Вместо послесловия 

Вместо послесловия 

Эта статья была уже написана, когда «Независимая газета» порадовала нас еще одним сочинением, на сей раз принадлежащим перу диакона Андрея Кураева («НГ», 18.03.1993). Сочинение озаглавлено «Сомнительное православие отца» (естественно, Александра Меня. — В. И.). Некий формальный пиетет по отношению к о. Александру, безусловно отличающий данную статью от хулиганского опуса Лёзова, все же не может скрыть, что она написана в жанре эпитафии, причем сугубо унижающей того, на чьей могиле она начертана.

Начав «о здравии», автор продолжил «за упокой». Человек Александр Мень, о котором сказаны добрые слова, постепенно (и прочно) затмевается христианским богословом Александром Менем, который добрых слов, оказывается, не заслуживает. В том же номере газеты Кураеву достойно ответил игумен Иннокентий (Павлов), что избавляет от необходимости подробно анализировать эту статью. Хотелось бы остановиться лишь на нескольких ее положениях.

А. Кураев пишет, что о. Александр не был церковным бунтарем, не боролся с Русской Православной Церковью и был согласен с ее учением. Совершенно верно: не был, не боролся и был согласен, потому что любил Церковь и делал всё для ее процветания и благополучия. Полагаю, что он прославил Церковь не только своим служением и своим творчеством, но и своей мученической смертью. Это, однако, не означает, что он мирился с выхолащиванием духа христианской веры в церковной практике. Мощное консервативное течение в Церкви и православие — по сути и смыслу вещи разные. Первое основано на ностальгии по прошлому, обрядоверии и букве Писания, второе — на свободе как бесценном Божественном даре, непреходящей новизне христианства, на его животворящем духе. Многие клирики боятся не то что реформации, а дуновения свежего ветра. Но это уже не христианство, а нечто иное. Христос создавал Церковь не для того, чтобы она окаменела в мертвом ритуале. Он говорил: «Се, творю всё новое» (Откр 21, 5).

А. Кураев горячо опровергает миф о том, что «свободомыслие» (почему?то в кавычках) о. Александра «раздражало православных и это в конце концов стоило ему жизни». Потом оказывается, что речь идет не просто о православных, а о «церковной иерархии», потом — о «православных священниках и богословах». Согласитесь, что это понятия нетождественные. Но кто и когда выставлял православных священников и богословов «варварами, которые не знают других методов дискуссии, кроме топора»? Кто говорил, что они или церковные иерархи физически (топором) убили о. Александра? Нет, речь шла совсем о другом — о том, что одной из сил, инспирировавших убийство, были некоторые (подчеркиваю: некоторые) князья Церкви. Напомню слова о. Александра: «…противники Христа (беззаконный правитель, властолюбивый архиерей, фанатичный приверженец старины) не принадлежат только евангельской эпохе, а возрождаются в любое время под разными обличиями (Мф 16, 6)». Противники Христа (клянущиеся Его именем) были и противниками о. Александра.

Но кажется, основная задача о. диакона — не опровергать, а утверждать. А утверждает он другой миф — о неправославии или, по крайней мере, ущербном православии о. Александра. На каком же основании? А на том, что покойный священнослужитель не мог «артикулировать своеобразие православия», не видел отличий восточного христианства от западного и не умел «ясно о них свидетельствовать», а потому «в строгом смысле» его «нельзя считать православным богословом». Для таких ответственных заявлений нужны факты и весомые аргументы, а поскольку их нет, А. Кураев, подобно Лёзову, просто постулирует их. Доказать нельзя, но посеять сомнения можно.

Любопытно, что о. диакон, бывший референт Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II, фактически выступил здесь против своего патрона. Напомню, что в недавнем интервью Патриарх сказал: «…Ни одно из его (о. Александра. — В. И.) суждений не противоречит сути Священного Писания, где как раз и подчеркивается, что «надлежит быть разномыслиям между вами, дабы явились искуснейшие» (1 Кор 11, 19)» (см. «НГ», 10.06.1992). Искуснейший явился, но он не признается А. Кураевым и его единомышленниками в качестве истинно православного, поскольку их, видимо, не устраивает разномыслие. О. диакону, безусловно, хорошо известно понятие «теологумена», т. е. «частного богословского мнения», вполне допустимого в Церкви, в том числе с точки зрения канонической. Это мнение может быть спорным, но коли оно «не противоречит сути Священного Писания», его никому не вменяют в вину. Почему же в этом отказывают о. Александру?

Если бы сейчас восстал Христос и выступил с проповедью, Его взгляды наверняка были бы для наших блюстителей чистоты православия спорными и сомнительными, а точнее, неприемлемыми. Чем ближе человек ко Христу, тем дальше он от современных фарисеев, которые чтут лишь букву Писания (суть для них безразлична). Тех же Отцов Церкви в свое время считали еретиками и гнали их, а теперь они канонизированы и каждое их слово освящено богословским авторитетом.

Так будет и с о. Александром. Он и сейчас в центре духовной жизни, и сейчас ему не могут простить близости ко Христу, яркости таланта, и сейчас его гонят и ненавидят. Это свидетельство. И о нем и о самих себе.

Вслед за Лёзовым А. Кураев объявляет о. Александра популяризатором, который «новых идей… не выдвигал». Безапелляционно и категорически автор глаголет: «…имени о. Александра Меня… не будет в истории русской философии и богословия». Откуда такая уверенность? Может быть, о. диакон намерен сам писать эту историю? В свое время Н. Бердяев назвал теологию о. Павла Флоренского «стилизованным православием» (т. е. тоже «сомнительным»). Я не стал бы сравнивать Н. Бердяева с А. Кураевым, но его оценка не помешала Флоренскому войти в историю русской философии и богословия.

Флоренский был убежден, что вероисповедные различия, при всей их важности, должны быть поводом «не к вражде, а, скорее, к чувству солидарности христианского мира и к благоговению пред путями Промысла». Превозношение одной конфессии над другой, по его мнению, ведет к сектантскому самозамыканию. Любителям артикулировать «особость» православия хотелось бы напомнить и другие его слова: «Нежелание признать Церковь как Полноту по существу своему есть ересь и сектантство, из какого бы исповедания ни исходили подобные голоса» (журнал «Символ». Париж, N 21, июль 1989, с. 77). Что до о. Александра, то он переживал разделение христиан как общий грех и нарушение воли Христовой и верил, что «в будущем грех этот преодолеется, но не на путях превозношения, гордыни, самодовольства и ненависти, а в духе братской любви, без которой призвание христиан не может быть осуществлено» (там же, с. 88).

А. Кураев жалуется на «негласную цензуру общественного мнения», запрещающую вступать в диалог с о. Александром. Судя по статьям в «Независимой газете», да и другим публикациям, этой цензуры нет. Но повторюсь: такой диалог никому не заказан, единственное его условие — внешняя корректность (в целом присущая данной статье) и научная добросовестность, т. е. по крайней мере отсутствие передержек (именно в них и уличил о. диакона игумен Иннокентий). Можно ли считать диалогом тот способ дискуссии со своим оппонентом, который избрал А. Кураев?

Еще один тезис автора: читатель будет обманут, если он, поверив рекламе книг о. Александра, будет искать в них «полное и адекватное изложение христианства». Не знаю, кто утверждает такое: я подобной рекламы не видел. Если всерьез говорить о христианстве, вряд ли под силу одному человеку, даже религиозному гению, «изложить его полностью». Сам о. Александр считал, что «христианство не имеет единой интерпретации, которая была бы ему полностью адекватна» («Радостная весть». М., 1992, с. 315), хотя следует признать, что его богословие, пусть не полностью, но достаточно адекватно выражает христианскую истину. Полностью адекватен христианству один Христос, и не стоит искать другого.

А. Кураев заявляет, что в гимназическом «Катехизисе» митрополита Филарета (XIX век) ошибок нет, а у о. Александра они есть (он уничижительно называет его книги «катехизисом для интеллигенции»). Что ж, пусть г–н учитель ставит свои оценки (первому — «пятерка», второму — «тройка») — дело от этого не меняется. Суть ведь опять?таки в том, что предпочесть — букву или дух Писания (каждому свое). Занятно, что одновременно автор объявляет «путь проповеди о. Александра» чем?то архаичным: он «уже не подходит для сегодняшнего дня и надо искать другие пути». Ищите. Но если вы заглянете в завтрашний (или послезавтрашний) день, именно этот путь вы и найдете, потому что это путь максимального приближения к Христовой истине.

Проповедь о. Александра устарела якобы потому, что «образ жизни и мысли 90–х не похожи на 60–е» (а он именуется «шестидесятником», язык, образ жизни и мысли которого сформировались в те самые годы, да так и окостенели). Это еще одна передержка (надо ли их считать?). О. диакон, видимо, просто не читал книг о. Александра, написанных в 70–е и 80–е годы, или его лекций и проповедей 1988 — 1990 гг. (а их было несколько сот). У него есть такая возможность. Если он захочет их прочесть (непредвзято) и останется на почве интеллектуальной честности, ему придется отказаться и от своего элегического морализаторства и от своего глобального вывода: «время о. Александра уже позади».

Отец Александр Мень — «человек на все времена». Он, как апостол Павел, умел говорить с каждым на его языке. Его жизнь была жизнью во Христе, а его проповедь, его книги обращены и к нынешнему и к грядущим поколениям. Вероятно, не случайно внимание к его творческому наследию обострилось именно сейчас, в момент резкой поляризации социальных и духовных сил, во многом определяющий наше будущее. Отец Александр, который осознавал необходимость новой евангелизации полуязыческой России и сделал для этого всё, что было в человеческих силах, работал на будущее.