Ночь девятая

Ночь девятая

1. Правда ли, что Спаситель плоти земной земную плоть отвергает? Истинного ли Иисуса мы любим, когда преклоняемся в Нем пред отрекшимся от мира?.. Грустью невыразимой светятся – божественные очи; бледно и строго изможденное постом лицо… Словно чужда Ему земная любовь… И не Его ли завет выполняют все эти мир отвергшие девы, все эти суровые аскеты, уже здесь на земле погруженные в жизнь иную? В аскетизме ли христианство? Отвергло ли оно светлую радость эллина, отвернулось ли от солнечного света, чтобы жить отраженным сияньем луны?

«Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности чрез жертву эгоизма », в котором человек «приписывает себе по справедливости безусловное значение», но «несправедливо отказывает» в этом другим… Однако как же признаю я себя безусловным еще других признавая? И любовь моя не хочет ставить границы жертвенности и жертве своей. Совершенно люблю я, когда всего себя отдаю, всю душу мою. Но, всецело себя отдавая любимой, всецело хочу я ею обладать и этим лишь выполняю цель ее любви ко мне. Жертвенность – только одно проявленье Любви, а Любовь – всеединство: ей нет противоположности, божественная, она выше противоречий.

В единстве самоутверждения и самоотдачи – полнота Божьей Любви. Христос уничижил Себя до самой смерти, но «за это превознес Его Бог», но сам Он «не почел хищением равным быть Богу». У Него возможность и право «отдать Свою душу» и «снова ее приять». Такова для Него «заповедь» Божья: в этом совершенство Богоподобия Его. И само рождение Иисуса, само созидание тела Его – уже самоутверждение…

Бог Всеблагий, изливаясь в меня, творимого Им, хочет, чтобы Его я приял, а в Нем и весь мир, чтобы я был «некоторым определенным образом всеединства», каким никто другой, даже сам Иисус стать не может.

Эгоизм не противоположность Любви, а ее недостаточность; – самоутвержденье в отрыве от самоотдачи. Эгоизм как бы остановка любви на половине дороги, замедление или остановка движенья ее. Эгоизм – противостоящая самоуничтоженью, смиренью гордыня; – скупость и алчность не отдающего себя и свое; – удержанье в себе по лени своей того, что получил. Эгоизм – услажденье, которое отрицает страданье. Но противостоит он самоотдаче только здесь, только в оторванности своей от единства Любви, его в себя возвращающей чрез разрешенье его в его противоположность. – Он – отсутствие единства, а потому тоска, разложение, смерть. И смертью и в смерти он погибает, осуществляя самоотдачу. В самоутвержденьи живет Любовь и оно – бытие, не меньшее, чем самоотдача. Зло его не в том, что стремится оно все объять, а в том, что не может всего объять и всего не объемлет, ибо только чрез отдачу себя и смерть возможна полнота самоутвержденья и жизни, как чрез самоутвержденье и жизнь возможна полнота самоотдачи.

Зло, как зло, только недостаток блага и живо оно лишь тем, что в нем подлинно есть и что есть в нем как благо. То же, что мы называем злом, конкретное зло , вовсе не лишенность блага, но – одностороннее или ограниченное благо, часто – страшная стихийная сила. Наше понимание блага и зла не соответствует истине бытия. – Все сущее утверждает себя, поглощая иное, причиняя муки и смерть. В этом ограниченное благо самоутвержденья. Но все сущее и отдает себя, страдает и гибнет. В этом ограниченное благо самоотдачи. Ограниченность самоутверждения и неполнота его, т. е. нежелание сущего и отдавать себя – зло как недостаток бытия и любви. И самоутверждаясь ограниченно, сущее сам предел, самое цель своего самоутвержденья – самоотдачу и смерть понимает как зло для себя. Но и ограниченность или неполнота самоотдачи тоже зло, тоже недостаток любви. Не стремясь в самоотдаче к самоутвержденью, сущее само самоутвержденье, самое жизнь отвергает как зло. Мы называем злом самоутвержденье и благом самоотдачу потому, что в первом видим отрицание самоотдачи, а самоотдачу невольно понимаем как путь к истинному и полному самоутвержденью. В самоутвержденьи нет вольного движения вперед: оно – остановка, окостенение, мертвый покой. В самоотдаче, даже когда она недостаточна, заметно стремление утвердить себя. Но самоубийство такое же зло, как убийство другого. Самоотдача в неполноте своей, т. е. вне связи с самоутвержденьем, становится злом. Необузданная аскеза делается убийством своего тела и себя самого; отдача себя Богу – эротическим самоуслажденьем; отрицание всего вместе с собою – равнодушием ко всему и утвержденьем в себе. Из смирения тоже рождается гордыня.

2. Хотим мы того или не хотим, но мы осуществляем закон двуликой Любви: себя отдаем и себя утверждаем. Мы можем не хотеть его выполнять и тогда выполнять его будем как рабы. Мы должны хотеть его осуществленья, сами творить его как сыны, сделать его, закон, нашим нравственным идеалом. В покорности воле Творца – наша свобода. Дух должен познать, т. е. приять любовью и ею осуществить, всеединство; должен постичь всякое наслажденье и всякое страдание как моменты целого; должен преодолеть время вечностью и пространство духовностью. Он должен познать в стремлениях своего тела, что оно не знает нравственного закона, что оно не грешит, ограниченно наслаждаясь и тем себя разрушая, а в разрушеньи себя выполняя закон и должен осмыслить стремление тела во всеединстве, осуществляя его во всякий временный миг бытия. И если тело стремится к чувственному наслаждению, не зная, как достичь его, и достигая всеми путями, дух должен знать, что это наслаждение истинно и полно только в единстве с ним, с духом, и в единстве со страданьем. Но дух может вольно не раскрывать свою силу, может быть недостаточным. Тогда он не управляет телесностью, не устрояет ее, предоставляя свободу ее безумной стихии, лениво плывя по теченью ее. В этом слабость его, в этом его грех и вина. Дух может утверждаться в себе и отвергать свою телесность, ее не преображая, а убивая. И в этом тоже его недостаточность, его немощь и грех. Прекрасен и строен созвучный космос, дивное иерархическое единство творенья, пронизанное и венчаемое Духом-Любовью. Но слабость и косность тварного духа не дают еще раскрыться вполне всей первозданной красе. И медленно движется время, и дробится телесность в пространстве; и дух, косный дух и ленивый, терзается мукой своею – сознанием вольной вины. Посмотри, как невыразимо прекрасна жизнь всеединого мира, каким неугасающим многовидным светом сияет лик Адама Кадмона! Могучим усилием ставит он свою множественность, разъединяясь и распадаясь до предела в своих всечеловеческих страданиях, умирая для того, чтобы восстать во всеединстве. Во всем мире несется огненный вихрь разрушенья, слышен многоголосый клик утверждающей себя твари, невыносимый стон твари погибающей. Но мера закона сковывает стремительное движение, определяет орбиты бесчисленных звезд и слагает в единую симфонию клики радости и стенания муки. И рука об руку с неумолимою Смертью несется объединяющая все Жизнь, нами именуемая Любовью. Любовь в лоне своем содержит все разъединение и всю разъединенность, над бездной небытия подъемлет все сущее, все объединяет, все восстанавливает. Она все из себя изводит и в себя все возвращает. И уже не любовь она, противостоящая ненависти, не жизнь, враждующая со смертью, не наслажденье, отрицающее муку, она – единство всего этого, дух Божий, живущий в Адаме.

3. Историческое христианство не выразило всю полноту христианской нравственной идеи. Оно, аскетичное, в противовес язычеству выдвигает безусловную ценность самоотречения, жертвенности безграничной. Христианин-аскет отвергает мир как предмет его обладанья и наслажденья, отвергает всю жизнь земную, себя самого. И все же в отрицании своем он отрицаемое им утверждает. Ненависть уже не отказ, а стремление уничтожить ненавидимое, растворить его в своей духовности, высшей, чем ограниченно-земная. Эта ненависть уже стремление обладать и освоить, только – без самоотдачи, ограниченное, неполное. И мир, и жизнь земная, и «я» отрицаются во имя истинного бытия. Отрицание смерти становится стремлением умереть, стремление умереть – стремлением к жизни вечной. Смерть делается дверью жизни; страдание – путем к наслажденью. Только все утверждаемое переносится в мир потусторонний – в будущую жизнь, где нет ни печали ни воздыхания. Однако сама будущая жизнь оказывается понятой ограниченно по-земному. В нее переносится все, что аскет на земле отрицает; из нее исключаются страдания и муки, которые он готов принять и принимает на земле. И неудачным подобием жизни земной начинает казаться небесная жизнь; Христовы страдания и смерть – только временным средством. Человека Иисуса исключают из вечного Божьего бытия, вечность и обоженность мук Его отрицая.

Почему же не должное на земле наслажденье возможно на небе, стыдливо урезанное мыслью аскета, более острое и яркое – в чувстве мистика? Почему не должен здесь я любить, хотя могу упиваться чувственною любовью к Иисусу Сладчайшему? И что за жизнь без страданья, без смерти в этих созданных жгучей мечтой небесах? – Точно Иисус не страдал и не умер! Точно Он не всецело прият Божеством! Или не Он, не Христос и не Логос, сотворил весь мир и меня, и не Он живет в нем и во мне, страдая и наслаждаясь? Самоотреченье… – Но не во всяком самоотречении сила. Если нет в нем утвержденья всего, ограничено оно и неполно, и нет в аскетизме Божественной мощи. Тогда безжизнен и мертвен он, не сияет, а светит светом отраженным. И как бледные тени бессильно плывут над прекрасной землею отвергшие Божий мир и само Божество.

Историческое христианство противопоставило новый жизненный идеал жизненному идеалу язычества, вскрыв недостаточность наивной веры в возможность полноты жизни и счастья в пределах земли. – Непрочно и неполно наслаждение земное: вечно меняется и течет исчезая мир, ни в одном миге его нет полноты жизни и счастье обманчиво. Сама античность пришла к горькому сознанию его тщеты, к скорбному отреченью от жизни. Она постигла, что высшая ценность бытия не в наслажденьи, в грубом или изысканном, неосмотрительно-безудержном или мудро-ограниченном. И чем старей, чем мудрее становилась она, тем яснее для нее была необходимость самоотреченья во имя этой высшей ценности от всего неосуществимого на земле: от земной правды и счастья земного. А далекий Восток уже отвергал жизнь во имя безгорестного, но и безрадостного покоя Нирваны… Христианство указало другие ценности в мире , еще неведомые. Оно открыло вечный смысл страданья и смерти, того, что так страшило людей. Наслажденью оно противопоставило муку, радости – скорбь и смерть – жизни. Это было безумием для эллинов, дикою переоценкой всего. Но безумие победило…

4. Не в ограниченности жизни и наслажденья, но и не в ограниченности смерти и страданья полнота учения Христова. Она в единстве их, возносящем над землею, в самой живой вечности, объемлющей время. Эта вечность уже в нас, как семя, как закваска, пронизывающая мир. Не будет иной такой же жизни и такой же смерти; эта жизнь единственный в неповторимости своей миг вечности. Но без нее нет вечности, она существует. Все сущее – и страдая и наслаждаясь, в напряжении чистого духа и в сладострастии насекомого – живет в вечности; и оно должно постичь это. Преображение мира не в разъединении и гибели его, не в отборе доброго от злого, но в вознесении в высшее бытие всего, что существует и потому – благо. Все сущее должно быть соединено, всякое мгновение пронизано Любовью, разрушающей в созидании, созидающей в разрушении. Тогда сомкнется начало с концом, жизнь со смертью; тогда движение, став бесконечно-быстрым, будет совершенным покоем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.