6. Универсальные модели поведения, или Человек — тоже животное
6. Универсальные модели поведения, или Человек — тоже животное
«Я рассмотрю людские поступки и стремления, как если бы речь шла о линиях, плоскостях, твердых телах».
Бенедикт (Барух) Спиноза
«Предметы для изучения людей надлежит искать поблизости, а изучать человека следует издалека».
Жан-Жак Руссо
Любая физическая характеристика, присущая всем особям конкретного вида, скорее всего представляет собой генетически наследуемую черту. Например, поскольку у всех бабочек-монархов цветной узор на крыльях одинаков, можно предположить, что их специфическая окраска и рисунок «записаны» где-то в генетической программе — в генах бабочек. Как еще объяснить единообразие крыльев монарха? Верится ли нам, что все эти бабочки приобрели один и тот же замысловатый рисунок в результате какого-то масштабного совпадения, как если бы монархи могли появляться на свет с любым сочетанием цветов и рисунков на крыльях, и лишь по чистой случайности вышло так, что все они оказались одинаковыми? Едва ли! Одинаковый рисунок и сочетание цветов на крыльях монарха — такое же «совпадение», как жабры у всех рыб или вибриссы у всех кошек. По-видимому, уникальная окраска монарха — следствие информации, зашифрованной в генах этого вида.
То же самое можно сказать о любой всеобщей характеристике какого-либо вида. Что бы мы ни обсуждали — крылья бабочки, хвост крысы или мозг человека, — все перечисленное представляет собой физические характеристики, возникающие в результате хранения информации в генах того или иного вида. Следовательно, можно сказать, что, как правило, для каждой физической характеристики, общей для всех представителей данного вида, должен существовать ген, отвечающий за появление этой характеристики.
Это правило применимо не только к универсальным физическим особенностям, но и к универсальным функциям. К примеру, у всех людей растут волосы. Тот факт, что рост волос является универсальной характеристикой нашего вида, подразумевает, что он должен быть генетически наследуемой чертой. Так как рост волос — это функция, она свидетельствует о том, что наш вид наделен неким специфическим набором генов, приказывающих нашим развивающимся телам наладить работу определенных физиологических областей, механизмов, обуславливающих рост волос. В данном конкретном случае такими областями являются наши волосяные фолликулы. Если только мы не убеждены, что волосы волшебным образом вырастают прямо из кожи, нам остается признать необходимость существования физиологического механизма, отвечающего за рост волос.
Отсюда следует, что для каждой универсальной функции, будь то способность организма обонять, слышать, видеть, дышать, потреблять, переваривать, воспроизводиться и т.?п., справедливы два момента: во-первых, для каждой наследственной функции должна существовать специфическая физиологическая область или набор областей, в которых осуществляется эта функция, и, во-вторых, должен существовать некий фундаментальный ген или набор генов, отвечающий за возникновение физиологических областей, выполняющих данную функцию.
Согласно науке социобиологии вышеизложенный принцип также применяется к универсальному поведению. Для примера возьмем движения планарии — существа, принадлежащего к типу плоских червей (платигельминтов). У планарий нет головного мозга, зато имеются несколько продольных нервных тяжей, проходящих по всей длине их крохотного тельца до головы, где эти немногочисленные нервы сходятся. Это скопление нервов называется не мозгом, а головным ганглием и представляет собой сравнительно примитивную центральную нервную систему.
У каждой планарии выражена склонность маневрировать так, чтобы голова всегда была обращена в направлении источника света — это явление называется «фототаксис». Поскольку специфическое фототаксическое поведение свойственно всем планариям, значит, оно представляет собой универсальную характеристику вида.
Аналогично узору на крыльях бабочки-монарха есть три возможных причины, по которым все планарии реагируют на свет именно так, а не иначе. Первая: все планарии поворачиваются к свету потому, что их научили поступать так другие представители того же вида. Другими словами, фототаксис может быть поведением, приобретенным в процессе обучения. Недостаток этого объяснения в следующем: если изолировать единственную планарию от всех остальных с момента ее зачатия, дать ей возможность развиться, а потом поместить в пространство, в одном конце которого находится источник света, она неизменно будет поворачиваться в этом направлении, своим видом свидетельствуя, что фототаксическому поведению совсем не обязательно учиться.
Вторая возможная причина ориентации всех планарий в направлении света — их желание так поступать, то есть они поворачиваются, демонстрируя акт свободной воли. Поскольку невозможно узнать, «мыслят» ли планарии, проверить правильность этого предположения не удастся. Тем не менее, если планариям хватает ума для принятия свободных и добровольных решений, какова вероятность, что все планарии до единой будут вести себя именно так, а не иначе, более того, принимать то же решение во всех случаях? Не разумнее ли будет предположить, что некоторые из них могли бы отворачиваться от света хотя бы изредка? Верится ли нам, что все планарии всегда демонстрируют одинаковую склонность в результате какого-то масштабного совпадения, как будто все особи вида действительно обладают свободной волей и когда-нибудь вдруг передумают и решат отвернуться от света? Опять-таки это чрезвычайно маловероятно. Стремление планарий всегда поворачиваться к свету наводит на мысль, что дело здесь не в свободе воли и не в совпадении.
Третья возможная причина фототаксической реакции всех планарий заключается в том, что эта реакция заложена в ганглии планарий, где существуют генетически унаследованные нервные связи, побуждающие все особи реагировать на свет определенным образом. Значит, фототаксическое поведение — это генетически наследуемый рефлекс.
Так какой же из возможных причин нам верить? Поскольку две первых выглядят совершенно неправдоподобными, невозможно построить теорию строго путем исключения. Если мы хотим выдвинуть предположение, согласно которому планарии ориентируются на свет потому, что генетически запрограммированы на это, нам понадобится положительное подтверждение.
Планарии проявляют фототаксическую реакцию, постоянно перемещая тела, пока два световых рецептора (которые можно было бы назвать их глазами), расположенных в области головы, не оказываются в равной степени стимулированными. В ходе экспериментов с этим видом выяснилось, что «если поместить два источника света одинаковой яркости на небольшом расстоянии друг от друга и от планарии, она выберет промежуток между ними так, чтобы обеспечить обоим глазам одинаковую стимуляцию»{4}. Возможность вызывать движения планарии с таким постоянством подтверждает то, что фототаксис планарий — следствие физиологического рефлекса, а не свободной воли и не совпадения.
Приведем еще одно доказательство в поддержку нейробиологического объяснения фототаксиса планарий — из опубликованной в Journal of Experimental Biology статьи «Родопсиноподобные протеины глаза планарий и органов слуха: выявление и функциональный анализ», согласно которой выяснилось, что после удаления специфического родопсиноподобного протеина из головного ганглия планарии уже не реагировали на свет. И самое главное: через несколько дней, после того как протеины регенерировались, фототаксический рефлекс планарии восстанавливался. На основании этих наблюдений было сделано заключение, что «родопсиноподобные протеины в органах зрения действуют как фоторецепторы при фототаксическом поведении»{5}.
То, что поведение планарии можно свести к химическим процессам, подтверждает, что этот организм реагирует на свет не в результате проявления свободы воли или заученного поведения, а скорее в результате совершенно непроизвольной физиологической реакции, рефлекса на специфический раздражитель. Подобно тому, как мы можем предусмотреть для механического устройства электрическое подключение, чтобы заставить его поворачиваться к свету, природа[4] «подключила» планарий, наделив их тем же свойством. Это свидетельствует о том, что универсальное поведение отражает генетически наследуемые черты. Бабочки-монархи наследуют уникальный рисунок на крыльях, а планарии — свой рефлекс фототаксиса.
А если мы применим тот же принцип к более развитому виду? Задумаемся, к примеру, о том, что все колонии медоносных пчел строят соты с ячейками одной и той же шестиугольной формы — независимо от того, есть поблизости другая колония пчел или нет. Если личинки пчел отделить от колонии и вырастить в искусственных условиях, во взрослом состоянии они продолжат строить шестиугольные соты. Если мы применим к медоносным пчелам тот же принцип, что и к планариям, это будет означать, что пчелы выстраивают ряды шестиугольных сот в результате генетически унаследованного рефлекса.
Поднимемся повыше по филогенетической лестнице и рассмотрим пример, в котором все трехиглые колюшки (вид рыб) выполняют один и тот же специфический для вида зигзагообразный танец в период ухаживания и во время брачного ритуала. Убеждаясь, что это поведение от природы присуще виду, этолог Р. А. Хайнд провел ряд депривационных экспериментов, в которых только что вылупившихся мальков колюшки выращивали в полной изоляции от других представителей того же вида. Прежде чем построить гнездо для будущей партнерши, самец колюшки разгоняет потенциальных соперников — других самцов (которых можно отличить по красным брюшкам). Хайнд обнаружил, что «самцы колюшки, выросшие в изоляции, нападают на деревянные фигурки рыбок с красными брюшками, несмотря на то что никогда прежде не видели самцов своего вида»{6}.
В качестве еще одного примера врожденного рефлекса приведем серебристую чайку. Когда только что вылупившиеся птенцы серебристой чайки клюют материнский клюв, их мать инстинктивно отрыгивает пищу из зоба, чтобы покормить потомство. Исследуя природу этого поведения, нобелевский лауреат, этолог Нико Тинберген предлагал только что вылупившимся птенцам серебристой чайки различные картонные модели чаячьих голов и следил за тем, какая из них вызовет особенно выраженную реакцию. Тинберген обнаружил, что из всех предложенных картонных моделей птенцы чаще всего клевали голову с длинным и тонким красным клювом, характерным признаком взрослой серебристой чайки. Особенно показательно этот опыт выглядел потому, что птенцы никогда прежде не видели взрослой чайки, следовательно, опыт подтверждал, что птенцы располагают заложенной в генах информацией, позволяющей им узнавать взрослых птиц своего вида (так и человеческий младенец способен интуитивно узнавать материнскую грудь и сосать ее). На этом основании можно предположить, что где-то в мозге серебристой чайки есть ряд нейронных связей, побуждающих чаек демонстрировать подобное поведение. Следовательно, можно утверждать, что в мозге серебристой чайки есть «клевательная часть». Если разрушить эти связи, маловероятно, чтобы серебристая чайка и впредь могла демонстрировать тот же рефлекс.
Идем далее по филогенетической дорожке: как быть с фактом, что все кошки мяукают? Разлучите котенка с матерью, вырастите его в полной изоляции, и он все равно будет мяукать, значит, мяуканье — наследуемый рефлекс. Это подразумевает, что в мозге кошки должна быть «мяукательная» часть, в которой заложена способность к этому действию. Удалите это скопление нейронных связей — и, по всей вероятности, кошка утратит свою способность мяукать. Более того, в равной мере это подразумевает наличие у кошек генов, которые можно назвать «мяукательными», отвечающих за возникновение нейронных связей, создающих «мяукательную» часть в мозге кошки.
Перейдем к приматам: как быть с тем фактом, что все восточные гориллы демонстрируют одинаковое специфическое для вида поведение, брачные и репродуктивные ритуалы, методы поисков пищи и воспитания детенышей, демонстрации угрозы и подчинения, не говоря уже о многих других универсальных свойствах? Как получается, что все группы, принадлежащие к этому виду, независимо от их контактов друг с другом, ведут себя сходным образом? Надо ли верить в то, что эти виды обладают экстрасенсорными способностями и телепатически передают особенности поведения своим сородичам? Или же все эти восточные гориллы принадлежат к одному и тому же виду, а значит, обладают одинаковыми генами, потому и снабжены одинаковой встроенной «программой» поведения? Как планарии поворачиваются к свету, так и гориллы участвуют в характерных играх, обыскивании, кормлении, ухаживании. Означает ли это, что поведение приматов, как и поведение планарий, пчел, серебристых чаек или кошек, можно обобщенно назвать следствием ряда унаследованных рефлексов? Биолог Уильям Китон задавался вопросом:
Надо ли в таком случае рассматривать рефлексы как фундаментальные единицы поведения? В каком-то смысле — да… Действительно, нет разницы между простыми рефлексами и более сложными реакциями; между простейшим рефлекторным и самым сложным нейронным проводящим путем существуют все мыслимые промежуточные стадии. Даже самые сложные примеры поведения можно рассматривать как результат запутанных взаимодействий множества чрезвычайно сложных рефлексов{7}.
Предположим, мы поднялись по филогенетической лестнице еще выше, до самого Homo sapiens. Разве не те же биологические принципы, которые применяются ко всем прочим формам жизни, применимы и к человеку как животному? Да, наука применяет к человеку те же самые принципы и отмечает наличие немалого количества универсальных моделей поведения (в случае людей они называются кросскультурными моделями поведения) и у нашего вида — поведения, которое в той или иной форме демонстрируют представители всех культур с тех пор, как появился наш вид. Социальный критик Ральф Линтон красноречиво выразил эту мысль.
Неотъемлемое единодушие, с которым приняты универсальные культурные паттерны, предполагает, что они не просто представляют собой объект оригинальной классификации, но и опираются на прочное основание. Этот базис невозможно отыскать в истории, географии, расовой принадлежности или любом другом факторе, поскольку универсальный паттерн связывает все известные культуры — примитивные и сложные, древние и современные. Следовательно, его можно искать лишь в фундаментальной биологической природе человека и во всеобщих условиях человеческого существования{8}.
…
Нравится нам верить в это или нет, люди — тоже животные. Значит, логика, применимая к другим обитателям Земли, должна применяться и к нашему виду. Если существует некий образец поведения, наблюдающийся в любой человеческой культуре, это означает, что почти наверняка данное поведение сформировано также генетически наследуемым инстинктом
Если все планарии ориентируются на свет, значит, они генетически запрограммированы на это. Если все восточные гориллы участвуют в специфических для вида брачных ритуалах, значит, вести себя соответственно запрограммированы и они. Нравится нам верить в это или нет, люди — тоже животные. Значит, логика, применимая к другим обитателям Земли, должна применяться и к нашему виду. Если существует некий образец поведения, наблюдающийся в любой человеческой культуре, это означает, что почти наверняка данное поведение сформировано также генетически наследуемым инстинктом.
Возьмем, к примеру, тот факт, что люди, принадлежащие ко всем известным культурам, выражают такие эмоции, как горе, страх, агрессию или радостное удивление одинаковой мимикой [5]. Так, все люди выражают насмешливое удивление мимикой, которую мы называем улыбкой. Даже слепые, не видящие собеседника, улыбаются, когда их что-то забавляет, и это подтверждает рефлексивную природу данного фундаментального проявления эмоций человека. То, что все люди одинаково выражают насмешливое удивление, указывает, что, подобно планариям, поворачивающимся к свету, все люди выражают свои эмоциональные состояния как результат совершенно непроизвольных, генетически унаследованных рефлексов.
Помня об этом, исследуем еще одну, более сложную кросскультурную модель поведения, очевидную у человека, — поведение, которое обнаруживалось во всех человеческих сообществах с первых веков существования человека как вида. К примерам таких кросскультурных моделей относится устройство родственных групп; наложение сексуальных ограничений; ритуалы рождения, достижения половой зрелости, вступления в брак и смерти; такие действия, как прославление, оплакивание и ухаживание; табу на инцест; правила наследования; отнятие от груди; обучение молодежи; гигиена; родовспоможение; дифференциация статуса; разделение труда и общий труд; организация сообщества; развитие законодательств и штрафных санкций; изготовление орудий; торговля; приготовление пищи; обмен подарками; шутки; использование личных имен; спортивные и другие игры; танцы, пение; религиозное поклонение; изготовление музыкальных инструментов; украшение тела; пользование календарями; счет; вера в магию и сверхъестественное; медицина, мифология, правительство и язык.
Означает ли это, что наш вид генетически предрасположен выказывать явно абстрактное поведение применительно к математике, языку, музыке и даже религии? Неужели такое поведение может существовать как следствие генетически унаследованного импульса или инстинкта? Рассмотрим, к примеру, язык. Специалисты по культурной антропологии и лингвисты соглашаются с тем, что все человеческие культуры общаются посредством устной речи. Поскольку все мы наделены лингвистической способностью, можно предположить, что она представляет собой генетически наследуемую характеристику нашего вида. При этом подразумевается, что в нас должны существовать физиологические области, порождающие лингвистические способности, которыми мы обладаем. Более того, то же самое указывает, что мы должны обладать генами, которые можно называть «языковыми»: они отвечают за возникновение любых подобных языковых областей в мозге.
Так где же берут начало лингвистические способности? Неужели произрастают из нашего сердца, почек или печени? Конечно, нет. Как и все когнитивные функции, наши языковые способности возникают из мозга. Откуда мы знаем? Мы знаем об этом благодаря тому, что есть вещественное свидетельство, подтверждающее нашу правоту.
В человеческом (и только человеческом) мозге есть особые структуры, отвечающие за развитие наших языковых способностей. К таким способствующим языку участкам мозга относятся центр Брока, центр, или область, Вернике и угловая извилина. Последняя — часть нашего мозга, которая получает такую сенсорную информацию, как аромат цветка, вкус лимона, звон колокола, а затем ассоциирует входящие сенсорные данные с их вербальными аналогами, или словами. Например, когда мы чувствуем аромат розы, наша угловая извилина, простимулированная запахом, вспоминает слово «роза». Следовательно, угловая извилина выполняет роль лингвистической картотеки нашего мозга, места, где хранятся все известные нам слова, определяющие наши чувственные ощущения.
Центр Вернике, расположенный в височной доле мозга, играет важную роль в лингвистическом понимании, получает вспоминаемое слово от угловой извилины и обрабатывает его таким образом, чтобы мы могли уловить смысл этого слова. Затем центр Брока, управляющий мышцами лица, челюсти, нёба и гортани, позволяет нам совершить физический акт произнесения слов.
Как мы узнали, что у нас есть все эти органы? Благодаря случаям, в которых какому-либо из них был нанесен физический ущерб: установлено, что он оказывает непосредственное влияние на некоторые специфические языковые способности человека. Такие лингвистические нарушения называются афазиями. К примеру, ущерб, нанесенный центру Вернике, от которого зависит понимание, может повлиять на способность человека постигать смысл слов, прежде понятных ему. В некоторых случаях нанесенный ущерб может оказаться настолько специфическим, что человек не в состоянии понять услышанное слово, но понимает его в написанном виде. В других случаях повреждения центра Вернике делают речь бессмысленной, несмотря на ее беглость.
Ущерб, нанесенный центру Брока, управляющему артикуляцией, вызывает нарушения речи, при которых артикуляция может стать замедленной, затрудненной или полностью отсутствующей, в зависимости от степени поражения. В некоторых случаях ущерб оказывается настолько специфическим, что человек может, к примеру, произнести слово «прыгун», но не в состоянии произнести слово «прыг». Как мы видим, от того, какая из частей нашего речевого центра повреждена, зависит наличие у пострадавшего тех или иных языковых нарушений.
Аналогично тому, как удаление определенной части ганглия планарии влияет на ее фототаксическую реакцию, повреждение или удаление определенной части речевого центра в мозге человека влияет на его языковую реакцию. Если поведение планарии можно свести к электрохимическим процессам, это, вероятно, справедливо и для человека как вида.
Все вышеизложенное доказывает, что в нашем мозге есть особенные физиологические участки, отвечающие за наши языковые и речевые способности. Все мы наделены двумя глазами, десятью пальцами на ногах и сердцем и точно так же все мы наделены угловой извилиной. И снова возникает вопрос: каким образом у нас формируются эти физиологические участки? Благодаря информации, хранящейся в наших генах. Мы обладаем не только генами, приказывающими нашему развивающемуся организму создать внутри грудной клетки сердце: у нас есть гены, которые отдают развивающемуся организму приказ создать в нашем мозге угловую извилину.
Более того, способность говорить и понимать язык мы не только получаем вместе с генами наших родителей, но и передаем ту же способность своему потомству. Другими словами, когнитивные характеристики, подобно всем прочим физическим чертам, переходят от поколения к поколению при передаче генетического материала. Основные физические свойства, например, цвет глаз или кожи, предопределены генетической наследственностью, и то же самое справедливо для наследуемых нами языковых способностей. А поскольку языковые способности мы приобретаем вместе с генами, то же самое скорее всего справедливо для всех наших кросскультурных особенностей.
Рассмотрим музыку как еще один пример кросскультурного поведения нашего вида. Ни одно растение, насекомое, рыба, кошка, собака и даже шимпанзе не пользуется частями своего тела и различными материалами, чтобы создавать ритмичные комбинации звуков. А людям это под силу. Все когда-либо существовавшие человеческие культуры демонстрировали способность к музыке. Означает ли это, что столь вдохновенное занятие, как создание музыки, может существовать благодаря генетически наследуемому рефлексу? Неужели талант Моцарта — физическое следствие того, что ему от рождения достались усовершенствованные «музыкальные» гены? Возможно, ибо если музыка действительно представляет собой кросскультурную особенность нашего вида, значит, должна существовать и «музыкальная» часть мозга, порождающая эту способность. Чем можно подкрепить это предположение? По мнению музыковеда Джона Блэкинга,
…в мире так много музыки, что разумным будет предположить, что музыка, подобно языку и, возможно, религии, — видоспецифическая черта человека. Неотъемлемые физиологические и когнитивные процессы, которыми сопровождается сочинение и исполнение музыки, могут даже наследоваться генетически, следовательно, быть присущими почти каждому человеку{9}.
Принято считать, что в каждой человеческой культуре с тех пор, как возник наш вид, создавалась музыка в той или иной форме. «Культура, которая характеризовалась бы отсутствием музыки, пока не обнаружена»{10}. Значит, если я ритмично захлопаю в ладоши, находясь в обществе представителей почти любой другой культуры, вполне вероятно, что у них возникнет желание поддержать меня. Как нам известно, подобной реакции от растения, насекомого, рыбы, кошки или любого другого животного мне не добиться. Следовательно, способность к самовыражению с помощью музыки присуща исключительно человеку.
Какие еще доказательства, помимо того факта, что музыка возникла в каждой культуре, можно привести в поддержку предположения, что в нашем мозге есть «музыкальная» часть? Рассмотрим такой пример, как абсолютный слух. Так называется присущая некоторым людям способность точно определять высоту любого услышанного звука. Абсолютному слуху нельзя научиться — им надо обладать от рождения. Значит, способность к абсолютному слуху внутренне присуща нам.
А что можно сказать об «ученых идиотах» (idiot savant) в области музыки — людях, от рождения обладающих невероятными музыкальными способностями, но интеллектуально отсталых почти во всех прочих отношениях? Например, о людях, которые, впервые услышав сонату Бетховена, могут сесть за фортепиано и сыграть ее, не упустив ни единой ноты и паузы, но при этом не в состоянии самостоятельно завязать шнурки? Мы высоко ценим талант музыканта как отличительный знак человеческого гения и вдохновения. Но если речь идет об «ученых идиотах», действительно ли мы имеем дело с вдохновением гения или же с чем-то более механическим по характеру, возможно, со следствием генетически унаследованного инстинкта, изощренного рефлекса? Если мы умеем создавать машины, играющие музыку, почему нам так трудно поверить в то, что природа могла заложить в нас такую же способность?
А как быть с тем фактом, что у людей возникает музыкальная афазия? Подобно лингвистической, музыкальная афазия представляет собой потерю некоторых специфических музыкальных способностей ввиду физического повреждения мозга. К примеру, после инсульта композитор может утратить способность писать музыку, музыкант — играть на инструменте. Как и языковая, музыкальная афазия свидетельствует о том, что наши способности к музыке должны быть неразрывно связаны с нашими нейрофизиологическими структурами.
А способность музыки оказывать на нас физиологическое воздействие? «Музыка может вызывать острое, неподдельное эмоциональное возбуждение — от восторга до потока слез»{11}.
Показателен и тот факт, что, независимо от культурных корней, всем людям свойственно интерпретировать определенные музыкальные мотивы одинаковым образом. Представитель какой культуры назовет марш Джона Филипа Суза безмятежным или спокойным, а не воинственным, торжествующим или бодрящим? Разве то, что представители разных культур воспринимают и интерпретируют одни и те же музыкальные раздражители сходным образом, не указывает на то, что понимание музыки должно представлять собой неотъемлемую составляющую физиологии нашего вида?
Еще одно явление, которое, возможно, доказывает, что наши музыкальные способности имеют физиологическую основу, — способность некоторых сочетаний звуков провоцировать эпилептические припадки. «Эпилепсия, порожденная музыкой, убедительно свидетельствует о том, что музыка оказывает прямое воздействие на мозг»{12}.
Не будем углубляться в доводы, говорящие в поддержку существования «музыкальной» части мозга: по-видимому, есть убедительные свидетельства, позволяющие предположить, что наша способность к музыке напрямую связана с физиологией нашего мозга. Это значит, что музыка и язык — два способа обработки информации, которыми человеческий мозг наделен от природы, два из множества способов, которыми наши физиологические структуры определяют, как именно мы как вид интерпретируем действительность.
…
Mузыка и язык — два способа обработки информации, которыми человеческий мозг наделен от природы, два из множества способов, которыми наши физиологические структуры определяют, как именно мы как вид интерпретируем действительность
Когда я счел достаточными собранные доказательства тому, что кросскультурное поведение представляет собой следствие генетически унаследованных импульсов, пришло время применить те же принципы к кросскультурной способности человека верить в духовную реальность. Точно так же, как все культуры с самого начала истории нашего вида воспринимали мир сквозь призму музыки и языка, им было свойственно духовное восприятие мира.
Значит, вполне возможно, что люди на самом деле наследуют свои кросскультурные склонности к восприятию духовной реальности? Неужели наша кросскультурная вера в такие универсальные понятия, как божество, душа и загробная жизнь, — следствие генетически унаследованного инстинкта, рефлекса? Более того, если мы наделены таким инстинктом, значит, он должен исходить из какого-то особого физиологического участка в нашем организме, который мы могли бы называть «духовной», или «Божьей», частью нашего мозга?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.