АЛЛЕГОРИЯ
АЛЛЕГОРИЯ
Попытка сопротивления
Все тюрьмы похожи, однако имеются и отличия. В одной баланда жиже, чем должна быть, в другой правила строже среднего уровня, в третьей — надзиратели паскуднее, чем в остальных.
Все тюрьмы похожи — не только в пространстве, но и во времени. Порядки в них зависят скорее от страны приписки, чем от текущего момента. И если не меняется страна и ее народ, соответствующие заведения двадцать первого века, после множества мелких, крупных, а также кардинальных реформ, после смены правительств и президентов, вряд ли будут отличаться от тех же заведений века двадцатого. Или двадцать третьего. Или третьего тысячелетия.
Этот следственный изолятор был не самым худшим. И даже получше многих.
Подумаешь, сорок человек в камере, рассчитанной на двадцать. Раньше бывало покруче.
Но можно договориться, заплатить кому надо, и тебя переведут в нормальное, почти жилое помещение, одно из тех, что показывают журналистам и комиссиям общественных правозащитных организаций.
Нет денег — ну, тогда извини. У нас для всех одни правила. И условия для всех равные.
Опытные люди знают — между настоящей тюрьмой и следственным изолятором разница такая же, как между парной и баней, но человеку, попавшему в баню с улицы, может показаться, что и здесь уже достаточно жарко, а иному будет чрезмерно горячо. Еще правильнее было бы назвать следственный изолятор предбанником системы исполнения наказаний, раз уж здесь содержатся граждане, юридически пока невиновные. Да только ни заключенные-первоходки, ни надзиратели оценить столь тонкие нюансы не в состоянии. Первые — потому, что они здесь впервые, а ведь все познается в сравнении. А для надзирателей подследственный — тот же преступник, поскольку рано или поздно он им и станет. Попал за решетку — значит, виноват, и вскоре осознаешь это. Не зря ведь сказано, что чистосердечное признание — царица доказательств.
Кого удивит, если матерый рецидивист вдруг начнет искренне каяться во всех своих грехах следователю, навешивая на себя все более длинные срока вплоть до пожизненного? Да никого! У каждого, знаете ли, совесть есть, и она может внезапно проснуться. А человеку, ранее несудимому, только естественно признаться в содеянном, облегчив душу.
Особенно, если ему перед этим дали поприсутствовать на допросе рецидивиста.
Впрочем, и настаивать на собственной невиновности никто не запрещает. Настаивай сколько хочешь, если уверен, что выдержишь характер. Никакого рукоприкладства и превышения полномочий со стороны следователей — боже упаси! Травмы и побои заключенные получают исключительно в результате взаимных конфликтов и негативного отношения друг к другу.
И ведь можно заплатить кому надо, тем самым избежав большинства следственных процедур. А если заплатишь много, то и вовсе отделаешься условным сроком.
Нет денег? Извини. У нас один закон для всех.
Так и течет жизнь в тюрьме. Сотрудники здесь привыкли ко всему — начиная от голодовок и кончая жалобами в Европейский суд по правам человека. Что поделаешь, людям всегда мало тех прав, которые они уже имеют.
Заключенные тоже ко всему привыкли. Отбили почки? Не беда. Можно жить с отбитыми, хотя и не так комфортно, как раньше. Зато теперь ты уверен, что твои органы не пойдут на трансплантацию какому-нибудь заграничному дяде. Конечно, у нас не Китай, где осужденных на казнь потрошат почти официально; да и саму смертную казнь давно отменили, однако быть слишком здоровым как-то неспокойно. Мало ли…
Но иногда попадаются зеки, которые совершенно конкретно ставят своей целью испортить администрации жизнь. В этой тюрьме их было целых двое — по одному на мужскую и женскую половины заведения. Он рисовал на стенах картины, а она пела в открытое окно камеры сквозь решетку.
Его прозвали Рафаэлем, а ее — Мадонной. Почему из всех певиц выбрали Мадонну? Сочетание имен понравилось, и будоражащая фантазию двусмысленность. Именно песни с женской половины вдохновили подследственного живописца на его первый шедевр. И он, как настоящий Рафаэль, тоже нарисовал девушку, которую никогда не видел. Без ребенка на руках, но вышло так хорошо, что даже у бывалых зеков щемило сердце и щипало глаза. Особо дотошные не поленились заполучить детальное описание внешности Мадонны по тюремной почте, и оказалось, что портрет полностью соответствует оригиналу.
Вообще-то, заниматься творчеством заключенным не возбранялось. Они и стихи писали, и прозу, и рисовали тоже; устраивали камерные и межкамерные конкурсы, а в коридорах висели стенды с отобранными администрацией рисунками, что окончательно придавало изолятору вид образцово-показательной тюрьмы.
Но чтоб вот так, вызывающе и попирающе?..
Мадонна была обладательницей прекрасного оперного контральто — ее голос без труда покрывал всю территорию тюрьмы, проникал в каждое здание, в каждую камеру, в кабинеты начальства, и даже в подвал, где находился карцер. Соответственно, когда девушку бросали в карцер, ее было слышно и оттуда, по крайней мере на нижних этажах главного корпуса. Начальство глушило Мадонну бесконечным повторением через все динамики правил поведения в местах лишения свободы, отдавало приказание заколотить окно в ее камере, поставить на него стальной щит, переводило в камеру без окон. Заключенные бунтовали, требуя вернуть Мадонну в камеру с окном; пресса в таких случаях бывала очень объективна:
«Сегодня, в результате конфликта между заключенными, пострадали сорок восемь подследственных. Предварительная причина конфликта — личные неприязненные отношения. Сорок человек получили ушибы разной степени тяжести, семеро доставлены в больницу, один скончался от черепно-мозговой травмы. В настоящее время инцидент урегулирован».
И спешили успокоить общественность: «Пострадавших среди сотрудников уголовно-исполнительной инспекции нет».
Дабы прекратить волнения, Мадонну возвращали обратно, и некоторое время она молчала. Потом уступала настойчивым крикам из других камер: «Девочка, милая, спой!», — и все повторялось сызнова.
— Не тюрьма, а миланская опера! — плевался со злости старший инспектор, которого зеки прозвали Киянкой за излюбленное средство вразумления инспектируемых. — Она думает, что здесь Ла Скала, мля! Убью сучку!
Он собственноручно избивал Мадонну, иногда меняя киянку на дубинку, заставлял сидеть в противогазе с закрытым клапаном, но не помогало. А Рафаэль, разукрасив одну стену в камере, уже не мог остановиться. Сокамерники, ранее усердно шпынявшие художника по любому поводу, больше его не трогали. Они всем правдами-неправдами доставали ему орудия труда — карандаши, цветные мелки, и все, чем можно рисовать. Когда ничего достать не удавалось, Рафаэль рисовал заточкой, подаренной ему прожженным бандюгой Черепом, и вскоре в камере не осталось живого места не только на стенах, но и на потолке.
— Ну за что это на мою голову? — жаловался Киянка инспектору Сиплому. — Не тюрьма, а Третьяковская галерея, мля! Что с ним делать?
Рафаэля перевели в другую камеру, но это лишь открыло ему новое поле деятельности. Когда его бросили в карцер, то со злости забыли обыскать, и в первый же день Рафаэль разрисовал все помещение заточкой Черепа.
— Почему не следил за ним? — орал Киянка на Сиплого. — Глазок в двери для чего тебе?.. Убью, зараза! — угрожал он Рафаэлю. — Всю тюрьму будешь белить и красить собственным членом!
Он лично избивал художника, и тюремный медик аккуратно фиксировал синяки и ушибы, полученные Рафаэлем в результате конфликта с другим заключенным. Врач считал, что ничуть не искажает истину. Он был человеком образованным, достойным, интеллигентным; и в его глазах старший надзиратель был таким же узником системы, как и Рафаэль.
— Ты когда прекратишь это безобразие? — кричал на Киянку начальник изолятора. — Одна поет, другой рисует… Не тюрьма, а Дом творческих союзов!
— А что если отпустить их обоих? — внезапно внес парадоксальное предложение Киянка. — Держать-то их здесь особо не за что. Вина пока не доказана, да и статьи такие, что вполне сгодится подписка о невыезде. И будет нам счастье.
— С ума сошел? — возмутился начальник. — Может, вообще снять обвинение? А за их незаконное содержание под стражей кто будет отвечать? Посадили — значит, будут сидеть!..
Через месяц старший инспектор, потеряв терпение, в ярости раздробил Рафаэлю обе кисти своим любимым деревянным молотком. Рафаэль стал создавать свои шедевры, зажимая карандаш или мелок зубами. Бандюга Череп сделал новую заточку и передал ее художнику по тюремной почте. Мадонна пела. Зеки зачаровано слушали ее дивный голос, глядя на стены, покрытые женскими лицами, играющими детьми и березовыми рощами.
— В карцер обоих! — бесновался Киянка. — По соседству! Или я сегодня выколочу из них всю дурь, или я больше не старший инспектор этого зверинца!
Первый же удар деревянного молотка пришелся Мадонне по губам, а потом Киянка с Сиплым били ее до тех пор, пока она не потеряла сознание. Тогда они перешли в другую камеру. Рафаэль не мог толком защитить голову перебинтованными руками, которые ему так и не загипсовали, и вскоре умер, получив молотком в висок.
Инспекторы остановились не сразу, а когда остановились, никто из них не мог сказать, кто нанес роковой удар.
— Сдох, — констатировал Сиплый. — Вот гад!
— Побег и попытка сопротивления при задержании, — сказал Киянка отдышавшись. — Надеюсь, это послужит уроком нашей сладкоголосой стерве.
Два часа спустя тюремный медик сидел в своем кабинете, отчетливо выводя «убит при попытке сопротивления» в нужной графе. В сущности, он ничуть не искажал истину.
Три часа спустя начальник изолятора стоял возле собственного кресла навытяжку с прижатой к уху телефонной трубкой, слушая до крайности раздраженный голос:
— Что там у тебя опять за эксцессы? Почему тюрьма снова бунтует? Ты начальник — или кто?..
Через четыре часа в карцере очнулась Мадонна. Не в силах подняться с пола, девушка привалилась спиной к стене и прислушалась к тому, что происходит в соседней камере. Там было тихо. Тогда Мадонна пошевелила разбитыми губами, потрогала языком осколки на месте передних зубов и попыталась запеть.