В сельском храме
В сельском храме
Медленно в двери церковные
Шла я, душой несвободная,
Слышались песни любовные,
Толпы молились народные.
А. Блок
Те, кто в детстве испытал очарование православного праздничного торжества, невольно чувствуют в пасхальную ночь какую-то неизъяснимую грусть. Самый символ воскресения из мертвых таит в себе противопоставление живого — мертвому, темного — светлому, зимнего — весеннему.
Радостные пасхальные песнопения, блестящие ризы священников, новое платье, прибереженное матерью к этому случаю, свечка в руке и предвкушение кулича и пасхи, украшенных цветами, создавали праздничное настроение.
Звонкие голоса певчих поют:
— И друг друга обымем, рцем, братие!
И хочется всех обнять, поцеловать, поздравить, сказать что-то приятное. Все кажутся добрыми, приветливыми.
— Христос воскресе! — произносит священник, и ему отвечают хором.
Пахнет незнакомым, смешанным с ладаном…
…И теперь, когда накануне Светлого Воскресения грусть закрадывается в сердце, тянет на улицу, в ночь, в освещенный храм, хочется снова испытать чувство сладостного умиления, душевной благости и мира. Как сильны и цепки воспоминания детских впечатлений!
В этом году мы праздновали Пасху в особенной обстановке. Тяжелая война, навязанная нам фашистами, окрашивает повседневные события в суровые тона. Близкие люди где-то далеко, напрягая все силы, отвоевывают каждую пядь занятой оккупантами родной земли. И здесь, в тылу, напряженный труд, лишения, беспокойные мысли о судьбе родины. Давно забыта привычная свобода нормального течения дней. Каждое мгновение напоминает о войне, о страданиях людей: разбитый бомбой дом, очередь у магазина, унылый звук сирены. Все это сделали они, фашисты. Ненависть жгучей волной захлестывает все другие мысли и переживания.
Наступает вечер, и вместе с сумерками приходит и привычное чувство стремления на улицу, в толпу молящихся.
— Ну, как, пойдем к заутрене? — спрашивают домашние.
— Куда там, такой холод и темь… Да и будет ли заутреня? Ведь движение по Москве разрешено только до двенадцати часов.
— Утром по радио объявили, что на сегодняшнюю ночь осадное положение снято. Необходимо строжайше соблюдать условия светомаскировки, а ходить можно хоть до утра, — отвечают мне.
Вопрос решен. Какую церковь выбрать? Всюду будет много народа.
— Поедем, пока еще есть время, куда-нибудь за город, в сельский храм, — делаю я предложение.
Но охотников на такое путешествие оказывается немного. Все же спутник нашелся.
С последним трамваем уезжаем за город. Выходим на конечной остановке и уже начинаем раскаиваться. Темь такая, что собственной руки не видишь. Ветер. Дорогу развезло, и каждую минуту рискуешь ввалиться в какую-нибудь громадную лужу. Итти надо километра два с половиной. Путь мне знаком, но я бывала здесь в летние солнечные дни, и тогда казалось все совсем просто. Ночью контуры даже хорошо знакомого пейзажа приобретают новые очертания. В мало знакомой местности чувство ориентировки теряется совершенно.
Стоим в нерешительности. Освещенный трамвай торопливо уходит обратно.
Оказывается, мы не одни. Две молодые женщины и старик, ехавшие с нами в одном вагоне, тоже ищут попутчиков в село Измайлово.
Старик здесь живет, ему дорога хорошо знакома. Он не скрывает своего удовольствия по поводу того, что вот-де москвичи приехали к ним в село помолиться.
— Только насчет тесноты — это вы напрасно. У нас тоже прихожан много. Из окрестных сел народ приходит. Эх, задержался я в городе, теперь, пожалуй, и в церковь не войдешь!
Идем торопливо.
Входим в село, и дорога становится совершенно невозможной. Но попутчиков у нас все больше и больше. Много подростков, женщин. То там, то здесь раздаются звонкие, веселые вскрики. Кто-то зачерпнул воды в калоши, кто-то, желая обойти лужу, провалился по пояс в снег. Становится все оживленнее и веселее.
Вот и храм. Он стоит на пригорке, окруженный кладбищем. На темном звездном небе приветливо вырисовываются старинные луковки его куполов.
Храм этот имеет свою длинную историю. Ему без малого триста лет. Построен он при паре Алексее Михайловиче.
Село Измайлово — родовая вотчина бояр Романовых. Здесь провел детство Петр Великий. Здесь формировались его знаменитые потешные полки. Здесь Петр в 1691 году нашел ботик деда своего Никиты Романовича. Эта игрушка сделалась родоначальником русского флота, а Измайлово — его колыбелью. Ботик Петр приказал починить и спустить в реку Яузу. Прошло лет двадцать, и ботик, прозванный «дедушкой русского флота», был перевезен в новую столицу, на Неву, где его встретили с почетом двадцать три корабля и двести галер.
Село Измайлово при первых Романовых было образцовым княжеским хозяйством. Знаменитый Измайловский зверинец существовал еще в 1775 году. В нем содержались лоси, кабаны, волки, медведи, лисицы, ослы, лошаки, львы, тигры, барсы, соболи. Птичий двор славился лебедями, китайскими гусями, павлинами, английскими курами и другими редкими птицами. При Алексее Михайловиче было вырыто двадцать прудов, куда напустили рыб — стерлядей, щук, карпов. Хозяйство приносило большие доходы. Одно пчеловодство давало в год до ста сорока пудов воску и столько же меду.
Обширные сады с редкостными растениями простирались вдоль прудов. Груши, сливы и даже виноград и тутовое дерево произрастали здесь и приносили плоды.
Зимой на прудах катались на коньках. Императрица Елизавета Петровна частенько приезжала сюда поразвлечься зимним спортом.
Дата основания измайловской церкви неизвестна. В 1632 году о ней упоминается в патриаршем приказе. Позднее, примерно в 1665 году, церковь была перестроена из деревянной в каменную. Эта каменная церковь во имя Рождества Христова и существует до сих пор. Она является одним из самых ранних памятников московского барокко, так называемого «нарышкинского стиля». Чтобы оценить всю прелесть старинного храма, надо зайти с правой стороны. Здесь он сохранился в полной неприкосновенности. Своеобразное московское барокко, заимствовавшее от западной архитектуры только отдельные декоративные приемы и общее стремление к живописности и пышности, осталось в основе памятников национального русского зодчества. Те же формы пятиглавого храма, те же окна, то же крыльцо… Запертые сейчас ворота, тоже в стиле барокко, вели непосредственно в правый придел. Они были выстроены специально для Петра. Отсюда он мог пройти прямо на клирос, где он любил стоять.
Колокольня пристроена много позже. Она совершенно выпадает из общего стиля церкви. Простые железные ворота. Вход в церковь через колокольную башню. Поднимаемся в темноте по истертым ступенькам паперти.
…Богослужение уже началось, в церкви тесно. Весело мелькают огоньки свечей в руках верующих. Все молящиеся в шубах — Пасха ранняя, весна поздняя.
Но самый храм имеет праздничный вид. Гирлянды из хвои и белых, искусно сделанных, лилий украшают своды низких арок. Витые золоченые колонны иконостаса блестят на фоне темной зелени.
Однако забыть о войне не удается и здесь. Крестный ход вокруг церкви, описанный столькими русскими писателями и запечатленный на полотнах знаменитых художников, живописный крестный ход невозможен из-за условий светомаскировки. Церковный причт выходит лишь на паперть и тотчас возвращается обратно.
Пользуемся образовавшимся проходом и пробираемся поближе к алтарю.
Служба торжественна. Служат два священника — о. Иоанн и о. Анатолий. Евангелие читается на трех языках — славянском, латинском, греческом.
Хоры, и правый и левый, состоят из прихожан, любителей церковного пения.
Правым хором руководит молодой артист оперной студии
Шацкого — Владимир Александрович Петров. Солистка — его жена. Они приезжают сюда из Москвы. Остальные участники хора — тоже приходящие издалека. Их лица строги и серьезны.
Хор поет прекрасно. Радостные пасхальные песни, переложенные на музыку талантливыми русскими композиторами, Звучат торжественно.
«Воскресения день, просветимся людие:
Пасха, Господня Пасха».
И все молящиеся подхватывают:
«…от смерти бо к жизни…»
Владимир Александрович дирижирует этим хором верующих.
Здесь собрались местные жители — колхозники и рабочие, то есть те самые люди, которые работают не покладая рук, чтобы усилить мощь и обороноспособность страны. Это те самые люди, отцы, братья и сыновья которых наступают сейчас на фашистские укрепления и смелыми и ловкими ударами выбивают врагов из их позиций.
И когда дьякон выходит на амвон и читает:
— …И все христолюбивое воинство, огради миром державу их, и покори под нози их всякого врага и супостата… — в унисон с ним сотни людей произносят:
— Господи, помилуй и спаси!
Само по себе религиозное чувство неразрывно связано с чувством любви к родине. Истинно верующий человек ни при каких обстоятельствах не может быть изменником родины.
Для русского верующего человека родина и Православная Церковь сливаются воедино.
…Заутреня кончается. Отец Иоанн с амвона читает обращение Митрополита Сергия:
— «В фашистской Германии утверждают, что христианство не удалось и для будущего мирового прогресса не годится. Значит, Германия, предназначенная владеть миром будущего, должна забыть Христа и итти своим путем.
За эти безумные слова да поразит праведный Судия и Гитлера и всех соумышленников его и да откроет глаза тем, кто все еще не хочет видеть в Гитлере врага Христова…»
В этих словах Митрополита Сергия кроется глубочайший смысл.
Русская общественная мысль тесно связана с развитием немецкой философии. На работах Гегеля воспиталось целое поколение русских публицистов и критиков во главе с Белинским. Много раз в истории судьбы России и Германии тесно сплетались и взаимно влияли друг на друга.
Но в политических кругах Германии издавна существовали пангерманские настроения, которые в своем неприкрытом и вульгарном виде воплотились в фашистских притязаниях и вожделениях. Истоки этих грубых и жестоких стремлений надо искать именно в полном отрицании христианства.
Русский поэт Тютчев, проживший в Германии более двадцати лет и, как многие тогдашние молодые люди, воспитанный немецкой философией и литературой, в своем письме, диктованном им в феврале 1873 года, за несколько месяцев до смерти, замечает по поводу политических настроений некоторых германских политических деятелей: «Это просто напросто возврат христианской цивилизации к римскому варварству, и в этом отношении князь Бисмарк не столько восстановитель Германской империи, сколько восстановитель преданий империи Римской. Отсюда этот характер варварства, которым запечатлены приемы последней войны, — что-то систематически беспощадное, что ужаснуло мир».
Речь идет о франко-германской войне 1870–1871 годов. Далее Тютчев несколько подробнее поясняет свою мысль:
«Как только надлежащим образом опознают присутствие этой стихии, так и увидят повод обратить более пристальное внимание на возможные последствия борьбы, завязавшейся теперь в Германии, — последствия, важность которых способна, для всего мира, достигнуть результатов неисследимых. Потому что, вводя в жизнь европейского общества окончательное порабощение христианской совести, эта борьба может повести Европу к состоянию варварства, не имеющего ничего себе подобного в истории мира и в котором найдут себе оправдания всяческие иные угнетения».
С тех пор прошло почти семьдесят лет. И вот мы снова являемся свидетелями безудержного разгула немецкой военщины.
Каждый из стоящих здесь, в храме, людей испытал ла себе германскую жестокость. Нет больше фронта и тыла. Нет мирных полей и мирных городов — война везде. Это так называемая тотальная война, которую придумали немцы.
И если в мирное время мы, русские люди, спорим и ссоримся, враждуем и осуждаем, расходимся в мировоззрениях и суждениях, то сейчас нас всех объединяет одно сознание — родина в опасности! Во что бы то ни стало спасти родину!
В эту пасхальную ночь слова Митрополита Сергия о борьбе с фашистами, прочтенные во всех церквах, найдут отклик в миллионах сердец.
— …И друг друга обымем… — поет хор.
Утреня подходит к концу. В храме попрежнему тесно. Никто не ушел по окончании заутрени, все остались слушать литургию.
Лица утомленные, некоторые засыпают стоя. Но выходит священник с трехсвечником, украшенным цветами, и поздравляет:
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе! — гулом разносится по храму.
В церкви сыро, душно, свечи тухнут, все погружается в темноту, лишь в алтаре и у певчих горят связки свечей, горят красным, дымящимся пламенем, напоминая факелы. Освещены лица певчих и стоящих у самого амвона подростков. Это все те же, знакомые по описанию Толстого и картинам Богданова-Бельского, голубоглазые, с льняными прядями волос девочки и мальчики.
Кончается пасхальная обедня. Люди подходят к кресту. Эта процедура длится долго. Ушли певчие, ушел причт, а отец
Иоанн стоит усталый и побледневший, а люди все идут и идут. Кто-то из ревностных прихожан держит в руке сплетенный из свечей факел, последний свет в пустеющей церкви…
* *
Четвертый час ночи. На улице сизый, туманный рассвет. Морозный ветер. Итти рано, трамваи еще не ходят. Мы садимся в уголке, у свечного ящика. От собранных огарков свечей пахнет воском. Беседа вертится все вокруг тех же вопросов — война, поздняя весна, половодье, посевы…
А. Шаповалова.
6 апреля 1942 года