Сергей и Евгений Трубецкие

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Сергей и Евгений Трубецкие

В последнее время у нас стали наконец выходить книги наших христианских философов. В разных журналах появляются отдельные их религиозно–философские работы. Вышел Владимир Соловьев, вышли Бердяев и Мережковский. Собственно говоря, книги выходят прямо вслед за тем, как происходят наши с вами встречи. А вот эти два замечательных человека — Сергей Николаевич Трубецкой и его брат Евгений Николаевич — пока почти неизвестны. Единственная публикация за последние 70 лет — это статья «Максимализм» Е. Н. Трубецкого, которая вышла в журнале «Юность». Один философ справедливо сказал, что братья Трубецкие, особенно Сергей Николаевич, стоят в ряду основоположников самостоятельной, самобытной русской философии.

Князь Сергей Николаевич Трубецкой

Оба они почти ровесники, Сергей Николаевич на год старше. Люди особого круга, принадлежавшие к древнему роду Трубецких, князья, аристократы, но не просто аристократы — оба принадлежали к глубоко интеллигентной среде. Сергей Николаевич родился под Москвой, в селе Ахтырка, по Северной дороге, в 1862 г., а его брат на год позже. Они получили блестящее домашнее воспитание, потом учились в калужской гимназии (их отец был в Калуге губернатором). Юные годы их прошли в атмосфере музыки, поэзии, любви к культуре, любви к отечественным традициям. Это были люди уравновешенные, большого роста, крупные, серьезные; уже в юности они производили впечатление солидности. (Андрей Белый писал, что Сергей Николаевич похож на верблюда, а Евгений — на доброго медведя.) Я говорю о них параллельно, поскольку многое у них было общим не только по рождению и воспитанию, но и по мировоззрению и развитию. Сергей Николаевич умер рано, молодым, в 1905 г., а Евгений Николаевич — уже в революционное время, в 1920 г., пережив брата на 15 лет.

Как и многие люди той эпохи, в юности они пережили увлечение материализмом, народничеством, отрицанием высших духовных ценностей, но очень быстро изучение философии, классиков философии, сначала привело их к основам позитивизма (по Спенсеру, Конту, Миллеру), а потом, почти без перехода, — к глубокому пониманию значения западной идеалистической, как теперь говорят, метафизики.

Познание тайн мира началось через философию Шопенгауэра. Затем, будучи студентом юридического факультета Московского университета, Сергей Николаевич проштудировал шесть томов Куно Фишера. Куно Фишер — немецкий историк философии, написавший шесть огромных томов (они есть в русском переводе) «Истории философии»; каждый том, по 600—800 страниц, посвящен кому?либо из выдающихся философов Европы: Спинозе, Канту, Шеллингу, Гегелю. Это изучение вывело Трубецких из пустого, поверхностного, плоского, скучного мира позитивизма.

И еще одно очень важное событие — знакомство, сближение, наконец, глубокая дружба с Владимиром Сергеевичем Соловьевым. Эта дружба продолжалась до последних дней Владимира Сергеевича, и, если вы помните, умер Владимир Соловьев на руках у Сергея Трубецкого, в Узком, где теперь московский микрорайон Теплый Стан. Там было имение Трубецких, сейчас это дом отдыха Академии наук.

Глубоко отзывчивый ко всему отвлеченному, теоретическому и прекрасному, Сергей Трубецкой погружается в античную философию. И античная философия, осмысленная через метафизику всеединства Соловьева, приводит его к христианству и православию. Как пишет один из его коллег по Московскому университету, Сергей Николаевич был не только православным, но и человеком, глубоко убежденным в своем православии.

Я хотел бы привести несколько строк из речи, которую произнес на поминках Сергея Николаевича Трубецкого его коллега Владимир Иванович Вернадский. Это очень важно, потому что впоследствии Вернадский сам развивал идеи, брошенные, как семена, Сергеем Николаевичем Трубецким. Вот что пишет Владимир Иванович Вернадский: «Идеалист–философ, вследствие мистической основы своего миропонимания, в то же время являлся крупным ученым, владеющим всем аппаратом ученого XX века. Я живо помню, как он глубоко и ярко чувствовал эту вековую связь, когда он указывал на значение критики текста Нового Завета, на создание строгой, критически беспощадной научной работы ученых двух столетий, и как он учился на этой работе историческому пониманию более близких ему областей истории мысли». Упоминание Вернадским Нового Завета не случайно. Для изучения античности и истории мысли Сергей Николаевич едет в Германию и там встречается со знаменитым немецким историком, мыслителем и библейским критиком Адольфом Гарнаком.

Адольф Гарнак (он умер на 10 лет позже Евгения Николаевича, в 1930 г.) был корифеем так называемой либеральной протестантской школы. Дело в том, что очень часто в церковных кругах, православных и католических, либо боялись научной критики, критики текста, исследования вопроса о том, когда возникло то или иное произведение Ветхого или Нового Завета, исследования о том, является ли достоверным то или иное житие или древнее сообщение церковных историков, — либо, когда в конце концов этот консерватизм оказывался непереносимым, бросались в обратную крайность. Так было с Евгением Евстигнеевичем Голубинским, который начал писать свою огромную «Историю Русской Церкви» (он тоже их современник). Эта работа была построена на пафосе гиперкритицизма — все, что встречается в истории Русской Церкви, он подвергал сомнению. И, по существу, в первом томе у него одни вопросительные знаки и разрушение традиционных представлений (начиная от Крещения Руси и всего остального).

Адольф Гарнак нашел средний, очень выверенный и мудрый путь — он признал значимость острого критического изучения первоисточников, но не позволял превращать это просто в археологическое занятие, а всегда видел в этом поиск вечных духовных ценностей — ценностей христианских. Он никогда не впадал в гиперкритицизм. Он не следовал слепо за традицией (вернее, за различными преданиями), но и не шел слепо против преданий. И если критическое чутье ученого (а Гарнак был первоклассным ученым с мировым именем, создавшим огромную школу) подсказывало ему, что исследование подтверждает древнее предание, то он с радостью принимал это как объективный ученый и христианин.

Школа Гарнака, дружба с этим ученым сыграли огромную роль в формировании молодого Сергея Трубецкого. Ему не было еще 30 лет, и он впитывал все с необычайной быстротой. Человек колоссальных способностей, блестящих разнообразных дарований, остроумный, бесконечно добрый, твердый, любитель старины и, в то же время, широко открытый в будущее; монархист, не признававший деспотии, бывший глубочайшим демократом, — он всегда шел по пути сбалансированному (как предшественник, может быть, Георгия Петровича Федотова).

Но с Гарнаком у него были и серьезные разногласия. Гарнак увлекался философией неокантианства, которая пыталась как бы отделить познающего субъекта от реального объекта, которая, призывая назад, к Канту, на самом деле выхолащивала из подлинного Канта наиболее ценные элементы его философии. И Гарнак в конце концов пошел по пути адогматизма, отрицания всякой метафизики.

Уже позже, зимой 1899—1900 гг., Гарнак прочел для студентов цикл лекций в Берлинском университете, который назывался «Сущность христианства» (впоследствии он вышел отдельной книгой). В нем ученый выразил свое кредо. Однако эта книга, блестящая по форме и содержанию, оказалась неспособной выразить сущность христианства. Ибо Гарнак не мог вырваться из той гносеологической тюрьмы, в которую его бросил неокантианский скептицизм. Отсюда — игра словами, ибо для Гарнака те вещи, которые мы познаем таинственным, интуитивным путем, как бы исчезают; он понимал, что наука не знает и не может знать ответа на вопрос, для чего мы живем и почему существуют мир и человек. Но тем не менее он искал сущность в исторических фактах, что уже само по себе было порочно. Ибо сущность любого явления познается интуитивным созерцанием. История дает только набор фактов.

Трубецкой понимал, что путь к реальности для человека не закрыт. В этом отношении у него было серьезное расхождение с Гарнаком. Он пишет несколько работ, посвященных особенностям человеческого познания и обоснованию идеализма, как он его понимал. Не принимая скептической точки зрения неокантианцев, он в то же время показывает, что концепция, которая была развита начиная с XVIII в. и согласно которой человек (познающий субъект) как бы совершенно одинок, весь мир ему противостоит, — это ложное воззрение.

Немного поясню. Вот, я вижу этот мир, вижу ваши лица, вижу цвет кресел, потолок, это воспринимают мои органы чувств. Я их восприятие перерабатываю своим мышлением. С этого начинает любой субъективный идеалист. В конце концов он говорит, что вещь в себе, то есть вещь как она есть, непознаваема, а я (как субъект) являюсь одиноким в мире. Между тем Трубецкой в целом ряде работ стремился показать, что человек складывает свои представления, теоретические и рациональные, только благодаря тому, что он имеет контакт с мышлением других субъектов, что он не одинок, что он вовлечен в некий поток целого.

Да, конечно, человек — каждый человек — это центр воспринимающего мира. Но я напомню вам: во времена Трубецкого этот факт не был известен. Каждый из вас легко это поймет: все наши слова, идеи, представления формируются с детских лет на основе контактов. Когда ребенок воспитывался не в человеческом обществе, а, скажем, у зверей (как Маугли), — он не получал возможности развития своего субъективного «я» и мышления, и он на всю жизнь, даже вернувшись потом в человеческое общество, оставался идиотом. Таким образом, даже развитие личности, ее психических свойств и мышления необычайно тесно связано с тем, что сейчас мы бы назвали духовным единством человечества. Трубецкой называл это начало соборностью.

Этот термин он взял у славянофилов, в частности у Хомякова. Безусловно, в этом была его глубокая связь с теми зачатками философской системы, которые мы имеем в раннем славянофильстве. Он не был политическим славянофилом, то есть он не считал, что для России все западное противопоказано. Наоборот, он считал, что, несмотря на своеобразный путь России (а каждый народ имеет своеобразный путь), у нее должны быть культурные контакты, обратная культурная связь с другими народами, особенно Западной Европы, и это — нормально. И в политическом мышлении Трубецкого повторяется его гносеологическое убеждение: не одинокая культура, которая всем противостоит, а культура, которая развивается благодаря органической живой и постоянной взаимосвязи, в обмене, в диалоге с другими культурами. Поэтому он считал возможным для себя защищать свободу слова, свободу совести, свободу печати. А в то время это была острая проблема.

Соборность мышления, соборность человечества, соборность народа. Поясню, что означает соборность в терминологии славянофилов. Есть индивидуализм и есть его антипод — коллективизм. Индивидуализм необычайно гипертрофирует «я», индивидуум, а коллективизм принижает ценность личности. Мы знаем и то, и другое. Соборность — это третий путь, центральный путь, который славянофилы усмотрели в идеале христианства, в идеале Церкви, но, конечно, не эмпирической Церкви (которую славянофилы очень остро критиковали), а в духе Церкви, в том начертанном в Евангелии принципе, где все объединяются, но никто не теряет своего «я».

Исходя из этого, Сергей Николаевич и строит свою особую гносеологию. Он говорит, что человек мыслит, потому что получил материал для мысли от других мыслящих существ. Но все наше мышление в целом возможно лишь потому, что существует некая объективная логика, объективное мышление, объективный дух. И вот здесь мы приближаемся к тем идеям, которые Вернадский впоследствии развил на базе естествознания. Сергей Трубецкой не произнес слово «ноосфера» (сфера разума), но он явно уже ее предусматривал в своих воззрениях. Человечество — единый организм не только благодаря генетическому коду, но и благодаря духовному единству и благодаря связи с абсолютным мышлением. Абсолютное мышление фактически приводит человека к Богу. Познавать человек может только в соотнесении с Абсолютным.

Трубецкого упрекали в пантеизме, но это был неправильный упрек. К сожалению, рано умерший философ не смог до конца развить многие свои мысли; впоследствии за него это сделал брат. Но тем не менее можно вычленить у него два представления о единстве.

Владимир Соловьев учил о всеединении человека и Вселенной в Боге. С этим вполне согласен и Сергей Трубецкой. Мы в Нем живем и движемся, и существуем, — как сказал апостол Павел. Но к этому Трубецкой добавляет некую духовную сущность, которую он называет по старому, античному образцу Душой Мира. Мироздание живое. Земля живая. Человечество едино. Животные и растительный мир — это некий единый организм. И все творение — это нечто живое, обладающее душой. Поскольку мы знаем, что душа присуща как вид сознания и животным, и по–своему растениям, у нас нет основания считать, — писал Трубецкой, — что камень совершенно лишен этого. И в конце концов он приходит к идее некоего панпсихизма, то есть одушевленности твари, и находит подтверждение этому в писаниях мистиков, в переживаниях тех, кто любит природу, а впоследствии, скажем, в теориях Тейяра де Шардена и Вернадского. И Тейяр де Шарден, и Сергей Николаевич Трубецкой были панпсихистами.

Это понимание Души Мира, с которой связан человек, является, с моей точки зрения, одной из важнейших основ для экологической этики сегодня. Потому что человек должен понимать, что он живет в живом мире, частью которого он является, и частью ответственной, потому что ему дано сознание. И что Земля и жизнь на ней — не просто случайное сплетение атомов и молекул, а это есть организм. И страдания этого организма (пусть они и не такие, как у человека) в конце концов коснутся и человека как его части.

Трубецкого очень интересовала проблема, как эта идея об одушевлении твари преломлялась в античном мире. Он пишет диссертацию «Метафизика в Древней Греции». Это прекрасная книга, в которой он одним из первых среди русских мыслителей дает объективную, глубокую, блестяще написанную картину развития духовной мысли в Древней Греции, духовного эллинизма.

Впоследствии он развил те же идеи в большой работе «История древней философии». Вот тут на него сразу напали клерикалы. Протоиерей Буткевич, архиепископ Антоний Храповицкий стали грубо и совершенно недопустимым образом громить его в печати за то, что он видел в античном мышлении, в идеях Гераклита, Пифагора, Платона предчувствие, предвосхищение христианства. А здесь он стоял на той же точке зрения, что и его друг, Владимир Соловьев. Соловьев писал, что истина не могла явиться сразу, в готовом виде. Истина подготовлялась, она проходила фазы исторического развития. И поэтому если мы в Ветхом Завете, в древнем Израиле, имеем предуготовление мира к принятию Спасителя, то точно так же мы находим это предуготовление, пусть в другой, метафизической форме, в мире древнегреческой философии. И это было не изобретение Соловьева и Трубецкого, а верное следование традиции святых отцов. Ибо отцы Церкви еще во II?IV вв. буквально так мыслили и так писали.

Сергей Трубецкой написал одну диссертацию и перешел ко второй. «Учение о Логосе» — это его докторская диссертация. Она вышла за несколько лет до его смерти. В истории русской библеистики и в изучении античности — это уникальное явление. Книга, которая появилась почти 100 лет тому назад (она напечатана в журнале «Вопросы философии и психологии», потом вышла отдельным томом в 1906 г.), не устарела и сегодня, несмотря на множество открытий в этой области. В ней Трубецкой развернул свой талант с полным блеском. Он показал, как человеческий мир предчувствовал Откровение тайны Божественного Слова — Логоса, предчувствовал появление Христа. Потом он обращается к ветхозаветному миру и не пересказывает с наивным лжепослушанием традиционные концепции, освещающие Ветхий Завет, а использует весь блок тогдашней научной исторической критики.

Мы знаем, что историческую критику Библии в XVIII, XIX, XX вв. нередко использовали для ее развенчания и уничижения. Поэтому богословы панически боялись исторической критики. А у нас духовная цензура просто–напросто запрещала теологам писать в таком ключе. И даже просто изложение воззрений библейской критики считалось чем?то необычайным, необычайно смелым шагом. Критиковали, конечно, и Штрауса, и Гарнака, и Ренана, и других, но не переводили их на русский язык и не издавали. (Была картина, немного напоминающая нашу советскую критику, когда у нас клеймили буржуазных философов, скажем, Камю, Фромма, Фрейда и других, но не издавали и не переводили; и читатель, если он не мог раздобыть эти книги в оригинале, вынужден был ориентироваться только по обличительной литературе.) Так было на всем протяжении XIX в. в России, и не только в России — в католическом мире картина была такая же.

Сергей Трубецкой показал, как естественно и органично смелый критический взгляд сочетается с глубочайшим проникновением в смысл библейского повествования и доктрины. Если бы меня спросили, кто лучше всего изложил основы библейского богословия, я сказал бы, что на русском языке до сих пор никого не было выше, чем Сергей Николаевич Трубецкой.

Разворачивая панораму ветхозаветной истории, показывая конфликты идей, прорывы Откровения за несколько веков до Рождества Христова, он смело подходит к самой центральной последней идее — идее воплощения Логоса во Христе. Он говорит о Нем как христианин, но в то же время и как ученый.

Когда Гарнак утверждает, что Христос принес на землю только лишь высокое нравственное учение и веру в Бога — любящего Отца, Сергей Николаевич возражает. Он возражает, что не таково учение Христа — Он никогда не был моралистом, который просто утешал людей нравственными сентенциями. Христос утверждал о Себе нечто небывалое, у Него было единственное в истории особое Богосознание, то есть самосознание человеческое в Нем слилось и отождествилось с Богосознанием. Он исходил не из высшего Небесного авторитета, а из того авторитета, который был в Нем Самом. И это Самосвидетельство Христа, — говорит Трубецкой, — есть факт истории; таков Христос в документах наиболее ранних, наиболее древних. Мы можем в это верить или не верить — это вопрос уже иной, вопрос не исторический, а нравственный, духовный, мистический; здесь вступает в свои права проблема веры.

Далее Сергей Трубецкой говорит о том, что мир был застигнут Христом врасплох, потому что явление Бога поставило человека перед необходимостью выбора; и застигло врасплох не только фарисеев или Кайафу, а застигает врасплох человека и сегодня. Потому что, как показывает Трубецкой на историческом материале, люди, сопротивлявшиеся Христу, — идеологи, ученые, богословы — несли в себе типологию, непреходящую типологию благочестия, самодовольства, авторитарности, элитарности и всего того, что проходит с течением времени.

Учение о Логосе у древних греков — это учение о безличной силе, подобной закону, который управляет мирозданием. Во Христе Слово Божие, Двар Элохим, становится личностной силой, явленной человеку. Бог говорит. «Слово Божие произносится в молчании Абсолюта».

И вот этот человек, погруженный в древние тексты, в метафизические изыскания, выходит на общественную арену. Он не может быть кабинетным ученым, он принимает активное участие в общественной борьбе. Борьба за свободу, за отечество была для него жизненной программой. По существу, он принес свою жизнь в жертву этой борьбе. Он поразил тогдашний мир этим сочетанием глубокой учености, спокойного, аналитического ума с твердой верой. Не сюсюкающей верой! Соприкасаясь с нашим церковным миром, Трубецкой отнюдь не умилялся по любому поводу, а часто сравнивал нас, грешных, с саддукеями. Когда он был в Троице–Сергиевой лавре, то глядя, как разгуливают там монахи, он говорил своему брату, что вот ходят саддукеи (саддукеи — это противники Христа, жреческая каста в иудействе того времени).

Когда Василий Васильевич Розанов выступил против идеи свободы совести, Владимир Соловьев разразился фельетоном, который назывался так: «Порфирий Головлев о свободе и вере». Это очень остроумно написанный Соловьевым фельетон. Начинается он так: я знаю писателя Розанова, это очень талантливый умный человек, и вдруг под его фамилией пишет кто?то другой — вероятно, это Иудушка Головлев рассуждает о свободе и вере. И дальше, взяв этот ключ, Владимир Соловьев не оставляет камня на камне от мракобесных рассуждений Розанова. Когда Василий Васильевич прочел это, он сказал: «Я ничего не могу на это возразить. Он меня убил». (Розанов был искренним человеком.)

Столь же сурово тогда написал и Трубецкой, и в частности, он спародировал взгляды Розанова в стихотворении, которое называлось «Молитва Бутонова» (Бутонов — это Розанов). Как говорят (но это не проверено), это стихотворение они сочинили вместе с Соловьевым. Я его не помню точно, но начиналось оно так:

Затеплю я свою лампаду,

Душой высокой воспарю,

Я не убью, я не украду,

Я не прелюбы сотворю.

И, духом кроткий, полный мира,

Я дело веры совершу…

(дело веры — то есть «аутодафе» по–испански).

…Не сотворю себе кумира —

Чужие храмы сокрушу…

Взорву костелы динамитом,

На воздух кирхи полетят,

На океане Ледовитом

Божницы чукчей затрещат.

Пусть ложной веры кафедралы

Падут, рассыпавшись во прах,

И воют древние шакалы

На опустевших тех местах.

А я пойду, смиренный духом…

и кончается:

И помолюсь, смиренный духом,

За православный наш народ,

За растворение воздухов

И за святейший правительственнейший Синод.

Настроение Трубецкого вполне ясно видно из этого пародийного стихотворения.

Особенно важна была для него автономия университета. Сергей Николаевич был профессором Московского университета. Он считал, что это место, где куется интеллектуальная элита для всей страны, должно быть местом свободы. Вот почему проблема автономии университета, его независимости от правительства, полицейских и прочих инстанций — важнейший для культуры принцип. И Трубецкой за него боролся отчаянно, смело; он обращался к царю, обращался к сенаторам, борьба была очень суровой. В конце концов, пожалуй, она его и сломила. Его избрали ректором университета. Но его здоровье было сильно подорвано, несмотря на молодость лет. Всего 27 дней пробыл Сергей Николаевич на должности ректора. Он поехал в Петербург, чтобы опять хлопотать по этим делам, и там внезапно скончался от инсульта, пережив, как я сказал, своего друга Соловьева всего на пять лет.

От него осталось пять объемных томов сочинений. Первый том составляет публицистика, в том числе блестящий очерк о французском мыслителе Ренане. Второй том — богословские, историко–религиозные статьи, в том числе блестящая работа «Догматика и этика» — короткая, но четкая, — где Трубецкой показывает, что этика (как у нас теперь часто думают) не может висеть в воздухе, что она обязательно уходит корнями в религиозное обоснование; что человек не может найти для этики оправданий в природе, в логике, в законе, в выгоде, наконец, потому что в одном случае что?то выгодно, в другом нет, в одном случае соответствует природе, в другом — нет. Поэтому этические принципы имеют происхождение в высшей духовности. Третий том — это метафизика Древней Греции, четвертый том — учение о Логосе. И наконец, «История древней философии».

Как утверждают большинство наших философов и историков русской мысли, Трубецкой не полностью сумел выразить свой взгляд, он не до конца осуществился. Но все основные принципы были заложены. Те из вас, кто любит ясную, хорошую мысль, кто любит свободное, открытое понимание действительности, получат огромную радость, когда будут читать произведения Сергея Трубецкого. Он пишет несложно, четко, прозрачно, как и его друг, Владимир Соловьев. Я надеюсь, что в ближайшем будущем Сергей Трубецкой будет у нас издан (поскольку у нас с вами все время так получается, что после моего рассказа о философах выходят их книги).

И вот он умер. В университете было создано общество его имени. На собраниях этого общества выступали разные люди, вот тут, передо мной, несколько выступлений, в том числе Вернадского. Есть тонкое замечание Сергея Николаевича Булгакова, тогда приват–доцента (он занимался политэкономией). Выступая, Сергей Николаевич сказал: «Я мало знал покойного С. Н. Трубецкого, его звезда ярко светила на моем духовном небосклоне, указуя путь… В ту пору, когда я переживал ломку мировоззрения, проходя свой длинный путь от марксизма к христианству, князь Трубецкой, в числе других религиозных мыслителей, являлся той крепкою и мужественною опорой, которая так нужна человеку, пробивающемуся чрез чащу современного неверия или чаще всего религиозного индифферентизма». И еще Булгаков сказал о том, что драгоценным у князя Трубецкого было его христоцентрическое мировоззрение. То есть для него во Христе открывалось самое главное, что только содержится в христианстве. Но при этом Булгаков привел слова Сергея Николаевича Трубецкого об Откровении и критике: «Твердо убежденный, — пишет князь Трубецкой, — что откровение никогда не может перестать быть откровением, я не боюсь истории и не поворачиваюсь к ней спиной… Напрасно думаем мы оградить христианство, выделяя его из истории, мы можем таким путем только соблазнить тех, которые обратятся к фактам и увидят, что оно есть средоточие истории. Христианство живет и действует на земле, оно выросло на земле из семени горчичного; оно росло и будет развиваться, доколе не придет в полноту возраста Христова». Тем самым, по словам Булгакова, князь Трубецкой стал русским преемником греческих, египетских, сирийских отцов Церкви, которые учили о значении разума, знания, науки, философии для осмысления христианского мировоззрения.

Евгений Николаевич Трубецкой — человек несколько иного склада, он не был так увлечен метафизическими проблемами, но влияние на него Соловьева было столь же сильным, ему даже приходилось от этого влияния освобождаться. В результате этой внутренней борьбы за свою самостоятельность как мыслителя, ученого Евгений Трубецкой (тоже профессор Московского и Киевского университетов) пишет двухтомную глубокую, насыщенную огромным фактическим материалом работу об общественно–религиозном идеале западного христианства. Я напомню вам: Соловьев считал, что христианство должно осуществить на земле теократию — боговластие, некий идеальный строй, в котором божественные законы будут основой общества. Насколько это оправдано, Евгений Трубецкой пытался понять через историю и рассмотрел в этом ключе два пункта: учение блж. Августина о государстве и учение папы Григория VII, создателя теократической папской державы в XI в. У Трубецкого не было каких?то заранее принятых идей, и он пришел к выводу, что здесь кроется множество опасностей.

В то время в Москве жила красавица, богатейшая женщина, Маргарита Кирилловна Морозова. У нее было несколько домов на Арбате, в частности, один дом с прекрасным залом в Мертвом переулке. Она глубоко полюбила князя Евгения. Эта любовь так и осталась платонической, между ними ничего, в общем, не осуществилось, кроме искренней духовной привязанности. Но я упоминаю об этом чисто личном моменте, потому что он сыграл для русской философии огромную роль. Маргарита Кирилловна была богатая женщина, и она предложила князю Евгению финансировать религиозно–философское издательство и проводить в ее доме религиозно–философские вечера.

Там, в Мертвом переулке, стали собираться лучшие, молодые тогда, представители русской религиозной мысли и масса слушателей. Дом красивый, старинный, залы с угощением для гостей, со специальным помещением для лекций, дискуссий; стены увешаны иконами, тогда еще только–только открываемыми. В эти годы (в начале XX в.) реставраторы впервые открыли для себя и для мира яркую палитру древнерусской иконы. Ведь до этого считалось, что икона — это что?то черное, черные лики (как вы знаете, эта чернота происходила просто от химических процессов, от потемнения олифы, которой покрывалась икона). Так вот, висели отреставрированные иконы, и там происходили беседы, читались доклады, рефераты. Там ковалось то уникальное рус–ское религиозно–философское движение, которое потом было уничтожено революцией, физически уничтожено, но часть которого успела выплеснуться на Запад и создать там свою школу, литературное и духовное наследие которой теперь к нам возвращается.

На собраниях общества обсуждали самые разные вопросы, а издательство решили назвать «Путь». В этом издательстве впервые появился двухтомник Евгения Трубецкого о Соловьеве (это и его биография, история его жизни, и история его мышления). Трубецкой показывает в книге, в чем они едины, в чем они расходятся. В издательстве «Путь» впервые вышла книга Флоренского «Столп и утверждение Истины», том сочинений Киреевского, впервые, спустя более семидесяти лет после их создания, были изданы сочинения Чаадаева. Можно без конца перечислять книги, которые вышли на деньги Маргариты Кирилловны, это целая библиотека, которая драгоценна и сейчас.

Под редакцией Трубецкого выходили очень серьезные книги, и, когда уже началась революция, он суммировал свое мировоззрение в книге «Смысл жизни». На титульном листе он поставил знак издательства «Путь», хотя само это издательство было уже ликвидировано в буре революционных лет. Тогда же в издательстве «Путь» вышла его небольшая книга «Два зверя».

Кто эти два зверя? Это два чудовища — чудовище реакции и чудовище разнузданной тирании «слева» (так сказать, «слева»). Он говорил, что эти два зверя одинаково опасны для любой страны, и для России особенно. Но его самыми яркими произведениями этого периода были брошюры, положившие начало всему осмыслению древнерусской иконописи вплоть до наших дней. Именно с этих трех брошюр начинается совершенно новое понимание иконы. Они называются «Умозрение в красках», «Два мира древнерусской иконописи» и «Россия в ее иконе».

Очень интересно основное видение Евгения Трубецкого. Он говорит о том, что мир — это мир пожирания, и вспоминает, как видел кинокадры о водяном жуке, который пожирал все, что находилось в аквариуме. «Это мне напомнило нашу жизнь», — писал он во время Первой мировой войны. Железная военная машина пожирает все — неужели жизнь такова? Неужели человек обречен так существовать? Дух человеческий открывает иное царство, иное видение, и это видение гениально запечатлели древнерусские иконописцы. И для нас открылось новое, когда сняли оклады, ризы, когда промыли иконы. Он пишет о том, что ризы — это результат благочестия, но примитивного, вульгарного: икона стала темной, ее надо было украсить, чтобы повесить. Он задает вопрос: как бы выглядела Мадонна Рафаэля или Боттичелли, если бы ее одели в ризу? Можно ли себе это представить? Нет. А как же мы одели «Владимирскую Богоматерь», «Троицу» в ризу! Действительно, для Трубецкого, как и для многих людей, это было откровением. Иконы, прежде бывшие лишь мрачными, черными пятнами на фоне позолоченных риз, заиграли всеми небесными красками, и выяснилось, что каждая краска имеет свою особенность; что солнечный свет обозначен золотом, а напряженность духа — алым цветом; что все эти линии, которые художникам–передвижникам казались просто неумением рисовать, эти певучие линии — символы, как бы ноты таинственного видения, которое пришло к святым и передавалось через символику и музыку, художественную музыку иконы.

Поместный Собор Русской Православной Церкви 1917-1918 гг. Крайний слева в Президиуме — князь Евгений Николаевич Трубецкой

«Два мира древнерусской иконописи» — что это за два мира? Первый — мир жестокой борьбы, мир вражды, мир распада, это мир смерти; а икона открывает перед нами другой, небесный мир — мир света, мир красоты, мир, противостоящий нашему черному миру, миру смерти и вражды. И в этом — виденье света и гармонии.

То, что Сергей Николаевич называл всеединством, соборностью, для его брата стало духовной мистической реальностью, которая отображена в иконописи. И он подчеркивал, что в древних храмах, которые сохранили первоначальную роспись, существует некое единство всей композиции, и все движения, все лики, все руки святых обращены к одному центру — это гармония мира. Она была дана людям. Но она была потеряна, стены были закрашены, исчезли золотые купола, вознесенные к небу, их заменили шарики на тонких ножках, шпили — это утрата видения. И то, что уже Трубецкой это сознавал и говорил об этом людям, было знаком перехода к иному восприятию иконы, к иному восприятию мира в целом. И если говорить об аскетизме древнерусской иконы, то аскетизм здесь не мрачный, не тот, о котором говорил Василий Васильевич Розанов («темный лик»), а это преодоление злобы мира сего.

Евгений Трубецкой пишет множество памфлетов, статей и все время утверждает смысл против бессмыслицы. Мировая война, революция, Гражданская война — это все бессмыслие, а смысл — это любовь и единство. Такова была его главная точка зрения, его ощущение. Если мы разобьем картину на куски, она лишается смысла; если мы разобьем статью на куски — она лишается смысла. Только целостный организм имеет смысл. Если мы отрежем от организма часть, то он умирает, потому что он бессмыслен. Вот таково органическое единство мира.

Евгений Трубецкой верил в то, что страна должна пройти через тяжелые очистительные страдания. В это время его друзья уже покидали отечество, но он мечтал только о том, чтобы умереть на родной земле. Так и случилось. Он уехал на юг, примкнул к Белому движению и умер в Новороссийске от тифа в 1920 г. С этого времени его произведения больше не переиздавались, имя его было вычеркнуто из истории русской культуры, и только сегодня он и его брат начинают к нам снова возвращаться.

Это самый краткий абрис того, что можно было рассказать об этих двух замечательных людях.

28 апреля 1990 г.