовных чад к нему никого не пускали.

«Причащался, старец?» — спросил его Благочинный. «Да», — тихо ответил батюшка. «Ну, теперь выздоравливай, Бог милостив». Батюшка покивал головой и сказал: «Ладно, ладно, помолитесь».

Мы ушли. А потом еще раз навестили мы старца. Это было ранним утром, часа в четыре утра. В дверь моей келий раздался сильный стук. Собрался, открыл. «Умер отец Тарасий», — сказал пришедший отец Благочинный. Пришли в его келию. Дверь открыта, старца нет. Смотрим — в коридоре лежит в уголочке, только-только отошел, еще теплый. В коридоре был умывальник и туалет. Видимо, старец пошел умыться, с ним произошел удар, и он свалился в уголок. Так и преставился…

Хоронили отца Тарасия, как всех братий, ранее умерших. Старички плакали, молодые пели, а потом со свечами, со слезами проводили его на кладбище. И сейчас там стоит могилка. На кресте надпись с именем почившего, годы его рождения и смерти, и… его фотография, выцветшая от солнца, омытая дождем. Только что прошла туча, был дождь. Серебристые капельки его остались на лике старца. Мы стояли и думали. Нам казалось, что старец и поныне плачет о своих духовных детях. Хотя он с ними разлучился давно, но помнит их и теперь. Молится за них, ходатайствует о них пред Богом. Сам окрыленный под кровом Сергия Преподобного, он не перестает заботиться о них, чтобы они скорее оперились, как птенцы, окрылились и воспарили к нему. А они как малые дети — некоторые забыли завет своего батюшки и разбрелись по распутиям мира. Ведь говорил же он им: «Держитесь вместе, живите дружно, не забывайте Преподобного Сергия».

На груди одного из братий Троице-Сергиевой Лавры сияет наперсный крест. Этот крест достался ему от отца Тарасия. Хороший крест, серебряный, большой… Да еще епитрахиль, духовнические принадлежности и исповедальная книжечка, старенькая, потрепанная, написанная рукой старца. А потом этому брату достались от отца Тарасия живые души, которых тот вел за Христом. Это самое дорогое и самое тяжелое… Крест, настоящий, сияющий — и все это досталось ему. Но в наше время как тяжел крест духовнический!..

Как сейчас вижу отца Тарасия в окно своей келии: сидит в белом подрясничке, печальный, задумчивый…

Молись же о нас, дорогой и милый наш старец. Молись, не забывай. Трудно было тебе в твоей пастырской жизни. Совсем мало прошло времени, как ты ушел от нас, но как много изменилось, как много осложнилось в жизни. Трудно было тебе, а нам-то каково?.. Молись о своих оставленных чадах. Молись о том, кому ты их поручил. Молись о всех. Ты был Христов труженик, и теперь на твоей главе венец награды.

«Поминайте наставники ваша иже глаголаша вам слово Божие, ихже взирая на скончание жительства, подражайте вере их» (Евр. 13, 7).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.