Пролог Бог, ставший плотью

Пролог

Бог, ставший плотью

Стефан — тот, кто был забит камнями до смерти за свое богохульство, — был первым из последователей Иисуса, убитым после Голгофы. Первым, но не последним. По иронии судьбы, первый человек, который принял мученическую смерть за то, что назвал Иисуса «Христом», даже не был знаком с самим Иисусом. Стефан не был его учеником. Он никогда не встречался с простолюдином из Галилеи, который претендовал на трон Царства Божьего. Он не ходил вместе с Иисусом и не беседовал с ним. Он не был частью той восторженной толпы, которая встречала Иисуса в Иерусалиме как законного правителя. Он не принимал участия в беспорядках, устроенных в Храме. Он не был рядом с Иисусом, когда того брали под стражу и обвиняли в подстрекательстве к мятежу. Он не видел, как Иисус умирал.

Он вообще ничего не слышал об Иисусе до распятия на Голгофе. Иудей Стефан, говоривший по-гречески и живший в одной из восточных провинций за пределами Святой Земли, пришел в Иерусалим как паломник вместе с тысячами других иудеев, таких же как и он сам. Возможно, он как раз отдавал свою жертву храмовым служителям, когда увидел группу галилейских крестьян и рыбаков, прохаживавшихся по двору язычников и проповедовавших о простом человеке из Назарета, которого они сами называли мессией.

Само по себе, такое зрелище не было чем-то необычным для Иерусалима, тем более в праздничные дни, когда иудеи со всех концов Римской империи стекались в священный город, чтобы совершить жертвоприношение в Храме. Иерусалим был центром духовной жизни иудеев, средоточием религиозных чувств целого народа. Каждый сектант, фанатик, зелот, мессия или самопровозглашенный пророк в конце концов приходил в Иерусалим, чтобы проповедовать или предостерегать, говорить о Божьем благоволении или предупреждать о гневе Господа. Для всех этих еретиков праздники были идеальным временем, чтобы привлечь внимание как можно большей аудитории.

Поэтому, когда Стефан увидел толпу косматых мужчин и одетых в лохмотья женщин, столпившихся в портике около внешнего двора Храма, он поначалу, скорее всего, даже не обратил на них особого внимания: подумаешь, простые провинциалы, продавшие свою одежду и раздавшие деньги бедным, владевшие всем сообща и не имевшие ничего собственного, кроме туники и сандалий. Наверное, он насторожил уши только тогда, когда услышал, что эти раскольники следуют за мессией, который был уже убит (и не просто убит — распят на кресте!). Вероятно, он сильно удивился, когда узнал, что, несмотря на неоспоримый факт смерти Иисуса — а эта смерть по определению лишала его права считаться освободителем Израиля, — эти люди продолжали называть его мессией. Но даже это не было такой уж новостью для Иерусалима. В конце концов, разве последователи Иоанна Крестителя не продолжали проповедовать о своем умершем учителе и крестить иудеев его именем?

Что действительно могло привлечь внимание Стефана, так это решительное утверждение этих иудеев о том, что в отличие от прочих преступников, казненных римлянами, тело их мессии не осталось висеть на кресте на радость хищным птицам, кружившим над Голгофой (Стефан сам видел их, когда входил в Иерусалим). Нет, тело этого особенного крестьянина — Иисуса из Назарета — было снято с креста и помещено в нарядную гробницу, которая подошла бы кому-нибудь из самых богатых людей в Иудее. Еще более удивительным было то, что его последователи утверждали, будто через три дня после помещения тела в гробницу их мессия вернулся к жизни. Бог воскресил его, освободил от оков смерти. Главный оратор этой группы, рыбак из Капернаума по имени Симон Петр, клялся, что он видел воскресение собственными глазами, как и многие другие.

Ясности ради скажем, что это было не то воскресение, которого ожидали в конце времен фарисеи и которое отрицали саддукеи. Речь шла не о раскалывающихся могильных плитах и мертвецах, извергнутых из земли, как в видении пророка Исайи (Ис. 26. 19). Это воскресение не имело никакого отношения к возрождению «Дома Израилева» и «сухим костям», в которые Господь вдохнет новую жизнь, говоря словами пророка Иезекииля (Иез. 37). Речь шла о конкретном человеке, умершем и пролежавшем в скале несколько дней, а затем вдруг восставшем и вышедшем из гробницы, но не как бесплотный дух, а как существо из плоти и крови.

Ничего подобного тому, о чем говорили эти последователи Иисуса, люди того времени не знали. Идея воскресения из мертвых существовала, конечно, у древних египтян и персов. Греки верили в бессмертие души, но не тела. Некоторые боги, например Осирис, умирали и воскресали вновь. Некоторые люди — Юлий Цезарь, Октавиан Август — становились богами после смерти. Но мысль о том, что человек может умереть и затем вновь воскреснуть во плоти для вечной жизни, чрезвычайно редко встречалась в античности и не существовала в иудаизме.

И тем не менее, последователи Иисуса утверждали, что тот не только восстал из мертвых, но воскресение подтвердило его статус мессии. Это было беспрецедентное заявление в иудейской истории. Несмотря на двухтысячелетние усилия христианских апологетов, факт остается фактом: вера в умирающего и воскресающего мессию попросту не существовала в иудаизме. Во всем Ветхом Завете нет ни единого упоминания или пророчества о мессии, содержащего хотя бы намек на его бесславный конец, не говоря уже о телесном воскресении. Пророк Исайя говорит о страдающем рабе, который будет «изъязвлен за грехи наши и мучим за беззакония наши» (Ис. 52. 13–53. 12). Но пророк нигде не называет этого раба мессией и не утверждает, что тот восстанет из мертвых. Возможно, через десятилетия после смерти Иисуса христиане будут интерпретировать эти слова по-другому, чтобы неудача их мессии, не сумевшего оправдать возлагавшиеся на него ожидания, получила смысл. Но у современников Иисуса не было представлений о мессии, который страдает и умирает. Они ждали мессию, который победит и будет жить.

То, что предлагали последователи Иисуса, было необычайно смелым переосмыслением не только мессианских пророчеств, но и вообще всех иудейских представлений о природе и роли мессии. Рыбак Симон Петр, демонстрируя беспечную самоуверенность человека, не имевшего образования и не посвященного в тонкости Писания, даже доходил до того, что утверждал, будто царь сам Давид предрек распятие и воскресение Иисуса в одном из своих псалмов. «Будучи же пророком и зная, что Бог с клятвою обещал ему от плода чресл его воздвигнуть Христа во плоти и посадить на престоле его, — говорил Петр паломникам, собравшимся в Храме, — он прежде сказал о воскресении Христа, что не оставлена душа Его в аде, и плоть Его не видела тления» (Деян. 2. 30–31).

Если бы Стефан хорошо знал священные тексты, если бы он был книжником или законником, искушенным в Писании, если бы он просто был жителем Иерусалима, для которого слова псалмов, читаемых со стен Храма, были столь же знакомы, как звук собственного голоса, он бы тотчас же понял, что царь Давид ничего такого не говорил о мессии. «Пророчеством», о котором упомянул Петр, был псалом, в котором Давид говорил о самом себе:

«Оттого возрадовалось сердце мое и возвеселился язык мой; даже и плоть моя успокоится в уповании, ибо Ты не оставишь души моей в аде и не дашь святому Твоему увидеть тление, Ты укажешь мне путь жизни: полнота радостей пред лицем Твоим, блаженство в деснице Твоей вовек». (Пс. 15. 9–11).

Однако — и здесь находится ключ к пониманию той драматической трансформации, которая произошла с учением Иисуса после его смерти, — Стефан не был книжником или законником. Он не был специалистом по священным текстам. Он не жил в Иерусалиме. И поэтому он был идеальным адресатом для новых и совершенно нетрадиционных идей о мессии, распространяемых повсюду этими неграмотными и восторженными людьми, чья уверенность в собственных словах была сопоставима разве что со страстью, которую они вкладывали в свои проповеди.

Стефан примкнул к движению последователей Иисуса вскоре после казни на Голгофе. Подобно многим новообращенным иудеям из диаспоры, он оставил свой родной город, продал имущество, отдал все средства общине и нашел пристанище в Иерусалиме, в тени храмовых стен. Хотя он недолго пробыл членом новой общины — вероятно, всего год или два, — насильственная смерть навсегда вписала его имя в анналы христианской истории.

Рассказ об этой знаменитой смерти можно найти в «Деяниях апостолов», которые излагают историю первых десятилетий христианства после распятия Иисуса. Считается, что эта книга была написана евангелистом Лукой и являлась продолжением его евангелия. Лука представляет кончину Стефана как рубеж в истории ранней церкви и пишет, что это был человек, «исполненный веры и силы, совершал великие чудеса и знамения в народе» (Деян. 6. 8). Его речь и мудрость, утверждает Лука, имели такую силу, что немногие могли устоять перед ними. По сути, смерть Стефана в Деяниях становится для Луки своего рода кодой, завершением рассказа о страстях Иисуса: из трех синоптических евангелий только Лука переносит в сцену «суда» над Стефаном то обвинение, которое было выдвинуто против Иисуса, — обвинение в том, что он угрожал разрушить Храм.

«Этот человек не перестает говорить хульные слова на святое место сие и на закон, — выкрикивает один из людей, готовых забросать Стефана камнями. — Ибо мы слышали, как он говорил, что Иисус Назорей разрушит место сие и переменит обычаи, которые передал нам Моисей» (Деян. 6. 13–14).

Лука также дает Стефану возможность защитить себя, чего не было у Иисуса в его евангелии. В длинной и бессвязной речи перед толпой Стефан пересказывает почти всю иудейскую историю, начиная с Авраама и заканчивая Иисусом. Эта речь, которая, несомненно, является результатом творчества самого Луки, изобилует простейшими ошибками: в ней неправильно указывается место погребения патриарха Иакова и утверждается, будто Моисей получил Закон от ангела, в то время как даже самый необразованный иудей в Палестине знал, что Закон был дан Моисею самим Богом. Однако главный смысл этой речи проясняется ближе к ее концу, когда Стефан в воодушевление поднимает глаза к небу и видит «Сына Человеческого, стоящего одесную Бога» (Деян. 7. 56).

Похоже, у первых христиан это был самый популярный образ. Марк, еще один говоривший по-гречески иудей из диаспоры, в своем евангелии вкладывает аналогичные слова в уста Иисуса, стоящего перед первосвященником: «И вы узрите Сына Человеческого, сидящего одесную силы» (Мк. 14. 62), а затем эту идею подхватывают Матфей и Лука — такие же иудеи, жившие за пределами Палестины и писавшие на греческом языке. Но если у синоптиков Иисус прямо цитирует 109 Псалом, чтобы продемонстрировать связь между собой и царем Давидом, в речи Стефана выражение «одесную силы» намеренно заменено на «одесную Бога». Для такой замены была причина. В древнем Израиле правая рука считалась символом власти и авторитета; она символизировала высокий статус. Сесть «одесную Бога» означало разделить Божью славу, стать единым с Богом по своей сути. Как писал Фома Аквинский, «сесть по правую руку от Отца означает не что иное, как разделить его божественную природу… [Иисус] восседает одесную Отца, потому что имеет ту же Природу, что и Бог-Отец».

Иными словами, «Сын Человеческий» у Стефана — это не царственная фигура из пророчества Даниила, который приходит «с облаками небесными». Он не устанавливает свое царство на земле, «чтобы все народы, племена и языки служили Ему» (Дан. 7. 1–14). Он уже даже не мессия. Сын Человеческий из видения Стефана — это предвечное божественное существо, царство которого не от мира сего. Он стоит по правую руку от Бога, равный ему по почести и славе; он, по сути, Бог, ставший плотью.

Этого было достаточно, чтобы в Стефана полетели камни.

Нужно понимать, что для иудея не было большего богохульства, нежели слова Стефана. Утверждение о том, что человек умер и воскрес, могло просто не иметь прецедентов в иудаизме. Но мысль о «боге-человеке» была откровенно еретической. Слова, которые Стефан выкрикивает в своих смертных муках, являются никак не меньше, чем началом новой религии, радикально и непримиримо отвергающей все то, что собственная религия Стефана когда-либо говорила о природе Бога и человека и о взаимоотношениях между ними. Можно сказать, что в тот день у ворот Иерусалима умер не только Стефан. Вместе с ним под горой камней были погребены последние следы исторической личности Иисуса из Назарета. История ревностного галилейского простолюдина и националиста, который надел на себя мантию мессии и начал безрассудное восстание против порочных служителей Храма и злонамеренных римлян, закончилась не со смертью на кресте и не тогда, когда опустела гробница, а в тот момент, когда один из последователей Иисуса осмелился назвать его Богом.

Стефан принял мученическую смерть примерно между 33 и 35 гг. н. э. Среди толпы, одобрившей побивание камнями, был благочестивый юный фарисей из Тарса, богатого римского города на Средиземном море. Его звали Савл, и он был настоящим зелотом — ревностным последователем Закона Моисея, имевшим блестящую репутацию борца с ересями, подобными той, что проповедовал Стефан. Около 49 г. н. э., спустя пятнадцать лет после того, как он радостно смотрел на смерть Стефана, бывший фарисей, а ныне — страстный проповедник христианства по имени Павел напишет своим друзьям из греческого города Филиппы послание, в котором недвусмысленно и без каких-либо оговорок назовет Иисуса из Назарета Богом. «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек» (Флп. 2. 6–7).

Как такое могло произойти? Как неудавшийся мессия, умерший позорной смертью как государственный преступник, мог спустя некоторое время превратиться в создателя небес и земли — Бога во плоти?

Ответ на этот вопрос зависит от признания одного очень примечательного факта: практически каждое слово, которое когда-либо было написано об Иисусе из Назарета, включая все сюжеты в евангелиях Матфея, Марка, Луки и Иоанна, было написано людьми, которые, подобно Стефану и Павлу, не знали Иисуса при его жизни (вспомним, что все евангелия, за предположительным исключением Евангелия от Луки, были написаны даже не теми людьми, чье имя они получили). Люди, знавшие Иисуса — те, кто сопровождал его в Иерусалим как царя и помогал ему очищать Храм во имя Божье, кто присутствовал при его аресте и видел его одинокую смерть, — сыграли на удивление скромную роль в том движении, которое Иисус оставил после себя. Члены семьи Иисуса, особенно его брат Иаков, который возглавил общину без Иисуса, безусловно, имели влияние в первые десятилетия после распятия. Но им помешало их собственное решение остаться в Иерусалиме и ждать возвращения Иисуса. Они пробыли там до тех пор, пока их община вместе со всеми остальными жителями священного города не была уничтожена армией Тита в 70 г. н. э. Апостолы же, которым Иисус поручил распространить его учение, покинули Иерусалим и разошлись по всей стране, неся благую весть. Но они не могли давать богословские толкования новой веры или сочинять назидательные повествования о жизни и смерти Иисуса. В конце концов, они были земледельцами и рыбаками — они не умели ни читать, ни писать.

Задача изложить в словах учение Иисуса выпала на долю нового поколения образованных, знакомых с городской культурой, говоривших по-гречески иудеев диаспоры, которые стали основной движущей силой новой религии. По мере того как эти выдающиеся мужчины и женщины, многие из которых были знакомы с греческой философией и эллинистической мыслью, начали интерпретировать учение Иисуса, делая его более привлекательным как для своих соотечественников-иудеев, так и для язычников, они постепенно превращали Иисуса из революционера-зелота в романизированного полубога, из человека, пытавшегося и не сумевшего освободить иудеев от римского господства, в божественную сущность, совершенно не интересующуюся земными делами.

Эта трансформация происходила не без споров и трудностей. Первые последователи Иисуса, говорившие по-арамейски (в том числе члены его семьи и оставшиеся в живых апостолы) открыто конфликтовали с грекоязычными иудеями диаспоры, когда речь заходила о правильном понимании идей Иисуса. В первые десятилетия после событий на Голгофе разногласия между этими двумя группами привели к возникновению двух различных и соперничавших между собой лагерей в христианстве. Во главе одного из них стоял Иаков, брат Иисуса; вторую сторону представлял бывший фарисей Павел. Как мы увидим, именно соперничество между этими непримиримыми противниками в большей степени, чем что-либо еще, окажет влияние на формирование христианства как мировой религии в том виде, в каком мы его знаем сейчас.