Пастырь Сергиева края [40] . (А. Бессмертный-Анзимиров)

Пастырь Сергиева края[40].

(А. Бессмертный-Анзимиров)

Я появился здесь впервые зимой 1974 года. Раннее утро на Ярославском вокзале, затем мерный стук колёс подмосковной электрички, прибывающей на пристанционную площадь города Пушкино. Автобусная станция возле старой водонапорной башни. «Смотри не перепутай, — предупреждал меня крестный, — тебе нужен не 22–й номер, а 2–й. Многие ошибаются, и 22–й увозит совсем в другую сторону». Выхожу из автобуса на остановке «Новая Деревня».

Когда?то это были выселки староподмосковного, ещё средневекового села Поучина (т. е. «по реке Уче»). Теперь Новая Деревня стала городским предместьем — крепкие и основательные деревянные дома по обеим сторонам старотроицкой дороги, ведущей в Троице–Сергиеву лавру. Здесь некогда жили знаменитые бегуны братья Знаменские. А перед затоплением Учинским водохранилищем села Акулова Гора («пригорок Пушкино горбил Акуловой Горою»), в Новую Деревню были перенесены два здания: сначала в 1922 году деревянная церковь Сретения, затем домик, в котором Маяковский написал стихотворение о том, как к нему в гости приходило солнце. Отсюда близко до Радонежа, до Хотькова монастыря. По сути дела, это начало Радонежья.

Именно здесь, как раз на полпути между Москвой и Сергиевым Посадом, в этой самой деревянной Сретенской церкви прослужил большую часть своей замечательной жизни протоиерей Александр Мень.

Неброский голубой куполок сельского храма, почти скрытый заснеженными деревьями, томительный край извечных среднерусских ворон, кружащих в сером зимнем небе, черноватый снег поля, уходящего в сторону кладбища, — вроде бы скудная природа с её ненавязчивым и каким?то тоскливым, по-настоящему глубоко мистическим очарованием. Земля преподобного Сергия Радонежского.

Не иначе, как от преподобного эта звенящая бодрость, всегда охватывающая здесь, вливающая в душу потоки невидимой благоухающей свежести. Тянется нестройное пение деревенских бабушек, небольшое храмовое пространство пронизано тонкими струями ладана, трещат свечи. Звучит твёрдый голос священника: «Приимите, ядите, сие есть Тело Моё, еже за вы ломимое во оставление грехов», — и я вдруг физически ощущаю, как небо над церковью раскалывается и из образовавшейся бездны исходят нетварные, ослепительные лучи. Они тянутся во все стороны ко множеству других церквей, затерянных среди российских снегов и оврагов — и дальше, к храмам Греции и Франции, Литвы и Польши, Англии и Америки… А один из этих лучей пронзает пространство и время и под тихое пение на клиросе «Тебе поем» почивает на Святых Дарах, предложенных новодеревенским пресвитером Богу «от всех и за вся».

Отец Александр Мень не то чтобы служил очень красиво или как?то по–особенному, специфических новшеств не признавал («я не литургист, пускай другие этим занимаются»), но и не затягивал службы, полагая, что суть молитвы отнюдь не в многословии. Но нигде, пожалуй, не мог в ту пору я ощутить столь глубоко всю глубочайшую таинственность православного богослужения.

Эти удивительные, исполненные «нечаянной радости» воспоминания о Новой Деревне начала 70–х годов! В самый первый мой приезд в Сретенскую церковь я был поражён непривычным количеством молодых и очень серьёзных лиц, незнакомых до сих пор, но странно гармоничным сочетанием собрания горожан и селян. А в пасхальную ночь последние и вообще терялись среди первых — не протолкнёшься, не положишь креста. Но и заутреня, и праздничная литургия воспринимались на едином дыхании. К тому же о. Александр обязательно всегда причащал на Пасху — эта практика постепенно восстанавливается в большинстве наших храмов лишь сейчас.

Что ещё вспоминается из той поры? Очередь после службы перед кабинетом пастыря. «Как у врача, — шутили мы. — У вас талончик на какое время?» Радость новых знакомств во время этого ожидания, узнавания ближнего. Смущение в кабинете, поразительное косноязычие («тяжесть языка»), трудность постижения искусства излагать свои мысли, тревоги, надежды пред столь умным и ярким духовником, церковным писателем с мировым именем. И огромная любовь в его глазах, напряжённое внимание, с которым он тебя выслушивает, мгновенно схватывая суть проблемы и двумя–тремя словами, часто с добродушной и тонкой шуткой направляя к самостоятельному решению, никогда ничего не навязывая.

И ещё настоятель храма, седой отец Григорий Крыжановский, лежащий ныне на местном кладбище. Косая сажень в плечах, благородная и какая?то изящная осанка, даже в самые лютые морозы прогуливается по селу без шапки, шуба нараспашку, ряса в снежинках, свежий пар изо рта — не идёт, а «выступает, будто пава». Старенький, он до самой кончины своей, хоть и не имел сил служить и лишь сидел в алтаре, но всегда выходил после литургии к прихожанам: «А сейчас наш Златоуст, батюшка отец Александр, скажет вам проповедь. Внимайте достойно, вы больше нигде этого не услышите!» И окидывает о. А. Меня взглядом, лучащимся любовью и уважением. «Наверху», перед церковным начальством стоял за о. Александра стеной. «Пока я жив, — как?то сказал он, — я его не выдам, буду прикрывать как орлица орлёнка». И не выдал.

«Как относится высшая иерархия к о. Александру?» — спросил я тогда у старика Анатолия Васильевича Ведерникова, многолетнего работника патриархийных «верхов». «Очень уважают, а многие так и просто любят, — последовал ответ. — Хотя есть и яростные противники. Но в целом подавляющее большинство тайно гордится, понимая, что никто сейчас в нашей Церкви не способен адекватно миссионерствовать в столь тяжёлой и внутренне изломанной среде, как советская интеллигенция».

Добавлю: и сегодня в нашей Церкви на это по–прежнему никто не способен.

Убийцы о. Александра Меня прекрасно отдавали себе отчёт в том, кого они убивают.

Уже много слов было сказано об уникальной работоспособности этого человека. Бесконечные требы, окормление громадного прихода, состоящего из очень разных людей, регулярное чтение неимоверного числа лекций, катехизация и воцерковление десятков новообращённых — и при этом непрекращающаяся научная работа, писательство. Ещё в юности он поставил цель рассказать современной России о великой тайне и великой радости христианства и блестяще осуществил эту бесконечно сложную задачу. Его книги — это не только богословские, не только глубокие и оригинальные научные труды, обобщающие громадные знания, не только тонкая и эффективная христианская апологетика XX века. Это ещё очень высокая и даже изысканная литература, словесность в лучшем смысле этого слова.

Критиковали его со всех сторон. Правые — за то, что он левый. Левые — за то, что он правый.

«Вы не хотите проповедовать святую Русь!» — возмущались правые. «Не хочу, — спокойно соглашался священник, — я предпочитаю проповедовать Христа Распятого».

«Вы не боретесь с тоталитаризмом!» — обличали левые. «Мне не известен лучший способ борьбы с тоталитаризмом, чем проповедь Благой Вести Иисуса Христа», — невозмутимо отвечал о. Александр.

Когда?то он был (по ряду соображений) против отправления известного письма о. Никол ая Эшлимана и о. Глеба Якунина. Но однажды некто попробовал при нём критиковать отца Глеба. Я редко видел, чтобы лицо священника так быстро менялось, чтобы привычное выражение озорной радости на его лице мгновенно уступило место какой?то грозной серьёзности. «У о. Глеба харизма обличителя, — медленно и строго произнёс он. — И в этом ему следует всячески содействовать и помогать». И по тону было ясно: в его присутствии никакой критики о. Глеба он не потерпит…

Много раньше, ещё в 70–е годы, он все с тем же озорным выражением на всегда светлом и радостном лице шутил в достаточно тесном кругу: «О. Глеб — это наша армия. А я —это партизанское движение. Отец Глеб пошёл в бой с поднятым забралом. Я — воюю с опущенным. И то, и другое — необходимо».

В чём же состояла «партизанская» деятельность о. Александра Меня? В христианизации и евангелизации советского общества изнутри, с «низов». До сих пор мало кто знает, что о. А. Мень был единственным священником Московской Патриархии, который ещё с начала 60–х годов создал разветвлённую сеть многочисленных библейско–молитвенных, богословских и катехизаторских групп и кружков, охвативших значительное число христиан Москвы и Подмосковья и даже распространившихся и в других городах.

Почти никто не знает, что о. А. Мень был и по сей день остаётся единственным православным пастырем послевоенной формации, целенаправленно собиравшим, пропагандировавшим и распространявшим труды блистательной плеяды авторов Русского Религиозного Возрождения XIX?XX веков.

И ещё о так называемой «партизанской» деятельности. Практически ни один священник (за исключением 3–4 имён, называть которые даже сейчас не буду, так как предпочитаю, чтобы они продолжили своё земное служение) не способствовал столь действенно, столь эффективно абсолютной деидеологизации и десоветизации сознания, как делал это бесконечно долго о. А. Мень. Я полагаю, что он — единственный внутри Церкви адекватный практик борьбы с тоталитаризмом, кото–рому удалось вести эту борьбу непрерывно в течение 30 лет — и обучить ей много сотен людей.

Соответствующие советские органы, профессионально когтящие Церковь, всегда боялись христианства как единственной «официально дозволенной мировоззренческой и идеологической альтернативы» в стране. Но ведь о. Александр шёл много дальше: он разрушал все идеологические стереотипы новообращенческого сознания, недвусмысленно показывая, что христианство — это совсем не идеология, а высшая ступень религиозного развития, возможность новой Жизни, Путь.

«У христианства нет знамён, — любил повторять он. — Если даже мы поднимаем стяг с крестом или со святым Георгием, мы мгновенно превращаемся из проповедников Благой Вести в обычных носителей очередной идеологии». Священник был в этом неколебимо твёрд: не для того даёт нам Иисус Христос и Его Церковь свободу от догматизма, чтобы мы тут же втискивали себя в новый догматизм — не человек для субботы, а суббота для человека.

Сегодня мы видим псевдоцерковные группы, помещающие святого Георгия с серпом и молотом в руках на красный флаг. Те же самые группы, которые писали о. А. Меню угрожающие по. слания, которые открыто выразили ненависть к пастырю Сергиева края, зревшую в недрах КГБ и некоторых кругах Церкви многие годы.

Ни одного связного и внятного высказывания от его критиков мне так никогда и не удалось услышать. Да это и неудивительно: ведь никто из «критиков» и «совопросников века сего» не знал его позиций и взглядов, не разговаривал с ним толком, не дискутировал. Отцу Александру завидовали чёрной завистью, потому что он был умён, образован, активен — и служил Иисусу Христу, а не псевдоправославным лжемудрствованиям. Его ненавидели за его национальность: «Да как же это так! Да как это возможно! Да чтобы самый яркий священник Московской Патриархии был еврей! Да это что же такое!» Впрочем, чаще всего слово «еврей» из вежливости заменяли (да и сегодня заменяют) словом «экуменист».

К этому все обыкновенно и сводилось.

Одним была «не ясна» его позиция «относительно еврейского вопроса». А позиция его была прозрачна: он не считал нужным оправдываться перед антисемитами в том, что он еврей по происхождению. И точка. Если кому?то это не нравится — священника это никоим образом не касается.

Другие полагали, что он начинал воцерковление неофитов «не с приобщения к традиции». Неизвестно, что такие люди именуют традицией. Но точка зрения о. А. Меня и здесь была более чем ясная. Он полагал своим пастырским долгом сначала пробудить в человеке сознание, открыть его сердце, вернуть достоинство и твёрдую почву, помочь новопришедшему обрести живую связь со Христом — через молитву, веру и таинства. А уж потом можно поговорить и о куличах. «Православие — не резервация и не бегство от мира, — повторял он. — Внешнее всегда проще. Внешняя сторона может свестись к чистому обрядоверию, она всегда имеет тенденцию превращаться в самодовлеющее начало».

Третьим не было ясно отношение о. Александра к России. Но священник как?то не спешил бежать и докладывать кому бы то ни было, что он думает по тем или иным вопросам. Да и докладывать?то было некому. Были завистники, ненавистники или «точно знающие», потому что «что?то слышали».

Одним словом, традиционная атмосфера недоброжелательства и вечного пустого недовольства, окружавшая при жизни множество русских писателей, мыслителей, церковных деятелей — вплоть до преподобных Сергия и Серафима или святителя Тихона Задонского.

Никто из «критиков» пастыря не говорил, что ему не ясно, дескать, отношение о. Меня ко Христу или к Церкви. Потому что эти проблемы «критиков» просто не волновали. И сейчас многие по–прежнему недовольны каким?то особым «экуменизмом» о. Александра и делают вид, что никогда не слышали о том, что этот человек в труднейшее для России время привёл в Церковь десятки тысяч людей. Такие люди, видимо, полагают, что о. Александр приводил ко Христу «как?то не так», не теми принципами руководствовался.

А он не делал секрета из своих основных принципов. Ими были: открытость и терпимость, деидеологизированность, независимость от фантомов и пустых мечтаний, спокойное и активное христианское делание, исповедование живого и любящего Христа, сущностное подражание Которому состоит не в том, чтобы другие служили нам, а в том, чтобы мы служили другим вплоть до полагания души своей за други своя. Что он и осуществил всей своей жизнью.

Протоиерей А. Мень был служителем Иисуса Христа и Церкви, он проповедовал христианство, а не суррогат христианства. Ложно понятое или истолкованное Православие и вообще любая религия как средство компенсации страхов и комплексов, как орудие новой ненависти и очередной нетерпимости, по его мнению, вообще не имели к религиозной вере никакого отношения.

Чрезвычайно важна была позиция пастыря в юрисдикционном вопросе: все православные юрисдикции Русской Церкви — наши, все — любить, чувствовать изнутри. Российская Православная Церковь едина. Ни Московская Патриархия, ни Русская Зарубежная Церковь, ни русские константинопольские приходы не имеют особого приоритета над всеми прочими. Есть разномыслие, оно будет и дальше, но главное состоит в свободном союзе любви и духа, в «единстве духа в союзе мира». Однако, всегда настаивая на наличии очень большого числа прекрасных священников и верных мирян в Московской патриархии, поддерживая связь с немногочисленными достойными епископами, он все же не раз говорил, что сергианство вошло в плоть и кровь значительной части современного архиерейства и что изживать эту гниль придётся ещё не одно десятилетие. Он старался жить и служить так, как если бы сергианства не существовало. Но оно существовало и по–своему убивало его вместе с КГБ.

Идеологизированное, «партийное», сектантское, по сути своей православное и антисоборное сознание, разумеется, не могло терпеть юрисдикционной широты пастыря. Ещё больше раздражало иных отношение о. А. Меня к Римско–Католической церкви. Он хорошо знал латинское богословие, высоко ставил Фому Аквината, любил Франциска Ассизского, маленькая иконка которого, написанная в нашей восточной традиции, висела у него рядом с образами преподобных Сергия и Серафима.

Всегда подчёркивал, что всякое слепое неприятие чужого лишь изобличает низкий уровень культуры и провинциализм. Напоминал, что раскол Востока и Запада был трагическим, но неизбежным следствием человеческого несовершенства, и что преодолевать надо в первую очередь наше несовершенство, а не догматико–канонические разногласия. Очень ценил католическое богословие за рационалистические методы, будучи убеждён, что Бог может быть постигаем «и через рассматривание творения» (Рим. 11,20) и что укоренение веры в разуме, а не в эмоциях, мечтаниях, чувствованиях, смутном эстетизме есть обязанность всякого сознательного христианина, всякой человеческой личности, обладающей разумом и свободной ответственной волей.

А как же с мистицизмом? А с мистицизмом вот как: о чём не знаете, о том не надо говорить. Станьте прежде тверды в арифметике разума — тогда и только тогда откроется ваше внутреннее око и можно будет вести речь о высшей математике. В этом смысле характерна точка зрения о. Александра на преподобного Серафима Саровского: он подчёркивал, что как мистик этот великий святой ещё совсем не изучен, не познан реальностью православной повседневности, его высказывания и предсказания вообще никем не истолкованы.

Но главное, что ужасало и шокировало некоторых в о. Мене — это его несокрушимое чувство и исповедание глубинного и сущностного единства Востока и Запада во Христе, в апостольской традиции — а следовательно, и сущностное единство Православной и Католической Церквей при сохранении различий в практике. Равно как и в неразрывности связи с протестантизмом и его неустанным стремлением к глубоким и личным отношениям с Богом, к осознанию личного Завета с Ним. «Какая может быть терпимость ко всем этим раскольникам и еретикам!» — восклицали те, кто почестнее. Ханжи говорили и говорят иначе: «Он был слишком экуменистичен». Отвечаю специально ханжам: нет, не был!

Чем больше я узнавал о. Александра, тем более меня поражало некое его качество, дал еко не всем и всегда заметное. Яне могу определить это качество иначе, чем «святоотеческость». Он никогда не говорил об Отцах Церкви походя, никогда не прикрывался «знамёнами» патристики. Но, если всерьёз заходила речь о Василии Великом или Иоанне Дамаскине, Григории Богослове, Блаженном Августине или Григории Паламе, он мог сходу прочесть двух–трёхчасовую лекцию о каждом. Глубоко и крепко укоренённым в святоотеческой традиции было и его духовное водительство. Он мог дать совет в двух–трёх словах, сжато, ёмко, точно, и совет этот оказывался невероятно существенным, подходящим именно к данной ситуации. Голословных правил поведения он предпочитал не давать. «Церковь — не аптека, — говаривал он, — мы тут рецептов не выписываем. Каждая жизненная ситуация уникальна и рассматривать её надо отдельно, в соответствии с Евангелием».

Протоиерей А. Мень был и остаётся твёрдым исповедником христианства, несокрушимым служителем Иисуса Христа, мужественным свидетелем сущностного единства всей мировой Церкви. Он относится к числу тех рыцарей духа, которые становятся понятны людям лишь по прошествии многих и многих лет. Это человек XXI века. В настоящее время Россия ещё недостаточно созрела, чтобы понять и верно оценить труды и служение этого пастыря. Адекватно оценить личность такого масштаба (со всеми её неизбежными сложностями) способны либо силы святости, либо силы зла.

Последние это сделали. Ужаснулись — и убили его.

Кто же его убил?

Одни говорят — КГБ. Другие — шовинисты и антисемиты. Третьи добавляют: шовинисты и антисемиты из обскурантистских кругов.

А разве между всеми этими силами есть какая?нибудь разница?

Отец Александр не одно десятилетие был самым ярким и талантливым апологетом, миссионером и проповедником христианства на территории России. Ни у кого из активно влияющих на общество церковных и духовных лидеров (я не говорю о чисто политической, очень нужной сфере деятельности) не было и не будет столь ярко и твёрдо явленной проповеди единства не только внутри Православия, но и вообще всех христиан. Это осуществлял только о. А. Мень. За это его ненавидели и преследовали. В последнее время ситуация изменилась настолько, что он получил доступ к тысячным аудиториям, к средствам массовой коммуникации. Его влияние на общество становилось реальным и необратимым. Наконец, он сочетал в себе столько инициатив и родов деятельности, которые под силу разве что целому богословскому институту или монастырю, каковых в России нет и до сих пор. Или — святому. И в этом смысле его до сих пор абсолютно некем заменить. Его убийство было сознательным и целенаправленным убийством человека, по уровню значения для России занимавшего то же место, что и А. Солженицын и А. Сахаров. Убийство человека такого масштаба не могло быть ни совпадением, ни делом рук маньяка–одиночки. Это понимают все здравомыслящие люди. Каким образом всё было осуществлено организационно и технически, остаётся только предполагать.

Известно, например, что английскому королю Генриху II достаточно было лишь произнести в нужный момент и в надлежащем месте: «Ох уж этот Томас Бекетт!» — и выдающийся лондонский епископ был злодейски умерщвлён.

Есть что?то жуткое и зловещее в том, что за полтора года виновники не только не были найдены, но и нагло, не скрывая, намеренно не искались. Вместо этого соответствующие органы пытались изучить круг духовных детей о. Александра. Скажу сразу, что им это не удалось, ибо созданная священником структура рассчитана в том числе и на времена самых жестоких гонений.

Ещё более жуткими и зловещими выглядят последующие убийства священников. Вспоминается рассказ замечательного христианского парадоксалиста Честертона «Сломанная шпага», в котором отец Браун говорит, что как дерево легче всего спрятать в лесу, так и одно убийство легче всего прикрыть целой серией убийств.

Сообщат ли теперь стране, кто же убил о. Александра Меня? По чьему конкретному приказу? Кто именно держал в руке топор? Молчать об этом нельзя. Трёхцветный флаг российской свободы, демократии и возрождения национально–госу–дарственного бытия не может быть запятнан обманом, лицемерием или лживым равнодушием с первых же дней своей легализации в России.

Мученическая кончина о. Александра Меня стала для России искупительной жертвой — к первой годовщине его смерти страна подошла во многом преобразившейся, или во всяком случае, начавшей преображаться. Узнает ли она правду об убийстве пастыря Сергиева края?

А. Бессмертный–Анзимиров, публицист,

Нью–Йорк — Москва

Данный текст является ознакомительным фрагментом.