«День смерти лучше дня рождения»

«День смерти лучше дня рождения»

Есть в книги Екклезиаста удивительные слова: «Имя лучше хорошего масла, и день смерти лучше дня его рождения» (7:1). Екклезиаста, конечно, трудно назвать оптимистом, но это, кажется, слишком мрачно даже для него. В каком же это смысле следует понимать? По-видимому, речь здесь идет вот о чем. Новорожденный ребенок, словно драгоценное масло, существует пока только телесно и еще не имеет имени. Его потенциал, как и благовоние, может быть потрачен – или растрачен? – на очень разные цели и может очень быстро улетучиться, как и аромат драгоценного масла. Но если в течение жизни человек приобретет себе доброе имя, в день смерти оно остается за ним навсегда.

Такое понимание присутствует и в традиционных толкованиях. Вот что пишут по этому поводу авторы талмудических трактатов «Шемот Рабба» и «Когелет Раба»: «Когда рождается человек, все радуются; когда он умирает, все плачут… Это подобно тому, как один корабль покидал гавань, а другой входил в нее. Уходящему кораблю радовались, а входящему никто не радовался. Там был один умный человек, и он сказал людям: “Я вижу, вы всё перепутали. Нет причин радоваться уходящему кораблю, ибо никто и не знает, какова будет его участь, какие моря и бури встретит он на своем пути; но тому, кто возвращается в гавань, всем следует радоваться, так как он прибыл благополучно”. Подобным образом, когда человек умирает, всем следовало бы радоваться и благодарить, что он покинул этот мир с добрым именем».

Раввинам вторит христианский богослов и переводчик, блаженный Иероним Стридонский: «“И день смерти лучше дня рождения” – это означает либо то, что лучше уйти из этого мира и избежать его страданий и ненадежной жизни, чем, войдя в этот мир, терпеливо сносить все эти тяготы, ведь когда мы умираем, наши дела известны, а когда рождаемся – неизвестны; либо же то, что рождение привязывает свободу души к телу, а смерть освобождает ее».

Современный читатель, который верит в бессмертие души, после некоторых размышлений, наверное, согласится с таким выводом: ведь смерть он понимает как рождение в вечную жизнь, где праведник (или прощеный грешник) сможет, наконец, обрести всё то, чего ему не хватало в жизни временной. Но по-настоящему удивительными нам покажутся эти слова, если мы задумаемся: они были сказаны в обществе, где мало кто думал о загробном блаженстве.

В Ветхом Завете мы найдем только две ссылки, причем обе спорные и сомнительные, в которых можно при желании разглядеть указание на что-то хорошее за гробом. Одна – Притч 14:32. Синодальный перевод гласит: «За зло свое нечестивый будет отвергнут, а праведный и при смерти своей имеет надежду». Казалось бы, всё вполне ясно, но… современные ученые полагают, что это всё-таки исправление писцов последующих времен, а изначально в тексте вместо слов «при смерти» стояло «в своей непорочности (имеет надежду)», то есть еще при жизни обретает благо. В еврейском тексте, вероятно, две буквы поменялись местами и смысл переменился, такое порой происходит при переписывании рукописей – да и греческий текст, Септуагинта, здесь как раз говорит о праведности, а не о смерти.

Другое место – в книге Иова (19:25–26). Синодальный перевод и здесь вполне оптимистичен: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога». Но на самом деле оригинал здесь полон неясностей; достаточно сказать, что там стоит не «во плоти», а буквально «из плоти» или «вне плоти», и, по всей видимости, это значит, что плоти у Иова больше уже не будет. В моем переводе это место звучит так: «Я же знаю, что жив мой Заступник, Он – Последний – встанет над прахом! Даже когда спадет с меня кожа, лишаясь плоти, я увижу Бога».

Но даже если оба этих места действительно говорят о благой участи за гробом, никаких других им подобных мы просто не найдем. Но мы найдем в тех же Притчах, у того же Иова множество упоминаний смерти как страшного, окончательного, положенного всем нам предела, за которым не будет уже ни света, ни радости, ни спасения. Тот же Иов говорит: «Уходят воды из озера, и река иссякает и высыхает: так человек ляжет и не встанет; до скончания неба он не пробудится и не воспрянет от сна своего… Теснишь его до конца, и он уходит; изменяешь ему лице и отсылаешь его. В чести ли дети его – он не знает, унижены ли – он не замечает; но плоть его на нем болит, и душа его в нем страдает» (14:11–12, 20–22).

И всё-таки в этой же книге мы встречаем удивительное, дерзновенное, пророческое слово о Шеоле – мире мертвых. На мой взгляд, эти строки стоят ближе к Голгофе и Воскресению, чем всё остальное в Ветхом Завете. Я позволю себе процитировать их в собственном переводе:

Я тоскую по Шеолу, как по дому,

и во тьме себе ложе готовлю,

я гроб зову своим отцом,

а червя – матерью и сестрой.

Где же она, моя надежда?

Надежду мою – кто видел?

Сойдет ли она к вратам Шеола?

Ляжет ли вместе со мной в землю? (17:13–16)

Да, сойдет, да, ляжет – готовы крикнуть мы Иову с высоты Нового Завета, но он-то об этом еще ничего не знает. Он готовится сойти туда безвозвратно, не ожидая там для себя ничего хорошего. Он умер «старцем, насытившись жизнью», он видел своих правнуков, и примерно то же самое говорится о других праведниках, но это только подчеркивает основную мысль Ветхого Завета: всё хорошее бывает здесь и сейчас, не жди никакого блага там. С одной стороны, до Голгофы, до искупления грехов всего человечества и в самом деле невозможно было говорить о рае. А с другой – может быть, так Господь приучал израильтян к верности Богу не ради загробных наград, а ради самой жизни с Богом уже здесь и сейчас?

Итак, для человека Ветхого Завета всё ценное и важное в жизни происходило здесь, на земле; но человек времен Нового Завета уже знал, что за гробом ему предстоит дать отчет в земной жизни и что дальнейшая его судьба будет зависеть от этого суда. Люди верили, что воскреснут «в последний день», когда завершится земная история и начнется что-то новое, непонятное, но прекрасное, о чем говорили пророки.