Глава вторая. О том, что жертва доставляет человеку радость

Глава вторая. О том, что жертва доставляет человеку радость

В нашу эпоху жертвенность является редкостью

"Дети — это сплошная морока", — сказала мне одна женщина, имевшая все. Дети ей были в тяжесть! Если мать думает подобным образом, то она ни на что не годна, поскольку для матери естественно иметь любовь. Какую-то девушку до замужества мать может не будить до десяти часов утра. Однако с того времени, как сама она станет матерью и ей надо будет кормить свое дитя, мыть его, ухаживать за ним, она и ночью-то спать не будет, потому что моторчик завелся. Имея жертвенность, человек не хнычет и не тяготится, а радуется. Вся основа в этом: должен присутствовать дух жертвенности. И эта женщина, если бы она говорила: "Боже мой, как мне Тебя благодарить? Не только детей Ты дал мне, но и множество благ. У скольких людей нет ничего, у меня же и несколько домов, и наследство от отца, и у мужа большая зарплата, и за аренду мне платят в двух местах!" Я не испытываю трудностей. Как мне благодарить Тебя, Боже мой? Всего этого я не была достойна", если бы она думала так, то со славословием исчезло бы и чувство злополучия. То есть, если бы она только благодарила Бога день и ночь, этого уже было бы достаточно.

— Жертва, Геронда, приносит радость.

— О, что же это за радость! Вкус этой жертвенной радости неведом нынешним людям, и потому они так измучены. Они не имеют в себе идеалов, они тяготятся тем, что живут. Отвага, самоотвержение являются в человеке движущей силой. Если же этой силы нет, то человек мучается. В старину в деревнях люди по ночам, без шума, стараясь, чтобы никто их не увидел, прокладывали какую-нибудь дорогу для того, чтобы после смерти другие поминали их. Сейчас этот дух жертвенности встречается редко. Однажды на Афоне во время крестного хода я наблюдал, как монахи, идя по тропинке, цеплялись своими наметками за ветку куста, но ни один не обломал ее, чтобы облегчить путь идущим сзади; все они пригибались, чтобы не зацепиться. Все равно что поклоны кусту клали! Если бы это хоть Купина Неопалимая была, тогда еще ладно! Но каждый думал: "Пусть это делает кто-то другой, а мне лишь бы пройти самому". Но почему же тебе этого не сделать, если ты первым увидел эту ветку? Ведь так ведут себя люди мирские, не верующие в Бога. На что мне такая жизнь, умереть тогда в тысячу раз лучше. Цель в том, чтобы думать о другом человеке, о его боли.

Мир уже потерял контроль над собой. От людей удалилось любочестие, жертвенность. Я как-то рассказывал вам о том, в каком состоянии я находился, когда в каливе, на Святой Горе, меня прихватила грыжа. Когда кто-то стучал в клепальце возле калитки, я и в снег [и в холод] выходил открывать. Если у человека были серьезные проблемы, то я даже и не чувствовал своей боли, хотя [буквально] перед этим был придавлен к кровати. Я угощал пришедшего чем-нибудь: одной рукой угощал, а другой держал грыжу. Все время, пока мы беседовали, я, несмотря на сильную боль, ни к чему не прислонялся, чтобы он не догадался, что мне больно. А когда посетитель уходил, я опять загибался от боли. Дело было не в том, что боль проходила, или в том, что я чудесным образом поправлялся, нет. Я видел, что другому больно, и забывал свою собственную боль. Чудо происходит, когда ты соучаствуешь в боли другого. Главное в том, чтобы ты ощутил человека братом и тебе стало за него больно. Эта боль трогает Бога, и происходит чудо. Потому что нет ничего другого, столь умиляющего Бога, как благородное великодушие, то есть жертвенность. Но в нашу эпоху великодушие является редкостью, потому что пришли себялюбие, корысть. Редкостью является человек, который скажет "Я уступлю свою очередь другому, а сам подожду". Как же немного таких благословенных душ, что думают о другом! Даже и в людях духовных есть этот противный дух, дух равнодушия.

Добро является добром лишь в том случае, если делающий его жертвует чем-то своим: сном, покоем и тому подобным. Потому и сказал Христос "...от лишения своего..."[157]. Когда я делаю добро, отдохнув, оно недорого стоит. Однако если я устал и, к примеру, выхожу показать дорогу кому-то просящему об этом, то это стоит дорого. Когда я, предварительно выспавшись, провожу ночь без сна там, где нуждаются в моей помощи, то цена этому невелика. Если же при этом и беседа мне по душе, то я и вовсе могу сделать это для того, чтобы порадоваться общению и немножко развлечься. Тогда как, устав и идя на жертву, для того чтобы помочь другому, я испытываю райскую радость. Тогда я захлебываюсь в Божием благословении.

А если человек тяготится не только тем, чтобы помочь другому, но даже и тем, чтобы сделать что-то для себя самого, то он устает и от самого отдыха. Тот же, кто помогает ближнему, отдыхает и от усталости. Если в человеке есть жертвенный дух, то, увидев кого-то, к примеру, физически обессиленного, работающим и уставшим, он скажет ему. "Сядь, отдохни маленечко" и сделает его работу сам. Тот, кто выбился из сил, отдохнет телом, а тот, кто ему помог, ощутит духовное отдохновение. Какое бы дело ни делал человек, он должен делать его от сердца, в противном же случае делающий не меняется духовно. То, что делается от сердца, не утомляет. Сердце — это словно самозаряжающееся устройство: чем больше оно работает, тем больше и заряжается. Вон бензопила, когда попадает на трухлявый пенек, фыркает "Фр-р-р..." и глохнет. Но, попадая на твердое дерево, она упирается в работе, подзаряжается и пилит. И не только в даянии, но и в случае, когда предстоит взять что-то, мы не должны думать о себе, но всегда стремиться к тому, что приносит покой душе другого. В нас не должно быть алчности. Мы не должны помышлять о том, что имеем право взять сколько мы хотим, а другому пусть не останется ничего.

— Опять, Геронда, все возвращается к духу жертвенности.

— Так ведь это и есть основа всей духовной жизни! И знаешь, какую радость ощущает человек, принося себя в жертву? Он не может выразить переживаемой радости. Наивысшая радость происходит от жертвы. Только жертвуя, человек пребывает в родстве со Христом, потому что Христос есть Жертва. Еще здесь человек начинает переживать рай или ад. Человек, делающий добро, радуется, потому что ему воздается за это божественным утешением. Делающий же зло переживает муку.

Мой собственный покой рождается от доставления покоя другому

— А как, Геронда, человек может пойти на жертву, если ему еще неведом вкус жертвенной радости?

— Если поставит себя на место другого. Когда я был в армии, наш дзот часто заливало водой. У рации надо было менять аккумуляторы, а это было делом очень нелегким, потому что линия была загружена. Я был мокрым по пояс, и шинель впору было выжимать. Однако, чтобы не мучились другие, я предпочитал делать эту работу сам и, делая ее, радовался. Командир говорил мне: "Когда ты выполняешь эту работу, то я спокоен и не беспокоюсь об этом, но мне тебя жаль. Скажи, чтобы это делал кто-нибудь другой". — "Нет, господин командир, — отвечал я ему, — я [от этого] радуюсь". В нашем полубатальоне был еще один радист, но, когда мы отправлялись на операции, чтобы не подвергать его опасности, я не давал ему таскать ни аккумулятора, ни рации, хотя мне было и тяжело. Он просил меня об этом [обижался]: "Почему ты мне их не даешь?" — "У тебя, — отвечал я ему, — жена и дети. Если тебя убьют, я буду за это отвечать перед Богом". И так Бог сохранил нас обоих: ни ему, ни мне Он не попустил быть убитым.

Для человека чувствительного предпочтительнее быть единожды убитым самому, прикрывая другого из чувства любви, чем проявить небрежность или трусость и всю последующую жизнь испытывать постоянные угрызения совести. Однажды на гражданской войне маневр мятежников отрезал нас от остальных сил за одной деревней. Солдаты собирались бросать жребий о том, кому идти в деревню за продовольствием. "Я пойду", — сказал я. Если бы пошел кто-то неопытный и невнимательный, его могли бы убить, и меня потом мучила бы совесть. "Лучше будет, — думал я, — если убьют меня, чем кого-то другого, а меня потом всю жизнь будет убивать совесть. Как я такое вынесу?" — "Ты мог бы его спасти, — будет говорить мне моя совесть, — почему же ты не спас его?" К тому же я постился и был на голодный желудок... В общем, ладно. Ну и командир мне говорит "И я бы предпочел, чтобы ты пошел, ты ведь и из воды сухим выйдешь, только поешь, чтобы сила была". Взял я автомат и двинул. Мятежники приняли меня за своего и дали пройти. Пришел я в деревню, зашел в какой-то двухэтажный дом. Там была одна старушка, она дала мне продуктов, и я возвратился к своим.

Величайшую радость я переживал зимой [в горах], среди снегов. Помню, проснулся однажды ночью. Все спали, а наши палатки завалил снег. Я вылез из палатки, схватил рацию и стал вытряхивать из нее снег. Смотрю: работает. Побежал к командиру и рассказал о том, что творится. В ту ночь я мотыгой откопал из снега двадцать шесть обмороженных.

Для Христа я не сделал ничего. Если бы я сделал для Христа 10 процентов от того, что делал на войне, то сейчас творил бы чудеса! Вот почему потом, в жизни монашеской, я говорил: "В армии я претерпел такие муки ради Отечества, а что я делаю для Христа?" Иными словами, по сравнению с теми муками, что я пережил в армии, в монашеской жизни я чувствовал себя царским сыном, тут уж не имело значения, был у меня какой сухарь или нет. Потому что там, во время операций, знаешь, какой мы держали пост? Снег ели! Другие хоть рыскали вокруг, находили что-нибудь съедобное, а я был привязан к рации — не мог от нее отойти. Однажды мы остались без еды на тринадцать дней: нам дали только по одному солдатскому хлебу и по половине селедки. Воду я пил из следов копыт, и то не чистую дождевую, а смешанную с грязью. А однажды довелось отведать и "лимонада"! В тот раз от жажды я дошел до предела и тут увидел след от копыта, полный воды — желтой! Уж я ее пил-пил!.. И поэтому после, в жизни монашеской, вода, даже если она была полна всяких козявок, казалась мне великим благословением. Она, по крайней мере, была похожа на воду.

А однажды вечером порвалась кабельная линия связи. Был декабрь 1948 года Снега вокруг — сугробы. В четыре часа пополудни нам дают приказ: идти в деревню — это два часа пешком, восстановить линию и возвращаться назад. Через два часа — темнота. Солдаты были как мертвые от усталости и не находили в себе мужества идти. И где там еще найдешь кабель в таких сугробах!

— Вы что, Геронда, не знали дороги и того, как был проложен кабель?

— Э, дорогу-то примерно я знал, но все равно ночь застала бы нас в дороге. Короче говоря, дали мне несколько человек, и мы пошли. Сначала мы, еще будучи в расположении нашей части, лопатами очистили дорогу от снега, чтобы успокоить командира, и маленько прошли вперед. Потом я им говорю: "Пошли-пошли, нам ведь еще возвращаться!" Я пошел первым, потому что остальные все время роптали. "Эллада-то, — говорили они мне, — погибнуть не может, а вот мы погибаем!" Как заладили одно и то же без конца! Так продвигались мы вперед: я проваливался в снег, они меня вытаскивали, снова проваливался, снова вытаскивали... У меня была сабля, и я то и дело прощупывал ей снег перед собой, чтобы найти, куда можно ступить. Надо было постоянно проверять. Я продвигался первым и говорил им: "Пошли-пошли, здесь скот не ходит и кабеля порвать не может. Дойдем до какого-нибудь оврага, где кабель висит над землей, и только там проверим". Дошли мы наконец до одной деревни, перед которой были террасы, скрытые от глаз под снежными заносами, и я упал с одной террасы вниз, в снег. Остальные испугались идти дальше и меня доставать. Наконец мы спустились вниз, перебираясь с одной террасы на другую, — как, лучше не спрашивай — и поздно вечером вошли в деревню. В каких-то оврагах в одном-двух местах я нашел обрыв, мы соединили кабель и связались с командиром. "Возвращайтесь назад", — говорит нам командир. Но как тут возвращаться? Мало того что ночь наступила, так еще надо каким-то образом лезть наверх, на террасы! Спускались-то мы кубарем! И как найдешь дорогу? "Но как мы возвратимся? — спрашиваю командира. — Спуститься-то мы еще кое-как спустились, но как теперь подниматься? Давайте мы лучше завтра утром вернемся: выйдем с другого края деревни и сделаем круг". — "Никаких "давайте", — говорит командир, — сегодня!" На наше счастье, этот разговор услышал адъютант командира и упросил его разрешить нам остаться на ночь в деревне. Так мы и остались. В одном доме нам дали пару-тройку толстых шерстяных покрывал. Меня начало знобить: я ведь шел впереди, расчищал дорогу и был весь мокрый. Товарищи пожалели меня, потому что мне, так сказать, досталось больше других, и положили меня в середину. Поужинали мы тогда одним ломтем солдатского хлеба. Не помню, чтобы когда-нибудь еще в своей жизни я переживал большую радость, чем тогда.

Я был вынужден привести вам эти примеры, чтобы вы поняли, что такое жертва. Я рассказал вам все это не для того, чтобы вы похлопали мне в ладоши, но для того, чтобы вы поняли, откуда происходит настоящая радость.

А после, в отделе связи, меня обманывали сослуживцы. "Ко мне отец приезжает, надо пойти с ним повидаться, посиди за меня, пожалуйста", — говорил один. "А ко мне сестра приехала", — врал другой. Никакая она ему была не сестра. Кому-нибудь еще нужно было зачем-то отлучиться, и я шел на жертву: все время сидел на дежурстве то за одного, то за другого. После дежурства подметал, наводил порядок. В помещения взвода связи запрещалось входить другим, даже офицерам из других отделов, к тому же время было военное. Так что уборщицу мы взять не могли. Брал я веник и подметал все помещения. Там и научился подметать. "Здесь, — говорил я, — служебное помещение, место некоторым образом священное, неприбранным его оставлять нельзя". Я не обязан был подметать, да и делать этого не умел: у себя в доме я ни разу и веника-то в руки не брал. Да если бы я и захотел его взять, меня бы тут же моя сестра этим же веником бы и отлупила! "Уборщица", — дразнили меня сослуживцы, — "вечная жертва". Я на это не обращал внимания. И делал это не для того, чтобы услышать "спасибо", но оттого, что ощущал это необходимостью и радовался.

— У вас, Геронда, совсем не было помысла "слева"? Вы, например, не думали: "Такой-то гуляет, а не с сестрой своей встречается"?

— Нет, таких помыслов у меня не было. С того момента, как кто-то говорил мне: "Прошу тебя, можешь маленько посидеть вместо меня?" — все, вопрос был закрыт. А еще один просил у меня денег якобы для своих детей, однако сам не только не отсылал их детям, но еще и у жены своей просил денег, чтобы тратить на себя самого. Понятно? И я делал это не для того, чтобы мне сказали "молодец", я ощущал это необходимостью. Из расположения части я не выходил, другие пользовались этим и свалили всю работу на меня. Мне приходилось выполнять работу всего взвода. Целая куча позывных, реле стучат без остановки... Я превратился тогда в развалюху. Какое-то время у меня держалась температура тридцать девять и пять, и я никому об этом не говорил. Но потом от перенапряжения свалился, потерял сознание. Меня бросили на носилки, и я слышал голоса сослуживцев: "Ну что, Венедикт[158], поехали на капремонт, сейчас мы тебя отнесем на носилках туда, где чинят старые автомобили". И они отнесли меня в госпиталь. Там я был без присмотра — кому было за мной смотреть, все занимались ранеными, — но ощущал радость. Ту радость, которая происходит от жертвы, потому что мой собственный покой рождается от того, что я доставляю покой другому.

Насколько мы забываем себя, настолько Бог помнит о нас

Тот, в ком есть жертвенность и вера в Бога, себя в расчет не берет. Если человек не возделает в себе жертвенного духа, то он думает только о себе и хочет, чтобы ради него и другие жертвовали собой. Но тот, кто думает только о себе, попадает в изоляцию и от людей, и от Бога — в двойную изоляцию — и Божественной Благодати не приемлет. Такой человек ни на что не годен. И посмотрите: ведь того, кто постоянно думает только о себе, о своих трудностях и т.п., в минуту нужды никто не поддержит даже по-человечески. То, что он не получит поддержки божественной, — это ясно и так, но ведь и поддержки человеческой он не получит тоже! Потом этот человек будет искать помощи то здесь, то там, то есть он будет мучиться, чтобы найти помощь от людей, но не сможет найти ее. И наоборот о том, кто не думает о себе, но постоянно, в хорошем смысле этого слова, думает о других — о таком человеке все время думает Бог. И потом другие люди тоже думают о нем. Чем больше человек забывает себя, тем больше помнит о нем Бог. Вот, например, в общежительном монастыре тот, в ком есть любочестие, приносит себя в жертву, отдает себя другим. Думаете, остальные этого не замечают? И разве смогут они не подумать об этой душе, которая всецело отдает себя другим, а о самой себе не думает? И разве может не подумать об этой душе Бог? Великое дело! В этом видно Божие благословение, виден образ божественного действия.

Попадая в трудную ситуацию, человек сдает экзамены. Действительная любовь, жертвенность проявляются в такие минуты. Когда мы говорим, что у кого-то есть жертвенность, мы имеем в виду то, что во время опасности он не берет в расчет себя и думает о других. Ведь и пословица говорит. "Друг познается в беде". Если бы, Боже упаси, сейчас, например, начали падать бомбы, то стало бы ясно, кто думает о других и кто — о самом себе. Но тот, кто приучился думать лишь о себе, в трудную минуту тоже будет думать о себе, и Бог об этом человеке думать не станет. Если же кто-то заранее учится думать не о себе, но о других, то и во время опасности он тоже подумает о других. Тогда станет видно, в ком есть действительная жертвенность, а в ком — самолюбие.

Если христианин не начнет уже сейчас чем-то жертвовать: какой-то своей похотью, эгоизмом, то как он достигнет того, чтобы в трудную минуту пожертвовать своей жизнью? И если сейчас он боится труда и озабочен тем, чтобы не переработать больше другого, то как он достигнет такого состояния, что побежит отдавать за другого свою жизнь? Если сейчас он озабочен собой по пустякам, то как он подумает о другом в ту минуту, когда его жизнь будет подвергаться опасности? Тогда будет труднее. Если придут нелегкие годы и такой человек увидит своего соседа, в горячке упавшего на дороге, то он оставит его лежать там, уйдет и скажет "Пойду-ка лучше и я прилягу, а то как бы не свалиться и мне".

А на войне идет борьба жизней, твоей и чьей-то еще. Отвага заключается в том, чтобы спешить на помощь другому человеку, но если отсутствует жертвенность, то каждый стремится спасти самого себя. Но вот что замечено: на войне снаряд или мина находят того, кто старается улизнуть. Такой человек вроде бы желает избежать опасности, но тем скорее сворачивает себе шею. Поэтому не надо стремиться улизнуть от опасности и особенно за счет других. Помню один случай, происшедший на албанской войне[159]. У одного солдата была каменная плита, и он укрывал за ней голову от пуль и осколков. Когда ему понадобилось отойти за чем-то в сторону, он поставил плиту на дно траншеи, прислонив к стенке. Увидев это, его сосед тут же схватил эту плиту и забрал ее. "Сейчас, — подумал он, — подвернулся удобный случай взять ее себе". Однако в тот самый момент его накрыла мина, и не осталось даже мокрого места. Видя, как вокруг рвутся снаряды, несчастный взял эту плиту, но о том, что ее хозяин вернется, он не подумал. Он подумал только о себе и своему поступку нашел оправдание: "Раз он отошел, то я могу взять эту плиту себе". Да, уйти-то он ушел, но плита ведь оставалась его собственной. А еще один отлынивал от службы все время, пока шла война. Не думал ни о ком. Другие отдавали за Родину свою жизнь — он же сидел дома. До последнего часа, когда положение осложнилось, он стремился избежать опасности. Потом, когда пришли англичане, он постарался попасть в расположение их войск, представился Зерве[160] и, поскольку имел также и американское гражданство, воспользовался случаем и убежал в Америку. Только он до нее доехал — сразу умер! Его жена, бедняжка, говорила: "От Бога хотел улизнуть!" Итак, он умер, в то время как другие, бывшие на войне, остались в живых.

Те, кто умирают геройски, не умирают

Я помню, что в армии у всех нас была одна общая цель. Старался и я, но жертвенностью обладали и другие независимо от того, веровали они в иную жизнь или нет. "Зачем умирать этому человеку, он ведь глава семьи", — говорили они и сами шли на опасное задание. Та жертва, на которую шли эти люди, имела цену большую, чем та, на которую шел человек верующий. Верующий веровал в божественную правду, в божественное воздаяние, тогда как неверующие не знали о том, что та жертва, на которую решились они, не напрасна, что им воздастся за нее в жизни иной.

Во время оккупации, при Давакисе[161], итальянцы арестовали молодых офицеров, погрузили их на корабль, а потом отправили его на дно. А после этого начали хватать гражданских; тех, кого поймали первыми, пытали, чтобы вынудить их назвать имена других жителей, имевших дома оружие. Посмотрели бы вы тогда на то, какую жертвенность проявляли люди мирские! В Конице возле нашего дома, там, где сейчас построили храм святого Космы Этолийского, раньше была мечеть. Арестованных закрыли в мечети и всю ночь били плетками с колючками или оголенными кабелями: выпускали наружу проволоку, привязывали на конце куски свинца и били этими проводами людей. Стальная проволока сдирала кожу. А чтобы не было слышно криков, итальянцы пели или заводили музыку. Отсюда и появилось выражение "живодерня с музыкой". Кроме того, несчастных подвешивали за ноги вниз головой, и у них изо рта шла кровь. Но они молчали, потому что думали: "Если признаемся мы (а ведь они знали, у кого были винтовки), то потом будут так же бить всех остальных, чтобы заставить признаться и их". Поэтому те, кого взяли первыми, решили: "Лучше мы умрем, чтобы доказать, что у других людей нет винтовок". А другие за одну или пять ок[162] муки говорили врагам, у кого было спрятано оружие. Был голод, и люди становились предателями. Некоторые итальянцы из батальона, набранного из внебрачных детей, были настоящие варвары со всеми варварскими комплексами. Свою злобу они вымещали на других. Они брали маленьких детей, раздевали их, несчастных, сажали на раскаленные железные щипцы и придавливали ногой, чтобы горело их тело. Они пытали детей для того, чтобы родители признавались, у кого есть винтовки. "У меня нет, у меня нет!" — кричали взрослые, а мучители жгли их деток. Я хочу сказать, что многие предпочли умереть, хотя и были людьми мирскими, ради того, чтобы не мучили или не убивали других. Этим они спасли многих. И так из-за нескольких героев мы выжили как народ.

Те, кто умирают геройски, не умирают. А если отсутствует героизм, то ничего хорошего не жди. Знайте также, что человек верующий будет и отважен! Макрияннис[163], несчастный, что пережил он! И в какие годы!

— Он как-то сказал, Геронда: "Закоптились глаза мои".

— Да, его глаза закоптились. От напряжения и тревоги, которые он переживал, его глаза словно дымились. Живя в нелегкие времена, он от боли и любви постоянно жертвовал собой. О себе он не думал, никогда не брал себя в расчет. Борясь за Отечество, он не боялся смерти. Макрияннис переживал духовные состояния. Если бы он стал монахом, то, думаю, немногим бы отличался от Антония Великого. Несмотря на свои раны и увечья, он делал по три тысячи поклонов [в день]. Когда он делал поклоны, его раны открывались, внутренности вываливались наружу, и он сам вправлял их на место. Три поклона моих стоят одного поклона его. Пол перед ним был мокрым от слез. А если бы на его месте оказались мы? Да мы побежали бы в больницу, чтобы нам оказали медицинскую помощь! Мирские люди станут судить нас!

Тот, кто не берет в расчет себя, приемлет божественную силу

— А на войне, Геронда, приходилось ли вам подвергаться опасности?

— О! Да разве только однажды или дважды? Это сейчас я размышляю о том, как помогал [мне] Бог, и сильно волнуюсь. А тогда я об этом не думал, особенно о смерти. О ней я не думал совсем. Когда ты решился на смерть, тебе ничего не страшно. Решимость на смерть равна по своей силе тысяче телохранителей. Смерть — это безопасность. На войне эмблемой отряда священных добровольцев является череп. Это значит, они решились умереть. Тот, кто ради блага другого человека или ради общего блага забывает о самом себе, приемлет божественную силу. И посмотрите, если человеком движет жертвенность, то Бог покрывает его. Помню, как однажды мы окопались за одним утесом. Я вырыл небольшой окопчик и маленько укрылся в нем. Ползет один: "Пусти и меня", ползет другой: "И меня тоже". Я дал им залезть в окоп, потому что они просили меня об этом, а сам остался снаружи. Ночью, когда начался сильный артобстрел, один осколок чиркнул меня по голове. Каски на мне не было, один капюшон. "Ребята, — кричу, — в меня осколок попал!" Щупаю рукой голову — крови не чувствую, снова щупаю — ничегошеньки! Осколок чуть-чуть чиркнул по голове и только сбрил волосы от лба до темени: оставил на моей голове чистую полоску в шесть сантиметров шириной.

Вы не жили в трудные годы, в оккупацию, вы не видели войны, врагов, горя. Я желаю вам не видеть всего этого, но потому вы и не понимаете, что это такое. Однако наши годы похожи на бурлящий и свистящий котел. Необходимы закалка, отвага и мужество. Если что-то случится, то смотрите, не окажитесь совершенно неподготовленными. Готовьтесь уже сейчас, чтобы вы смогли дать отпор трудностям. И Христос как сказал: "Будите готови"[164], — не так ли? Сегодня, живя в столь сложные годы, нам надо быть не просто готовыми, а трижды готовыми, чтобы не сказать больше! Может быть, нам придется встретить не одну лишь внезапную смерть, но и другие опасности. Итак, прогоним прочь от себя стремление устроиться поудобнее! Пусть в нас работает любочестие и присутствует дух жертвенности.

Сейчас я вижу, как что-то готовится, вот-вот должно произойти и постоянно откладывается. Все время маленькие отсрочки. Кто переносит эти сроки? Бог ли отодвигает их? А ну-ка, еще месяц, ну-ка, еще два!.. Так все и идет[165]. Но раз мы не знаем, что нас ждет, то развивайте в себе, насколько можете, любовь. Это самое главное: чтобы была между вами не ложная, а истинная, братская любовь. Если есть добрая заинтересованность, боль, любовь, человек всегда действует правильно. Доброта, любовь — это сила. Храните, насколько можете, тайну и не пускайтесь на откровенности: ведь если тайну будут знать "только ты, да я, да он, да звонарь Симеон", то что из этого выйдет? Даже и по простой глупости вы можете сделать зло, а потом биться головой о стену. Посмотрели бы вы, как хранят тайну в армии! Если ты понимал, что можешь попасть в плен, то первым делом надо было уничтожить позывные: разрезать запись на кусочки и проглотить. Один раз, оказавшись в опасной ситуации, я так и сделал, потому что если бы позывные оказались в руках мятежников, то они узнали бы, что в таком-то месте [находятся наши] войска, что у них нет продовольствия и тому подобное. И тогда они послали бы радиограмму в [наш] центр, чтобы прилетела [наша] авиация и сбросила им продовольствие, а на наши головы — бомбы. Понятно? [Зная позывные], они бы связались с центром от имени правительственной армии. Если ты был радистом и попадал в плен, то тебе, чтобы ты выдал позывные, клещами выдергивали ногти. И ты предпочитал быть с выдранными ногтями, но не быть предателем. Одному [радисту] для того, чтобы он рассказал содержание радиограммы, жгли огнем подмышки, и он не признался, словно онемел. Он не поведал врагам тайны и поэтому стал исповедником. А женщины перевозили документы для армии в седлах мулов и были готовы на смерть.

Смерть на войне способна весьма умилостивить Бога, потому что человек, павший смертью храбрых, жертвует собой, чтобы защитить других. Те, кто от чистой любви жертвуют своей жизнью ради того, чтобы защитить сочеловека, своего ближнего, подражают Христу. Эти люди — величайшие герои, их боится, трепещет и самая смерть, потому что от любви они презирают смерть и таким разом приобретают бессмертие, находя под могильной плитой ключ от вечности и без труда входя в вечное блаженство.

Вся жизнь монаха является жертвой

Вся жизнь монаха естественным образом помогает ему иметь любовь, жертвенность. Он отправился в путь для того, чтобы умереть за Христа. Это значит, он вышел в путь ради жертвы. У монаха нет [мирских] обязанностей, поэтому ему необходимо развивать в себе дух жертвенности. Мирянин умирать за Христа не собирался, и потом у него есть обязанности мирские: он заботится о своей семье, о своих детях, поэтому спрос с него не такой строгий, у него есть оправдание. Например, на войне человек семейный стремится избежать опасности, чтобы его дети не остались на улице. О том, что если избежит опасности он, то могут убить кого-то другого, у которого тоже есть дети, этот человек не думает. Ну, это еще куда ни шло: здесь, по крайней мере, присутствует забота о своей семье. "У меня, — скажет такой человек, — дети на улице останутся". Он может, совсем не веруя в иную жизнь, стремится спасти жизнь эту.

— То есть, Геронда, монах должен постоянно жертвовать собой?

— Ведь мы уже сказали, что вся жизнь монаха есть жертва. А в противном случае, зачем мы становимся монахами? Если монах в этом отношении хромает, он не монах. О какой духовной борьбе можно потом говорить? Если отсутствует жертва, то места для духовной борьбы нет. А если нет жертвы, то, сколько бы ни старался монах жить духовно, все будет без толку. На Святой Горе говорят, что такая духовная жизнь под стать чучелам огородным: монах, ведущий такую духовную жизнь, не то что бесов изгнать не может, ему ворон гонять, и то достижение. Когда человек горячо берется за подвиг, предстоящий ему в этой жизни, то божественное пламя в нем тоже горит. Если этого божественного пламени нет, то он ни на что не годен. Это пламя дает ему радость, дает ему отвагу, дает ему любочестие. Это то, о чем сказал Господь: "Огня приидох воврещи"[166]. Когда есть этот божественный огнь, то и псалмопение, и молитва монаха, будь она за себя или за других, имеет результат. Особенно женское сердце, когда очистится, обладает большой силой и в молитве весьма преуспевает, становится "радаром". А тот, у кого нет любочестия, жертвы, будет иметь или мирскую радость, или мирское расстройство; радования же духовного такой человек ощутить не может.

Потому я и говорю вам: возделывайте жертвенность, братскую любовь. Пусть каждая из вас достигнет состояния духовного, чтобы, оказавшись в трудной ситуации, она смогла выбраться из нее сама. Не находясь в духовном состоянии, человек трусит, потому что любит самого себя. Он может и отречься от Христа, может предать Его. Вы должны решиться на смерть. Тут вон люди мирские, которые даже в рай не верят, жертвуют собой. А мы верим в то, что ничто не проходит даром, что в нашей жертве есть смысл. Мирские люди, находясь в полном неведении, будут жертвовать собой, подвергать свою жизнь опасности ради того, чтобы защитить другого, а монахи не будут приносить себя в жертву? Мы отправляемся в путь для того, чтобы умереть ради Христовой любви. Обязанностей мирских мы не имеем, и если у нас нет еще и жертвенности, то что мы вообще тогда делаем? Да над нами и муравьи станут смеяться! Видела, как муравьи высмеивают людей? Лентяев высмеивают!

— Геронда, а возможно ли такое: у меня есть готовность помочь другим, но побуждающие к этому мотивы не чисты?

— Это всегда видно. Когда побудительные мотивы не чисты, дух не находит покоя, понимает это и старается очистить их. На меня произвела сильное впечатление душа одной женщины, приходившей на днях. Узнав, что кто-то болен и страдает, она не может уснуть: мучается и плачет. А сама живет в миру. Она поделилась с кем-то тем, что с ней происходит, и в ответ получила: "Может быть, это вражье искушение". Да разве может такое происходить от искушения? Диавол может обмануть человека лишь в том случае, если он делает такие вещи напоказ, и тогда переживания будут ложными.

Убирайте из ваших действий самих себя. Человек, выходя из самого себя, выходит из земли, движется в иной атмосфере. Пока человек остается в самом себе, он не может стать человеком небесным. Духовной жизни без жертвы быть не может. Помните хоть немножко о том, что существует смерть. И раз нам все равно умирать, не будем слишком себя беречь. Не так, чтобы не беречься во вред здоровью, но и не так, чтобы преклонять колени перед покоем. Я не призываю бросаться в опасные приключения, но надо же, брат ты мой, иметь и маленечко героизма! С какой отвагой встречали герои смерть во время войны! Один монах, бывший вместе с Кондилисом[167] (Кондилис был патриот, герой), рассказывал мне, когда во время малоазиатской войны греки высаживали морской десант возле Константинополя, Кондилис находился на корабле и, лишь увидев Константинополь издали, стал вести себя как сумасшедший. "А ну, ребята, — кричал он, — умирать так умирать! Что сегодня, что завтра! Умирать — так молодцами, эй, ребята! Умрем героями за Родину!" Он даже не мог дотерпеть, пока корабль пристанет к суше. От напряжения, от сильного желания он не заметил, что корабль еще не дошел до берега, — прыгнул и упал в море. Так в нем все горело! Плавать он не умел: другие побежали, вытащили его из воды.

— Геронда, вы сказали, что нужно постараться освободить от своего "я" каждое наше действие. Как это сделать?

— Вам все готовое подавай. Что значит убирать свое "я"? Когда я убираю свое "я"? Как нам изгнать свое "я" из нашей любви? Как нам очистить нашу любовь? Насколько я не беру себя в расчет, настолько я изгоняю свое "я". И, отсекая нашу волю, нашу слабость, наш покой, мы тоже удаляем свое "я". Благодаря послушанию и молчанию из нашей самости исчезает многое. Когда наша любовь бескорыстна, мы тоже изгоняем свое "я", но в нашей любви должна быть также и жертва. Вам понятно это? Например, какая-то монахиня хочет сходить к матушке-игуменье и видит, что другая сестра тоже хочет к ней зайти. Если первая сразу же уступит сестре свою очередь, даже зная, что особых проблем у сестры нет, то у нее есть послушание, жертвенность и тому подобное. И когда она от всего сердца уступит свое место другой и с матушкой не поговорит, то с ней будет говорить Сам Христос. Однако она должна осознать, что это необходимо, должна сделать это потому, что так подсказало ей сердце, а не просто потому, что "так говорят святые отцы". Так она приемлет двойную Благодать Божию. И в этом случае одна сестра получает духовную помощь по-человечески, другая же получает помощь образом божественным, непосредственно от Христа.

Понаблюдайте и за теми мирскими людьми, которые проявляют такую жертвенность, какой нет даже у монахов. Я замечаю, что в миру, несмотря на то, что люди могут не веровать, иметь слабости и страсти, они — Бог так устраивает — имеют мягкое сердце. Они видят нуждающегося и, пусть он даже им незнаком, оказывают ему помощь. Многие люди, не верующие даже в то, что есть рай, увидев какую-то опасность, бегут предупредить зло, спешат погибнуть сами, чтобы другие остались в живых, торопятся раздать другим свое имущество. Много лет назад на одном заводе рабочего зацепило и стало затягивать в станок. Несмотря на то, что вокруг было множество мужчин, спасать его бросилась женщина. Мужчины, "отважные" такие, стояли, глядели. А она вытащила его из станка, но саму ее зацепило за платье, закрутило в станок, и она погибла. Мученица! Это великое дело!

О себе такие люди не думают они выбрасывают из себя свое "я". И, когда они выбрасывают его вон, в них бросается Христос.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.