Патриарх Адриан (1690-1700 гг.)

Патриарх Адриан (1690-1700 гг.)

Патриарху Адриану суждено было быть последним, 11-м по счету патриархом древней России. Он был уроженец Москвы (род. в 1637 или 1639 г.). При патриархе Иоакиме он был Чудовским архимандритом, а с 1686 г. был уже митрополитом Казанским. Консерватор, глубоко враждебный новому европейскому духу, он пользовался покровительством благочестивой старой царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, матери юного Петра, и ею же, главным образом, продвинут был, по смерти Иоакима, для занятия патриаршего трона, вопреки желанию юного Петра. Если Иоаким был самоучкой, то Адриан в сравнении с ним был просто неучем. Внутренне горячий и вдохновенный в своем старорусском благочестии, Адриан внешне был малоактивен и почти не от мира сего. Своего отрицания нового духа в правительстве, в школе и в литературе он не скрывал и в нужных случаях его формулировал, но не был создан для активных выступлений. Хотя парадный чин в Москве поставления нового патриарха и был возглавлен наличностью двух царей, Иоанна и Петра, но Адриан знал, конечно, что реально считаться ему придется только с Петром, и его пугающей европейской программой. Поэтому постарался противопоставить новому духу открыто свою программу в написанной им речи при поставлении на патриаршество. В этой программной речи в первой части пространно подчеркивается для русской церкви долг верности всему восточному православию. На чем стоит ударение в этом общем утверждении, становится ясным из другого окружного послания патриарха, названного «Увещанием к пастве». Здесь явно — сознательно исповедуется теократическое мировоззрение, которому — чуется — приходит конец от иностранного духа и нового царя. Теократию грозят упразднить. Адриан невольно выражает «тихие думы» всего русского архиерейства после отречения его от заветов Никона. С тех пор примат и водительство принадлежит уже не иерархии, а царству, правительству. Чутьем верно понимая суть происшедшего идеологического перелома, Адриан в силах противопоставить ему только ту формулировку взаимоотношений царства и церкви, какую защищал Никон, ибо в то время ни Никону, ни Адриану никто еще не мог помочь извлечь из тела этой концепции старую латинскую занозу, внесенную сюда с самыми лучшими намерениями латинянином хорватом Вениамином в конце ХV века при Геннадии Новгородском. Эту латинскую теорему и начертывает на своем знамени не различающий знамений времени патриарх Адриан. Он повторяет азбуку о двух мечах с латинским господством меча церковного над государственным. «Два начальства вышнейших устрои Бог на земли, священство, глаголю, и царство», — пишет Адриан. «Ово убо Божественным служаща, ово же человеческим владующа и пекущася»… «Царство убо власть имать точию на земли»… «Священство же власть иметь и на земли и на небеси. Еже убо свяжет на земли, будут связаны и на небеси. И яже разрешит на земли, будут разрешены и на небеси. Мерность наша… учинен есмь архипастырь и отец и глава всех, патриарх бо есть образ Христов. Убо вси православнии оноя сынове суть по духу: — царие, князи, вельможи и славнии воини и простии… всякий возраст и чин правоверных. Моя овцы суть и знают мя и гласа моего архипастырскаго слушают. И аз знаю их и душу мою должен есьмь положити за ня, иже и последуют мне. Чуждому гласу не последуют, но бежат от него, яко не знают чуждых гласа… Глаголати пред цари свободно, устно и не стыдетися долг имам. Не послушающие гласа моего архипастырскаго не нашего суть двора, не суть от моих овец, но козлища суть, волкохищница суть. О них же в последстве вин не имам, зане долг мой отдах… Слушаяй бо меня, Христа слушает, а отметаяйся меня и не приемляй глагол моих, рекше Христа Бога отмещет и не слушает, яко сам Христос рече: и слово глаголанное от Меня, яко судити имать в день судный. Аз же чист есьмь от погибели неслушающих, необинуяся бо, елико возмогох всем сказах. Того ради убо вопервых царем благочестивым, яко помазанником Господним, таже архиереем, архимандритом, игуменом, иереем и монахом и прочим церковнаго чина и мирскаго сословия чиновником и всем православным христианем возмнех предложити увещания нужная ко спасению».

Не только в этом своем манифесте, но и во всей линии своего управления патр. Адриан был цельным представителем московской «старорежимности». Верил он теократически, величественно, а вел себя обывательски законопослушно. Таков был дух и строй восточной теократии, со взаимным снисхождением двух сторон, как в браке. Разными иерархами он воплощался различно. Реже — с требованиями первенства церковного, чаще — с долготерпеливым смирением пред грешной волей царей. Не царедворец, патр. Адриан искренно не соглашался менять свой провинциальный покой в Казани на столичную муку безвластного созерцания побед европейских реформ. Он их не любил, боялся, но, по убеждению и завету патр. Иоакима, был верен Петрову преемству трона. И пока была в живых до 1694 г. покровительница патр. Адриана, мать Петра Наталья Кирилловна, патриарх еще не чувствовал тех мук совести и искушений, какие начались после ее смерти. Выраставший Петр, как подобает русскому богатырю-дикарю, развертывал свои забавы до злой безмерности. Грубое издевательство над старорусским бытом не щадило включенной в него церкви. Отменены были парады, шествия на осляти и держание царя за повод, церемонии входа в церковь с принятием благословения у патриарха. Начались шумные поездки с попойками в Немецкую Слободу. Начались тогда же, но потом в течение десятилетий повторялись и развивались, кощунственные игры во «всеплутейший, сумасброднейший и всепьянейший собор князя Иоанникиты, патриарха Пресбургского, Яузского и всего Кукуя». Тут был и конклав из 12-ти кардиналов, епископов, архимандритов, попов, дьяконов и т. д. Числом до 200 человек. Сам Петр играл роль дьякона. «Их прозвища», пишет Ключевский, «никогда не появятся в печати при каком бы то ни было цензурном уставе». Вся эта «орава» демонстративно, поездом на 80-ти санях, катилась по Москве в гости к еретикам-немцам.

Секретарь австрийского посольства И. Корб, описывая одну из таких комедий, якобы посвящения новопостроенного Лефортова дворца богу Вакху, как тут жрец благословлял народ двумя табачными чубуками, связанными крестом, от себя добавляет: «кто бы мог подумать, что изображение креста, драгоценнейшего символа нашего спасения, могло служить игрушкой!»

Со столь низкопробными кощунствами Петр вторгался в самое церковное богослужение, заставлял духовенство венчать в церкви шута со вдовой, или карлика с карлицей, в окружении балаганно-разряженных поезджан. Очевидец последнего Юст Юль свидетельствует: «Все время пока длилось венчание, кругом слышался подавленный смех и хохот, вследствие чего таинство напоминало скорее балаганную комедию, чем богослужение. Сам священник от душившего его смеха едва мог выговаривать слова молитв».

Широкие, сливающиеся по тону со старообрядчеством, слои населения возмущались пассивностью патриарха и злословили об его, якобы, карьерном страхе: «бережет мантии, да клобука белого, затем и не обличает». Дело не в простой трусости, а в сложности, почти безвыходности положения иерарха пред законной самодержавной властью царя. Пробовал иногда ее саботировать патриарх, но ничего этим не достигал. Когда в 1698 г. Петр возвратился из заграницы, и без того накаленный бунтом стрельцов, оказалось, что воля его о насильственном пострижении в монашество брошенной им первой жены Евдокии (Лопухиной) все еще не выполнена. Патр. Адриан, бессильный объяснить свою медлительность напрямик, доложил о грозящей шумом оппозиции в среде столичного духовенства. Петр потребовал указать имена. Патриарх малодушно указал на одного архимандрита и четырех попов. Они были арестованы и допрошены. Хорошо, что еще не были обезглавлены. Начались казни действительных, не мнимых революционеров — стрельцов. Петр, с детства очевидец революций около трона, знал, что делал неизбежное и правое дело власти. Патриарх же, несомненно подталкиваемый всей старорусской средой, явился к царю с иконой «печаловать» о казнимых. Петр прогнал его с приказом поставить икону на место: «Я не меньше тебя чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой долг — казнить злодеев, умышлявших против общего блага». Умный австрийский дипломат И. Корб видит в этом стрелецком восстании вопрос быть или не быть всей тогдашней власти в России. Он нам сообщает, что говорили под допросом стрельцы: «Если бы судьба оказалась благоприятной нашим замыслам, мы бы подвергли бояр таким же казням, каких ожидаем теперь, как побежденные. Ибо мы имели намерение все предместье немецкое сжечь, ограбить и истребить его дотла. И, очистив это место от немцев, которых мы хотели всех до одного умертвить, вторгнуться в Москву… бояр одних казнить, других заточить и всех их лишить мест и достоинств, чтобы тем легче привлечь к себе чернь. Некоторые священники пошли бы пред нами с иконой Божией Матери и образом св. Николая, чтобы показать, что мы не по коварству взялись за оружие, но по благочестию, во славу Божию на защиту веры». Малороссийские казаки тоже говорили: «чем было нам татар рубить, пойдем на Москву бояр рубить». Словом, реалистическая мудрость Петра оправдана историей, а параллельно изобличена детская наивность патр. Адриана. В пространном и лирическом духовном завещании своем патр. Адриан выявляет себя, в отличие от своего патрона, патр. Иоакима, пассивным аскетом. Не таким людям управлять церковью, борющейся внутри мира сего. «Кто ми даст криле таковы», пишет п. Адриан, «да постигну дни моя протекции? Кто ми возвратит век мой, да — выну смерть поминая — вечнаго живота сотворю деяния? Ибо суетно уже тень ловити и тщетно неподобных ждати. Уплыве бо невозвратное время. Утекоша невоспятимая лета. Прейдоша дние, яко слово, никогда не обращающеся к языку. Точию Божие не уплыве мне милосердие». Насколько такое мироотреченческое богословствование неблагоприятно отражается на злободневной реальности церковного управления, иллюстрирует типичный факт секретарского самодержавия. При патр. Адриане этим командующим всеми делами обширной патриаршей области был его архидиакон Иона. Мой учитель, проф. прот. П. ?. Николаевский («Христ. Чт. 1891 г. № 5-6») пишет об этом всемогущем секретаре: «Он был любимцем патриарха, снискал полное доверие его и, при слабости и постоянных болезнях патриарха, получил при нем влияние на управление епархиальными делами обширной патриаршей области. Здесь он завладел, главным образом, ставленными делами и избранием на должности игуменов и архимандритов. Не обладая образованием и Высокими нравственными качествами, он своим вмешательством в церковные дела вносил в управление большие беспорядки. Этим возбудил в обществе недовольство патриархом и если не может быть назван виновником уничтожения патриаршества в России, то дал ближайший повод сначала к приостановке избрания преемника патр. Адриану на неопределенное время, а потом и к полной замене патриаршей формы управления синодальной».

* * *

Патр. Адриан не знал, что ему делать с явлениями нового, чуждого ему времени и потому просто в своих церковных поучениях обличал и отрицал новые формы жизни. Писал, что московские люди, «и знатные и простые, от злоглагольств лютерских, кальвинских и прочих еретиков и от пипок табацких объюродели». Не хотят слушаться уставов церкви, «вопрошая: сие чесо ради? И сие откуда взято? И сие кто предаде?»

Для идеологического перевоспитания русского общества патр. Адриан охотно принимал советы патр. Досифея, присылавшего для переводов с греческого новую восточную литературу. А всеусердный инок Евфимий нес огромный труд по переводу этих новых греческих авторов: Максима Пелопонезского, Мелетия Сирига, Нила Солунского. Опубликованное лишь по-гречески «Православное исповедание» митрополита Петра Могилы переведено и напечатано по-русски (в 1696 г.) иноком Евфимием. В этом же году приготовлен был к печати и объемистый сборник полемических и исторических статей «Щит Веры», вновь вошедшего в ряды иерархов Афанасия, еп. Холмогорского.

Изгнав братьев Лихудов из Москвы в ссылку в Ипатский монастырь, патр. Адриан довольно наивно просил патр. Досифея на их место прислать других ученых мужей. Патр. Досифей обещал на словах, но бессилен был дать что-нибудь на деле. Разрушительный удар понизил уровень преподавания в Академии, хотя потребность проходить школу в интересах служебных, торговых и церковных автоматически разрасталась в Москве и углублялась. Академия, после изгнания из нее, по приказу Досифея, преподавания латинского языка, переменила и свое наименование. Назвалась: «Эллино-Славянской Академией». Учительствовать в ней после Лихудов остались их ученики: Федор Поликарпов, Николай Головин, Чудовский монах Иов и вернувшийся из заграницы Палладий Роговский (1699 год). До Палладия все названные учителя сами не прошли еще ни философских, ни богословских дисциплин. А потому, по изгнании Лихудов, Академия опустилась до младшего уровня только грамматики, пиитики, риторики, славянского и греческого языков. Патр. Адриан, по крайней старомодности своих взглядов и настроений, по-видимому, не хотел поддерживать явно слабеющую школу. Сам Петр, навещая болящего патриарха, не желал насильно давить на него, но каждый раз напоминал ему о школьном развале: «в ней мало, которые учатся и никто ее, как подобает, не надзирает». Но Адриан продолжал пребывать в своем равнодушии, в то время как развал школы становился почти общественным скандалом. В 1700 году, тотчас по смерти патриарха, прибыльщик Курбатов в своем срочном рапорте Петру, стоявшему под Нарвой, писал об Академии: «Школа, Государь, которая был под призрением своего патриарха и вручена монаху Палладию, — зело, Государь, в ней живущие с полтораста человек, скорбят и всего лишаются и учиться в ней невозможно. Потолки и печи и иное строение обвалилось. Требуют. Государь, твоего всемилостивейшего осмотрительного милосердия».

* * *

«21-го февраля 1696 г. на сырной неделе в пяток патриарху припала параличная болезнь» — так записано в секретарском дневнике. Патриарх несколько раз преодолевал больное состояние, совершая богослужения, не отрывался от дел, но вынужден был почти безвыездно «лежать» в своем загородном Перервинском монастыре. А дела надвигались немалые. Сам патриарх оппозиции активному Петру и не собирался делать. Петр вежливо дважды навещал больного и часами вел с ним беседы о назревших нуждах. В частности, и об улучшении Славяно-греко-латинской Академии, которая и как здание и как школа пришла в состояние развалины. Но ни у Петра, занятого Азовским и Нарвским фронтами, не было на это ни копейки денег, ни у патриарха — понимания важности дела. Болезнь, приведшая патриарха в 1700 г. к концу, развивалась, а дела первостепенной важности нагромождались.

Комиссия по пересмотру Уложения 1649 г. потребовала из Патриаршего Приказа справок. Дело клонилось к передаче части имущественного права, а именно — «сговорных записей» (о приданом невесты) и духовных завещаний в гражданский суд. Патр. Адриан приказал подать обширную записку «Статьи о святительских судах», где повторены ссылки на Номоканон, уставы русских князей, ханские ярлыки, с присущими им запретами всяких нарушений. Эта записка осталась последним памятником искренней слепоты старомосковских церковников пред новым государственным правосознанием.

Той же природы глубокое непонимание и неприятие нового духа времени порождало двусмысленные дела, как бы о политической нелояльности отдельных епископов. Царь Петр, смиривший стрельцов, не мог пренебрегать этим идейным расхождением. Петр знал, что при всем глубоком контрасте мировоззрений, патр. Адриан, по заветам и царицы Натальи Кирилловны и патр. Иоакима, будет лично верен его царской власти, но в других архиереях он не был уверен. А потому не препятствовал политическим розыскам Преображенского Приказа. Попался в Москве сумасбродный агитатор Григорий Талицкий, зачитывавший своими «тетрадками» об апокалиптичности наступившего времени и о Петре, как антихристе, в особенности духовных лиц. «Зачитал» он на Казанском Подворье в Москве бывшего тогда (1699 год) по делам в столице Тамбовского епископа Игнатия. На допросах Талицкий разболтал, как Игнатий умилялся до слез, слушая чтение его тетрадей, целовал их, приговаривая «Павловы твои уста!» Талицкий добивался доклада святейшему патриарху, да «чтобы про то и в народе было ведомо». Игнатий отвечал: «видим мы и сами, что худо делается… Да что мне делать? Один я — немощен!» Беспощадные судьи потребовали у патриарха выдачи им Игнатия в расстриженном виде. Адриан протянул дело на несколько месяцев до своей смерти. И по смерти патриарха, Исаия, еп. Нижегородский, не соглашался еще на выдачу Игнатия, за что и сам угодил в ссылку. А Игнатия архиерейский собор вынужден был расстричь, после чего власть сослала его «на неисходное заключение» в Соловецкую тюрьму под именем «расстриги Ивашки Шангина».

* * *

Русские архиереи, как бесшкольные начетчики, продолжали беспомощно и пассивно переживать все нарастающий в Руси наплыв непонятных им чар западного просвещения. А оно фатально врывалось и разливалось по Руси, не защищенной китайской стеной. Южная Русь несколько раньше Московской проделала этот опыт, заплатив за спешку невольной отравой римскими догматами. Чем-то в этом роде предстояло поплатиться и Москве. Москва не поддалась еретической отраве и быстро извергла из своей среды отдельных смутьянов.

Малороссиянин Георгий Скибинский, по проложенной уже его земляками дороге, добрался в 1688 г. до Рима с прямой целью получить образование в Понтификальном Институте под известным ему условием принятия римской веры восточного обряда. Он подписал там эти условия в 10-ти пунктах и пробыл в институте 8 лет, слушая математику, философию и, главным образом, богословие у «знаменитых учителей доминиканцев, приближенных папы Иннокентия ХII». С дипломом доктора богословия, возвращаясь домой, он заезжал в Константинополь за благословением у патриарха на занятие места в Московской Академии, но никакого документа об этом благословении представить не мог. Прибыв в Москву, Скибинский подал патр. Адриану прошение с покаянием о своем невольном отступлении. Патриарх поручил дело иноку Евфимию. Тот отнесся с обоснованным подозрением, со ссылкой на случай Яна Белободского и на другой случай чернеца Одорского, который «такового же ради прельщения пришел в Москву». Оба исчезли из Москвы. И время для латинских происков с началом правления Петра было неблагоприятное. Петр увлекался протестантизмом и отвращался от латинства уже в его первую поездку на Запад. В Вене в 1698 г. ему показали иезуитский коллегиум. Петр при осмотре сказал по обычаю откровенно: «Знаю я, что иезуиты большею частью люди ученые, во многих художествах искусные и ко всему способные. Но не для меня. Ибо я знаю также и то, что сколько они ни кажутся набожными, однако же вера их служит только покровом к обогащению, равно как их училища и художества — орудием к проискам, услугам и выгодам папы в их господствовании над государями».

Время было переломное, и при склонности русских к безмерным крайностям, нас не должно удивлять, что наряду с вражеской пропагандой извне, вдруг явится и доморощенный энтузиаст латинства. Таким чудаком оказался сын Суздальского священника, Петр Артемьев. Он прошел в Москве Славяно-греко-латинскую Академию и учился у Лихудов. Иоанникий Лихуд, посланный с русским посольством в Венецию в 1688-1691 гг., взял с собой Артемьева. Там, в латинской стране Артемьев поддался чарам латинизма. По возвращении в Москву, он нашел здесь приехавшего с Востока из Персии, несмотря на запрет, иезуита Терпеловского и завел знакомство с другими ксендзами. Патр. Адриан дал Артемьеву дьяконское место в самой Москве при Петропавловской церкви. И тут начал Артемьев показывать свою безудержную «широкую» русскую натуру. Напуганный священник доносил патриарху об Артемьеве: «после евангелия он читал поучение, похвалял в вере поляки, лях, литву, прочитал молитву Отче Наш на амвоне по-римски, приклякнув на колена, и иные некие молитвы прилагая римская. Носит он на себе вместо животворящего креста мошонку, а в ней образок латынина Антония Падвиянина, еретика суща. Глаголет исхождение Духа Св. от Отца и Сына. Исповедывался и приобщался у иезуитов. И с иными иезуитами, из Москвы изгнанными, зело слезно разлучался. Освященный собор называет забором, который перескочить хвалится. Патриархов называет потеряхами, потому что истинную православную веру потеряли» и т. д. все в таком же духе и стиле. Удивительно то, что священник прибавлял в этом доношении об успехе агитации Артемьева. «И мнози, — заключал священник, — вслед его прелести уклонишася». Патр. Адриан смущался узнав, что отец Петра Артемьева добрый священник, хотел ему поручить возвращение в лоно православия его блудного сына. Дьякон Артемьев, потеряв равновесие, писал и отцу своему неистово латинствующие словеса. Наконец, общественная молва побудила в 1698 г. соборно осудить дьякона Артемьева, лишить сана и послать на север в Холмогоры к архиепископу Афанасию под крепкое начало на увещание. Как нераскаявшийся в Холмогорах, он сослан был в Соловки, где и умер в 1700 г. Как ни странна эта истерика латинизма у природного русского поповича, но она является предшественницей будущих политических крайностей русской пол-интеллигенции ХIХ века. Это церковная «нечаевщина». В красивом, более интеллигентном виде, это — пафос национального самоотрицания неистового Виссариона Белинского. Углубленный татарщиной и чрезмерно затянувшийся отрыв наш от остальной христианской Европы породил эту духовную болезнь национального самоотрицания, которая и после устаревших Чаадаевских парадоксов, продолжает еще давить на русское культурное и даже церковно-историческое сознание. Словом, Артемьев — это наша карикатура, но не лишенная для нас некоторой поучительности.

По контрасту с этим русско-патологическим казусом Петра Артемьева выступает случай Палладия Роговского, прошедшего серьезное искушение латинством и полностью от него освободившегося. Он также выученик Академии при Лихудах. Как человек способный и серьезно любознательный, он столь же серьезно прошел искушение высшей богословской науки в Риме и, вернувшись в Москву, в родную ему неустроенную Академию, открылся в своей православной искренности и знавшим его и незнавшим настолько убедительно, что и патр. Адриан и другие представительные церковные лица предложили Палладию написать свое православное исповедание с мотивированным отвержением всей системы латинства, что они сделали в своем «Исповедании Веры». Получился прекрасный и для нашего даже времени курс антилатинского полемического богословия, с обоснованными формулировками и доказательствами православной формы тех же догматов, без бранчивых и ничего не доказывающих слов. Строгий и чуткий ценитель старой русской богословской литературы, преосв. Филарет Черниговский, утверждает, что «сочинение Роговского принесло больше пользы русскому православию, нежели диалектические споры, вызванные Лихудами и им подобными греками и русскими». Можно только пожалеть, что Палладий в этом подвиге заграничного образования надорвал свои силы и не мог достаточно успешно преодолеть ту заброшенность Академии, которую не имел желания исправить патриарх Адриан. После двух с половиной лет возглавления Академии, в 1703 г. Палладий скончался.

* * *

Тихая кончина последнего патриарха символична. Петр тактично дождался этого конца и тактично задержался на традиционной форме местоблюстительства патриаршего престола. Он хотел, но не знал еще, как бы устроиться по-новому? И по какому же образцу? Пределом отталкивания для него была папская теократия. Никон дал повод опасаться ее попыток даже у нас. С другой стороны, туманно манившие его примеры англиканства и лютеранства с королевскими возглавлениями их национальных церквей казались далекими, неприложимыми к православию. Русская религиозность не только демонстрировала свою крайне консервативную природу в ярком, героически-стойком явлении старообрядческого раскола, но и в только что усмиренном стрелецком бунте она опять выкидывала знамя старого обряда. В виду всех этих трудностей, Петр не на месяцы, а на годы, на два десятилетия затянул традиционную фазу патриаршего местоблюстительства. И дождался, нащупал возможность, казалось, недостижимой в православии отмены единоличного возглавления власти в церкви. Петр постепенно открыл, что в виду различия школы и общей культурной атмосферы, иерархи из киевских и других юго-западных школ должны заменить весь епископат московского происхождения. А при осуществлении этого плана, Петр натолкнулся на совершенно неожиданное для него открытие. На существенное различие внутри самой южно-русской богословской школы. Петр открыл в среде Киевской школы богослова совершенно неожиданного, не только антилатинствующего, но и протестантствующего. Находка этого аппарата учености для нужной Петру реформы развязала церковную робость Петра и окрылила его дерзновением произвести, действительно небывалую в рамках восточного канонического права, революционную для Православия реформу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.