«НАДО ВООРУЖИТЬСЯ КРЕСТОМ»
«НАДО ВООРУЖИТЬСЯ КРЕСТОМ»
Так шла зима. Письма стали более редкими. На душе лежала какая?то тяжесть, которую хотелось передать на бумаге, и казалось почти безразличным, прочтёт ли кто?нибудь написанное или нет. Однажды, написав такое письмо, я неохотно опустила его в ящик, и как была удивлена, когда в ответном письме я прочитала такие слова: «Последнее письмо твоё заключает в себе как бы покаяние, приносимое тобою за всю твою прошлую жизнь, т. е. именно то, что нужно перед вступлением в Православие». Когда писала своё письмо, я и не подозревала, что оно заключает в себе покаяние.
Как?то Т. уговорила меня согласиться на поездку под предлогом, что мне надо поговорить о Л. «Так тебе будет легче», — сказала она.
Наконец вопрос о поездке в Загорск был решён. Мы условились на 29 января. Но в день отъезда возникло неожиданное препятствие. Ночью Л. стало плохо, и некому было оставаться с нею и с ребёнком. Только теперь я почувствовала, до какой степени желанной и необходимой была для меня поездка и как невозможно было от неё отказаться. И тогда я получила неожиданную помощь. В тот момент, когда нельзя было больше раздумывать, в дверь позвонила незнакомая девушка и предложила свои услуги в качестве домработницы. Катя нам сразу понравилась и осталась с Л., а я могла спокойно уехать. Впоследствии мы рассказали ей все, и она сама была допущена к о. Серафиму.
Прямо с работы поехала я на вокзал. В вагоне было тесно, и мы всю дорогу стояли. Приехали в Загорск уже ночью. Был мороз, небо усеяно звёздами. Шли молча, в темноте. Только один раз Тоня спросила: «Как тебе кажется, куда ты идёшь?» — «Я не знаю и стараюсь не думать», — сказала я. «Думай, что ты идёшь, чтобы поговорить о Л., и тебе будет легче», — сказала Т. сочувственно.
Тропинка привела нас к домику, ставни которого были плотно закрыты. Казалось, там все спали или давно уехали. Тоня позвонила 4 раза, как условлено. Нам быстро открыли. В домике было светло, тепло и уютно. Во всём чувствовался покой как?то особенно хорошо слаженной жизни. Все были ласковы и приветливы, так что чувство неловкости, обычное в непривычной обстановке, сменилось уверенностью, что все совсем просто и иначе быть не может. Батюшка позвал нас к себе в комнату и просто, как ребёнку, объяснил мне, как нужно взять благословение, о чём я никакого представления не имела. Потом все пошли в столовую. За ужином шли обычные разговоры: о Москве, о поездке, о Леночке. Время было позднее, и все пошли ложиться спать. Мы с батюшкой остались вдвоём. Он попросил меня пройти с ним вместе в маленькую кухню, которая была закрыта со всех сторон, но имела такой же праздничный вид, как и все в доме, и была увешана образами.
Сели за стол. Помолчав немного, о. Серафим спросил: «Как вы пришли ко мне?» В том, как он задал этот вопрос, чувствовалось, что ему известно всё, что со мной происходило, и в то же время он хотел дать мне понять, что я пришла сюда не по своей воле. «Мне было очень трудно», — ответила я, чувствуя, что все обычные человеческие условности здесь неуместны. Однако, когда он попросил рассказать о себе, я все же спросила: «Вы простите меня, если я буду говорить то, что Вам может быть неприятно?» — «Я священник», — кратко ответил о. Серафим…
Мне показалось, что с меня спали цепи, которые тяготели на мне в течение многих лет. Я говорила долго, говорила всё, что в данный момент казалось мне существенным. Когда я закончила, о. Серафим как то особенно внимательно посмотрел на меня и сказал: «Вы устали, вы очень устали». — «От чего?» — удивилась я. «От добросовестного отношения к жизни», — был ответ.
Потом он начал говорить сам, и я была поражена, откуда он знает отдельные подробности моей жизни, о которых я не говорила: характеристика моих родителей, их взаимоотношения и многое другое. «Ваша мама, — говорил о. Серафим, — вела почти христианскую жизнь… Почти христианскую жизнь», — повторил он, словно желая усилить значение этих слов. — Однако я ей не решился бы предложить то, что предлагаю Вам… Вам осталось только вооружиться крестом… Это нужно не для чего?нибудь другого, но только для устроения вашей души. Вы поняли меня?» — этот вопрос батюшка постоянно задавал во время своих бесед, и сколько раз впоследствии я отвечала на него отрицательно, стремясь как можно лучше уяснить его мысль, и вновь он терпеливо разъяснял, как мама в детстве объясняла в десятый раз затруднявшую меня задачу.
Много вопросов смущало меня в связи с тогдашним положением церкви, с необходимостью конспирации, с тем ложным положением, в которое приходилось ставить себя по отношению к окружающим. Ведь даже для того, чтобы приехать сюда, пришлось обмануть самых близких людей. О. Серафим сочувственно отнёсся ко всему, что я ему говорила. «Вы не знаете, в какое время вы пришли ко мне! — сказал он, как бы желая вновь подчеркнуть, что не все открыто мне и что действует здесь не моя воля. — Здесь катакомбы, — сказал он, указывая на всё, что нас окружало. — Я здесь не потому, что желаю кому-нибудь зла или хочу с кем?то бороться. Я здесь для того, чтобы сохранить чистоту православия».
Батюшка говорил ещё о многом. Во время беседы он несколько раз обращался ко мне с вопросом: «Вы любите апостола Павла?»
Апостол Павел был «моим» апостолом, он дал мне ключ к пониманию Евангелия — как мне было его не любить?
Между тем начало светать.
«Вот вы пришли ко мне ночью, как Никодим, — сказал батюшка задумчиво, — и я ставлю перед вами вопрос: согласны ли вы принять крещение?»
«Этот вопрос для меня сейчас совершенно непосильный, — ответила я, — совершенно непосильный…»
О. Серафим попросил меня стать на колени, и он молча прижал мою голову к своему сердцу, так что я могла слышать каждое его биение.
Мы вышли в другую комнату. Наступил день. Батюшка подвёл меня к окну и сказал: «Запоминайте дорогу. Вы ещё приедете ко мне, спрашивать ни у кого не нужно».
Он подарил мне на память синее хрустальное яичко, потом благословил меня, и я уехала домой.
Письма больше не пересылались по почте, а передавались через Тоню.
В начале Великого поста получила большое письмо от о. Серафима. Оно значительно отличалось по своему содержанию от прежних писем. Оно было написано как?то особенно просто, тепло и конкретно. О. Серафим писал о том, какие молитвы надо читать ежедневно, утром и вечером, как проводить Великий пост, и давал много других практических указаний, которые проникали в самую повседневную жизнь и потому действовали особенно ободряюще. Он уже считал нас своими и заботился о нас, как внимательная мать, которая старается предупредить движение своего ребёнка: внешнее и внутреннее.
Особенно обрадовал меня совет о. Серафима каждое утро, уходя на работу, испрашивать благословение.
Как?то раз в разговоре с Т. я спросила, можно ли до крещения осенять себя крестным знамением. О. Серафим не забыл и этого вопроса. «Не только можно, но и необходимо», — отвечал он. Таким образом, духовные стремления переставали быть чем?то оторванным, и восстанавливалось, а может быть, созидалось впервые подлинное органическое единство жизни во всех её проявлениях.
Незадолго до начала Великого поста у бабушки началась гангрена ноги. В течение трёх месяцев она не вставала с постели и тяжело страдала. Близкие дежурили по очереди возле неё ночами. Бабушка была уже в очень преклонном возрасте, и организм не мог долго бороться с болезнью. Она умирала. Всю свою жизнь она была чрезвычайно энергичным, жизнерадостным, общительным человеком; теперь она постепенно отходила от всего; отказывалась от любимых блюд, которые ей приносили, не хотела слушать писем, которые присылали ей дети и внуки, не разрешала даже приводить Алика (долгожданного правнука) к себе в комнату. Ей больше ничего здесь не было нужно.
Когда я проводила ночи у её постели, мне казалось, что я нахожусь каким?то образом на грани двух миров. Я чувствовала эту грань, мне не хотелось расставаться с этим, неведомым до сих пор чувством. Когда весь дом спал, а умирающая смотрела на меня своим отрешённым от всего, «понимающим» взглядом, мне не было страшно. Напротив, какой?то непонятный покой наполнял моё сердце, и когда приходила утром на работу, никто не мог догадаться, что я провела бессонную ночь.
Так проходил Великий пост. Так я готовилась к встрече Пасхи — праздника победы над смертью. Какова же была моя радость, когданезадолго до Пасхи Т. привезла мне от о. Серафима большую свечу зелёного цвета (символ надежды) с приглашением приехать к пасхальной заутрене.
Смущало меня только одно: мне не хотелось, чтобы бабушка умерла в моё отсутствие. Но не принять предложения было почти невозможно. Пасхальная ночь совпадала с моим дежурством, но удалось упросить тётю остаться вместо меня. Домашним я сказала, что переночую у Т.
В Загорск мы приехали поздно. Домик, в котором жил батюшка, как и в прошлый раз, выглядел снаружи заброшенным и необитаемым. Внутри же он был полон людей, собравшихся встретить Светлый Праздник вместе с батюшкой в этом маленьком, запертом со всех сторон домике, как прежде встречали его в храме.
Батюшка был занят устройством алтаря и иконостаса. Маленькая комната должна была превратиться в храм, где совершится пасхальная заутреня.
Когда всё было готово, перешли в большую комнату, оставив батюшку одного.
Я не знала никого из присутствующих, кроме хозяев дома. Немного спустя батюшка позвал меня к себе в комнату. «Чувствуйте себя так, как среди самых близких людей, — сказал он и, убедившись в том, что я поняла все так, как он хотел, уже совсем просто добавил: — А теперь пойдите, посидите в другой комнате, а я буду их исповедовать». Вероятно, и остальные были предупреждены, так как никто не задавал мне никаких вопросов, и я почувствовала вскоре, что все эти люди, приехавшие сюда к батюшке в эту пасхальную ночь, действительно являются близкими мне людьми, с которыми связывают меня самые глубокие, ещё не совсем понятные мне нити. Я бы не сумела этого почувствовать, если бы не было прямого указания батюшки: он освободил меня от всегдашней моей замкнутости, он разрешил мне чувствовать себя хорошо.
Прислушиваясь к разговорам окружавших меня людей и отчасти участвуя в них, я начинала понимать, в чём основное отличие жизни «в церкви», жизни «под руководством», от того внутренне беспорядочного, хаотического существования, какое вели люди, среди которых мне приходилось до сих пор проводить всю свою жизнь. Два основных понятия определяли собой характерные чергы этого нового для меня образа жизни: «благословение» и «послушание». Не будучи в состоянии полностью охватить заключавшийся в них глубокий смысл, так как для этого нужен большой и долгий опыт духовной жизни, я все же почувствовала в них единственный надёжный путь.
Всей обстановкой своей жизни, своими словами, действиями, поведением батюшка учил всех, кто соприкасался с ним, все глубже вникать в этот пут ь сердцем и разумом и одновременно усваивать его практически. Этот путь во многом диаметрально противоположен тому, чему учила семья, общество, литература (не только после революции, но и до неё).
Среди присутствующих были двое: Наташа и Серёжа П. Они оба были духовными детьми батюшки, но прежде не были знакомы. Теперь они стали мужем и женой. Их соединило не личное чувство, но благословение батюшки, личное чувство пришло потом. В основе их союза лежали не страсть, не увлечение, которые так превозносились светскими писателями, но любовь к Богу и стремление к христианской жизни. Во время заутрени Серёжа стоял рядом со мной и как?то особенно хорошо, по–детски, молился.
…Серёжа был убит на фронте, и когда я вспоминаю его теперь, он представляется мне таким, каким он был в ту пасхальную ночь…
Батюшка исповедовал каждого отдельно.
Прежде чем начать богослужение, он послал кого?то из присутствующих убедиться в том, что пение не слышно на улице.
Началась пасхальная заутреня, и маленький домик превратился в светлый храм, в котором всех соединяло одно, ни с чем не сравнимое чувство — радости Воскресения. Крестный ход совершался внутри дома, в сенях и в коридоре. Батюшка раздал всем иконы для участия в крестном ходе. Мне он дал икону трёх святителей, как я потом узнала от Т., потому что в то время, когда икона была у меня в руках, я ни разу не решилась на неё взглянуть.
После литургии все сели за пасхальный стол и начались оживлённые разговоры о том, на сколько частей разделилась «Солянка», кто и где встречает сейчас праздник. Батюшка обратил внимание присутствующих на то, что вокруг, даже в непосредственной близости от дома, никто и не подозревает, что здесь происходит. Время шло. Уезжать не хотелось, но я начала беспокоиться о том, что, если задержусь, бабушка может умереть в моё отсутствие. Заметив моё беспокойство, о. Серафим сказал, обращаясь ко мне, но так, чтобы могли слышать все: «Будьте спокойны, ничего не случится. Матерь Божия не допустит. Вы приехали прославить Её Сына, а Она сохранит весь ваш дом».
Летом 1936 года сестра жила на даче в Тарасовке[6]. Вечерами иногда она читала вечерние молитвы вместе с Катей, и тогда я к ним присоединялась. Но мне необходимо было уединение, так как надо было наконец обдумать все и прийти к окончательному решению. Я уехала в глухую деревню, недалеко от Калязина, жила в полном одиночестве и целыми днями бродила одна по полям и лесам.
Ходили слухи о неизбежности войны. Я боялась, что война застанет меня безоружной и, вспоминая слова батюшки, думала: «А вдруг что случится? Мне надо вооружиться крестом!..»
Я решила на свободе написать письма, в которых могла бы уяснить себе всё то, что меня тревожило, что мешало перейти через пропасть, которая все ещё отделяла меня от желанной цели. Я выбрала себе для этого уголок на опушке леса недалеко от болота, над которым носились с криком дикие утки. Туда я уходила со своим письмом, и никто не нарушал моего уединения.
Я пыталась собрать воедино все отрицательное, что было связано для меня с детства с представлением о Православной Церкви, какой она являлась в прошлом в лице своих официальных представителей: о бесчисленных компромиссах, лицемерии, об антисемитизме и многом другом, что воздвигало, быть может, внешние, но труднопреодолимые преграды для всех, кто хотел бы приблизиться к Церкви, находясь вне её. Я писала о тех тяжёлых и страшных исторических ассоциациях, которые вызывают у меня еврейские слова «авойдо зоро» — «чужое служение».
О. Серафим все принял с глубоким сочувствием. «Мне понятен твой страх перед словами «чужое служение», — писал он. Согласился он и с тем, что внешняя история Церкви представляет собой в значительной степени «цепь компромиссов», и прибавил: «продолжающихся и в настоящее время». Дальше он писал о Церкви, которой Глава Сам Христос и Матерь Божия, о Церкви, к которой принадлежат сонмы святых мучеников и угодников Божиих. «Вот к какой Церкви принадлежу и я моим недостоинством», — заканчивал о. Серафим своё письмо.
В последнем из писем, написанных в Калязине, я пыталась подвести итоги. Но итог оказался для меня самым неожиданным. Я вынуждена была признать, что решать, собственно, нечего, что вопрос о моём крещении предрешён уже давно, даже не знаю когда. Может быть, я должна подумать о сроке? Но и это, видимо, не в моей власти. Путник видит огни впереди. Он идёт к ним. Но где же они, далеко или близко? Он не может сказать. Он может обмануться…
Когда я верцулась в Москву, Т. приехала сказать, что батюшка будет у неё на даче и хочет принять меня там. Я поехала в Болшево. Но когда он прислал звать меня к себе, я вдруг почувствовала, что не могу идти. Какая?то непонятная сила точно удерживала меня. «Я не пойду, я не в состоянии», — сказала я. В это время в Болшево приехала Катя. Она просила и требовала, чтобы батюшка её принял, но он отказывался, говоря: «Не лежит у меня душа её принять». — «Вот ведь как удивительно бывает: одна рвётся прийти, а её не принимают; другую зовут, и она не идёт», — сказала Тоня.
С большим трудом я преодолела себя после того, как Тоня сказала мне, что батюшка сегодня остался специально для меня, и не прийти к нему совершенно невозможно. Я наконец поднялась наверх. Батюшка был один. Окно в сад открыто и занавешено белой занавеской, так что снаружи не было видно, что делалось в комнате.
Батюшка ласково заговорил со мной: «А вы скажите Спасителю: вот я пришла к Тебе, как блудница». Эти слова так поразили меня, что я невольно закрыла лицо руками и на мгновение так хорошо и светло стало на душе. Все же я ещё пыталась продолжить свои «доказательства от противного», но вскоре замолкла, так неуместны они были теперь. В саду запел соловей. «Вот мы сидим здесь с вами двое, — сказал о. Серафим, — у нас как будто бы есть разногласия — как будто бы, — повторил он, желая показать, что это только кажется, а в действительности никаких разногласий не существует. — А соловей, слышите, как поёт?» — закончил он.
Все громче разливалась в саду соловьиная песнь, и всё было в ней понятно, всё было гармонично, и не было никаких «разногласий».
Мне казалось, что душа моя разрывается на части. «Простите, — сказала я наконец. — Я так много времени отнимаю у вас». — «Я страдаю вместе с вами», — ответил о. Серафим.
Домой я приехала поздно ночью. На улице встретила брата. Он очень беспокоился и искал меня повсюду. Я сказала, что беседовала сТоней и потому задержалась дольше обыкновенного.
После этого дня мы опять долго не видались с батюшкой. В письмах он всякий раз разъяснял мне действительное значение и смысл моих собственных мыслей и чувств.
В одном из писем, полных конфликтных переживаний, я приводила стихи Тютчева: «Душа готова, как Мария, к ногам Христа навек прильнуть» и заканчивала его вопросами: готова ли? готовится ли?
О. Серафим на ряде примеров старался показать мне, в чём состоит готовность.
В этом и заключалась по существу наша переписка: у меня было «как будто», у него было «действительно». У меня было предчувствие, у него «ведение». Я не видела и не понимала, что происходит в моей душе, а он видел и понимал все.
Я написала батюшке о том, какое неотразимое впечатление произвели на меня слова Т. К.: «Христианин тот, кто любит только одного Христа и больше никого и больше ничего». Батюшка ответил: «Вы поняли бы эти слова ещё лучше, если бы вспомнили притчу о лепте бедной вдовицы».
Однажды я привела в письме стихи Баратынского:
И на строгий Твой рай
Силы сердцу подай!
В ответ старец писал: «Приводимые вами слова поэта я принимаю, как молитвенное воздыхание».
Наконец мы с Тоней сговорились о новой совместной поездке в Загорск 30 октября 1936 года, это был выходной день. Тоня приехала ко мне 29–го вечером с тем, чтобы остаться у меня ночевать. 29–го был день рождения папы. В столовой собрались родственники. Я сказала, что плохо себя чувствую, и не выходила к гостям.
«Для иудеев соблазн, а для эллинов безумие», — писал апостол Павел. Всё, что было ещё в моей душе от эллина и иудея, вновь восставало против призывавшей её благодати. Я плакала весь вечер.
Тоня молча сидела возле меня, как сидят возле тяжелобольного. Только один раз она сказала: «Всё должно пройти через страдание».
Рано утром мы поехали в Загорск.
— Ну что, есть у вас решение? — спросил батюшка.
— Нет, — ответила я.
— И не будет, — спокойно сказал о. Серафим.
Потом я начала говорить о том, что многое мне неясно, на многие вопросы я не могу ответить, и неожиданно для себя самой закончила словами: «Здесь (т. е. в христианстве) для меня не мировоззрение, а призвание…» — «Тем лучше! — обрадовался батюшка. — Только это и нужно! А мировоззрение придёт постепенно. Откуда оно могло бы быть у вас сейчас? Это невозможно».
Потом он начал говорить о том, как будет происходить крещение. «Я понимаю вас, — сказал он, — для вас это операция, но операция без риска». Мне казалось, напротив, что риск неизмеримо велик: или за этой гранью откроются новые горизонты, или произойдёт роковое и непоправимое. «Верую, Господи, помоги моему неверию»…
5 ноября был день рождения Тони. В этот день она должна была быть в Москве, в церкви (единственная церковь, в которую батюшка тогда разрешал ходить своим духовным детям, была Греческое подворье на Петровке). Сестра собиралась тоже идти туда. Я попросила её разыскать там Тоню и передать мою записку следующего содержания: «Вторая половина пути близится к концу. Длительная и тяжёлая была борьба.. Многое трудно и больно сейчас, но колебаний больше нет. Как хорошо быть побеждённым, когда победитель — Христос!»
Тоня очень быстро передала это письмо в Загорск и через несколько дней приехала сказать, чтобы сестра 15–го приехала в Загорск получить все необходимые указания (я была на работе), а день крещения был назначен на 18–е ноября.
15–го Л. приехала в Загорск, а я пошла на только что открывшуюся выставку картин Рембрандта, для того чтобы проститься со всем, что было до сих пор в моей жизни. Мне было вместе и грустно и радостно, и я постепенно успокаивалась. Картины Рембрандта помогли мне.
17–го я должна была уехать в Загорск прямо из института. Т. встретила меня в поезде.
Трудно было работать в этот день. На консультацию приехали дети из немецкого детдома. Пришлось говорить с ними по–немецки. Мне было трудно собраться с мыслями, и я едва дождалась часа, когда можно было, наконец, поехать на вокзал.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.