2. Чистилище

2. Чистилище

Учение о чистилище принадлежит Католической церкви. Такой доктрины не было и нет в православии, а Реформация от нее решительно отказалась — причем не по причине личных антипатий или каких–то злоупотреблений учением, но на основании библейского богословия. Главные положения относительно чистилища мы найдем у Аквината (XIII век) и Данте (начало XIV века), но сама идея глубоко проникла в души творцов и мыслителей всего того периода.[192] Позднее Средневековье приложило великие усилия для развития идеи чистилища и пыталось организовать вокруг нее всю христианскую жизнь. Как учили тогдашние богословы, большинство христиан не полностью свободно от греха до самой смерти, а потому им нужно и наказание, и очищение, хотя им можно помочь в этот сложный период молитвами, а особенно богослужением церкви воинствующей. В связи с этим в начале XVI века и появилась торговля индульгенциями, которая ужаснула не только Мартина Лютера, но и некоторых католических богословов того времени.

Поэтическую и драматическую силу идеи чистилища показал Данте семь столетий назад, а из относительно близких времен можно вспомнить, например, знаменитую поэму кардинала Ньюмана «Сон Геронтия», ставшую еще более знаменитой, когда Элгар написал к ней музыку. Это представление и соответствующее учение все еще входят в рацион большинства членов Римско–католической церкви и некоторых других христиан, которые прислушиваются к ее учению. Но недавно два ведущих учителя этой церкви высказали совершенно иные взгляды.

Карл Ранер, умерший в 1984 году, пытался совместить представления западных и восточных христиан относительно того, где находятся души между смертью и воскресением. Он хотел отказаться от «индивидуализма», который уделяет чрезмерное внимание судьбе отдельной души, а вместо этого предположил, что после смерти душа теснее соединяется со вселенной в целом, а потому, в ожидании воскресения, она лучше видит разрушительное воздействие своих грехов на весь мир. Это и есть, думал он, достаточно грозное чистилище.[193]

Однако большего внимания заслуживают представления кардинала Иозефа Ратцингера, ныне папы Бенедикта XVI. Ссылаясь на главу 3 Первого послания к Коринфянам, он утверждает, что сам Господь есть огонь суда, и этот огонь преобразует нас в соответствии со своим воскресшим и прославленным телом. И это произойдет не в течение какого–то длительного процесса, но в момент последнего суда. Таким образом, Ратцингер связывает чистилище с самим Иисусом Христом как эсхатологическим огнем, отделяя чистилище от идеи промежуточного состояния. Это, в свою очередь, упраздняет возможность столь популярной в Средние века идеи индульгенций, которая была идеальной мишенью для оппонентов из протестантов. Какими бы ни были наши собственные мнения на этот счет, мы видим, что два влиятельнейших ортодоксальных католических богослова последнего поколения довольно решительно предлагают отказаться от Аквината, Данте, Ньюмана и многих других сторонников чистилища.[194]

Однако примерно в то же само время — и это во многом коснулось англикан — богословы XX века стали сдержаннее высказываться о той «твердой и непреложной надежде», что вызывала такой энтузиазм у первых деятелей Реформации. Иногда говорят, что такая надежда слишком пропитана высокомерием. Если мы прислушаемся к своему сердцу или понаблюдаем за жизнью окружающих нас людей церкви, мы поймем, что не готовы к окончательному блаженству. Кроме того, на протяжении последних ста лет в протестантизме появилась столь очевидная склонность к универсализму, что представления тут изменились: уже не только истинные христиане, но и множество не обремененных серьезными грехами нехристиан должны обрести спасение после смерти. Такая ситуация подобна неудобной двуспальной кровати, на которой все сползают к середине: вместо либо ада, либо рая появилось нечто среднее и довольно туманное. Согласно такому представлению, нехристиане продолжат после смерти свое «путешествие», начатое на земле, до того момента, пока не примут спасения от Бога. Подобным образом и христиане неспешно продолжат свое «путешествие» по неведомой стране Духа, пока, наконец, не придут к конечной цели. Иногда этот процесс называется «ростом» (American Prayer Book) — хотя неясно, чем данная метафора лучше любой другой. Таким образом, мы видим появление «чистилища для всех и каждого». Оно достаточно приятно и уж, разумеется, никак не связано с наказанием — поскольку породивший такие представления либерализм не слишком озабочен проблемой греха и определенно не желает думать, что за грех нужно наказывать.[195]

Идея чистилища, в ее классическом или современном варианте, дает обоснование празднованию Дня поминовения усопших (2 ноября), который придумали бенедиктинцы в X веке. Этот праздник предполагает жесткое разделение между «святыми», которые уже на небесах, и другими «душами», которые еще не оказались там, а потому не вполне счастливы и нуждаются в нашей помощи (как принято говорить сегодня), чтобы «двигаться дальше». Два отдельных праздника: День всех святых и День поминовения — говорят о таком радикальном отличии. И именно это отличие я хотел бы поставить под сомнение.

Я хотел бы сделать четыре вывода.

Во–первых, как я уже говорил, воскресение все равно остается в будущем. Такова официальная позиция всех ортодоксальных богословов, будь они католики или протестанты, на Востоке и на Западе, за исключением тех, кто считает, что сразу после смерти мы оказываемся в вечности, где любой момент становится нынешним. В частности, следует помнить, что когда слово «небеса» указывает на окончательную цель всех искупленных — хотя, конечно, такое представление стало невероятно популярным со времен Средневековья и позже, — это не способствует верному пониманию христианской надежды и лишает ее подобающего места. Я снова и снова прихожу в отчаяние, видя, как трудно пробить мощную стену привычного мышления и лексики, за которой оказалось большинство христиан. Я повторяю опять: наше конечное предназначение не «отправиться на небеса после смерти», но восстать в преображенном теле, подобном телу Иисуса Христа во славе. (Все это, конечно, не только ради нашего счастливого будущего, но и ради славы Божьей, которая откроется, когда мы во всей полноте будем отражать Его образ.) Поэтому, когда мы говорим о посмертном обитании на небесах, должны отдавать себе отчет в том, что это всего лишь первый — и куда менее важный — этап двухэтапного процесса. Воскресение не есть «жизнь после смерти», но это жизнь после «жизни после смерти».

Во–вторых, Новый Завет не дает никаких оснований полагать, что христиане, ожидающие воскресения на небесах, относятся к разным категориям. Первые христианские авторы называли «святыми» всех христиан, включая, например, коринфян с их ошибочными представлениями и грехами. Когда Павел говорит о своем желании «уйти и быть со Христом, ибо это гораздо лучше», он не помышляет о том, что сам окажется «со Христом», в то время как менее опытные христиане по смерти попадут в какое–то место ожидания.[196] То есть он не окажется среди «святых», пока прочие «души» усопших будут ожидать где–то в другом месте. Это понимают в Православной церкви, где отмечают дни памяти многочисленных святых, но не признают, что они уже достигли окончательного блаженства.

Святые не могут получить его отдельно от всех прочих. Вот почему православные молятся и за святых, и вместе с ними.

В Новом Завете есть одно–единственное место, в котором можно увидеть подобные отличия: глава 3 Первого послания к Коринфянам. Здесь говорится о труде христиан, которые строят из золота, серебра и драгоценных камней, а также из дерева, сена и соломы. Но Павел не говорит, что первые пойдут на «небеса», а вторые — в чистилище. И те и другие будут спасены; их ждет одна и та же судьба, хотя первые войдут со славой, а вторые — подобно спасшимся от беды. Этот сурово звучащий отрывок должен быть очень серьезно воспринят христианскими деятелями и учителями, как это уже признает сам папа, отсюда не следует, что среди умерших христиан существует разница в их статусе, «небесной географии размещения» или развитии событий.

И фактически Новый Завет так часто говорит про первых, ставших последними, а последних, ставших первыми, что нас не должно удивлять такое различение христиан после их смерти. Я знаю, что многим трудно это принять, но в свете самих основ христианского благовестия, в свете того, чему учил и что совершил Иисус, и того, что проповедовал Павел и другие, у нас нет оснований говорить, скажем, что Петр или Павел, святой Айдан или святой Кутберт либо даже, осмелюсь произнести, сама мать Иисуса «продвинулись дальше», оказались ближе к Богу, достигли более полного духовного «роста», нежели христиане, которые стали мучениками в наши дни или даже спокойно отошли в мир иной в своей постели. Если мы хотим хранить верность нашим основам, мы должны сказать, что все христиане, живые или усопшие, должны называться «святыми» и что так же следует думать обо всех умерших христианах и относиться к ним соответствующим образом.

Из этого следует третий вывод: я не верю в чистилище как в некое место, или время, или состояние. В любом случае это западное нововведение, не основанное на Писании, теперь же, как мы видим, даже ведущие католические богословы ставят под вопрос его основы. Деятели Реформации утверждали, что разрушением грешного человека является сама смерть. Один человек сказал, что он видит в Боге волшебника, который чудесным образом превращает «еще грешника» в «уже не грешника». Но это неверно. Сама смерть позволяет избавиться от остатков греха; это не вера в волшебство, но здоровое богословие. И тогда уже нечего подвергать очищению. В старые времена говорили, что и в этом случае чистилище необходимо, потому что человек все равно должен понести наказание за свои грехи, но подобные рассуждения покажутся вздором любому человеку, кто совсем немного знаком с посланиями Павла, где говорится: «Нет теперь никакого осуждения для тех, которые во Христе Иисусе».[197]

Великое завершение главы 8 Послания к Римлянам, которое так часто (и к месту) читают на погребении, позволяет начисто отвергнуть идею чистилища:

Кто станет обвинять избранных Божиих… кто осудит… кто нас отлучит от любви Христовой? Ни смерть, ни жизнь… ни какая другая тварь не сможет нас отлучить от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем.[198]

И если кто–то после этого все еще будет утверждать, что на самом деле Павел имел в виду «хотя, разумеется, иным из вас для этого придется сначала отправиться в чистилище», я думаю, при всем моем уважении, такому человеку нужен не богослов, а психотерапевт.

А на самом деле Павел довольно ясно говорит и здесь, и в других местах, что именно нынешняя жизнь выполняет для нас роль чистилища. Страдания в настоящее время, а не когда–либо после смерти есть долина скорби, через которую мы движемся к будущей славе. Кажется, я догадываюсь, почему чистилище столь популярно и почему второй том Данте вызывает больше всего откликов. Миф о чистилище есть аллегория, проекция из настоящего в будущее. Вот почему чистилище пленяет наше воображение. Это история о нас, о нашем месте и нашем времени. Если мы — христиане, если мы верим в Господа Иисуса воскресшего, если через крещение мы стали членами Его тела, значит, уже сейчас мы проходим через страдания, которые становятся дорогой к жизни. Разумеется, это означает, что для миллионов наших духовных предшественников и учителей прошлого смерть окажется приятным сюрпризом. Они так долго готовились к предстоящему великому испытанию, а там узнают, что уже через него прошли.

Таким образом, возрождение представлений о каком–то псевдо–чистилище в наши дни ничего не дает. Это более чем странное возвращение к мифологии в тот момент, когда нам стоило бы опереться на надежный фундамент. По иронии судьбы в некоторых кругах в этом видят доброжелательный шаг навстречу Риму в тот самый момент, когда два ведущих консервативных католических богослова, Карл Ранер и Иозеф Ратцингер, сделали из этой доктрины нечто совершенно иное. Теперь можно яснее мыслить и дышать глубже — или даже вздохнуть с облегчением.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.