«Тираны из своей среды»
«Тираны из своей среды»
Макс Даймонт, в соответствии с установившейся традицией восхищаться героической Иудеей, не смирившейся с силой, перед которой пасовали все другие народы, тоже не скупится на восклицательные знаки. Ну что ж, наши далекие предки, действительно, проявляли в этой войне чудеса беспримерного мужества, беспрецедентной самоотверженности и сверхчеловеческой стойкости. Вместе с тем, эти высокие образцы героизма проявлялись в многокрасочной палитре революционной тирании и беспощадного глумления вождей над своим же народом.
Война с самого начала была обречена не просто на поражение, а на полнейший разгром и уничтожение нации. Она никогда не поддерживалась всенародно. Напротив, чтобы ее разжечь, небольшому слою экстремистски настроенных героев пришлось затеять гражданскую войну и только таким образом сломить рассудительное большинство.
Мне скажут: это была не гражданская война, а восстание против руководящей верхушки, предавшей интересы народа. Я скажу: нет, народ был на стороне «верхушки» и понимал, что в открытой войне такого могущественного врага не одолеть. Мне скажут: всякое восстание осуществляется революционным меньшинством. Я скажу: согласен, но любая революционная сила, даже самая тупая, поднимается, во-первых, когда хоть как-то светит успех, и во-вторых, когда есть что-то предложить (пусть иллюзорно) в качестве лучшего. У наших же карбонариев ни того, ни другого не было.
Единственно, что они могли предложить, так это чудовищно преступную, когда речь идет о судьбе целого народа, формулу: лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Формулу, которая и поместила их на страницы истории в бессмертном ореоле славы. А по мне, нет большего преступления, чем навязывать эту героическую пошлятину любому коллективу, тем более — нации.
Душа изголодалась по подвигу, не в силах жить на коленях? Ради Бога, кто может запретить. Но не всю же страну затягивать в петлю возвышенного самоубийства!
Да и было ли оно, это возвышенное? Как показывают факты, каждый из вождей метил в цари. И не гнушался никакими методами.
В первые дни Иерусалимского восстания в осажденном царском замке спряталась небольшая группа римских солдат. Боясь, что покушение на жизнь римлян явится открытым объявлением войны и сделает ее необратимой, народ потребовал от своих разгоряченных вождей дать возможность римлянам свободно уйти. Взмолились о пощаде и римские солдаты, предлагая забрать у них и оружие, и все имущество, но сохранить жизнь. Элеазар согласился, клятвенно пообещав не убивать их. Пока римляне сдавали оружие, «никто из бунтовщиков их не трогал».
«Когда же все, — пишет Флавий, — согласно уговору сложили свои щиты и мечи и, не подозревая ничего дурного, начали удаляться, тогда люди Элеазара бросились на них и оцепили их кругом. Римляне не пробовали даже защищаться… но они громко ссылались на уговор. Все были умерщвлены бесчеловечным образом» (Там же, гл. 17). Пощадили только одного командира, да и то потому, что он пообещал принять иудаизм и даже сделать себе обрезание (!). «Для римлян, — с горечью заключает Флавий, — этот урон был незначительным: они потеряли лишь ничтожную частицу огромной, могущественной армии. Для иудеев же это являлось как бы началом их собственной гибели».
Эта бессмысленная расправа с отрядом безоружных и обманутых римлян повергла город в уныние и траур. Все понимали, что и «кары небесной» за столь постыдное убийство, и мести со стороны Рима не избежать, что нация бесповоротно втянута в войну.
Непонятно только, как это событие, случившееся в субботу, считается еврейским «полупраздником» (Я. Л. Черток) как день очищения Иерусалима от римлян. Этого я не понимаю и вряд ли когда-нибудь пойму, поскольку этот день обозначил, по моим понятиям, начало первого в истории холокоста, устроенного моими соотечественниками самим себе.
Вслед за этим событием в Кесареи было вырезано все еврейское население и началась резня евреев во многих других римских провинциях. Естественно, что иудейские вооруженные отряды пошли теперь войной на защиту своих соплеменников в соседних провинциях и начали вырезать окрестное население. Началась цепная реакция неостановимой кровавой мести. «Города были переполнены непогребенными трупами, старцы валялись распростертыми возле бессловесных детей, тела умерщвленных женщин оставлялись обнаженными, с непокрытыми срамными частями. Вся провинция была полна ужасов» («ИВ», кн. 2, гл. 18).
В некоторых селениях, как, например, в Скифополе, иудейские отряды наталкивались на сопротивление своих же евреев, и начиналась резня евреев евреями.
В это время в самой Иудее все более обострялась вражда между сторонниками мира и мятежниками. Поскольку среди последних было больше молодых и отчаянных смельчаков, то они, по существу, держали власть над страной: «народ был охраняем мятежниками». Каким-то образом старейшины Иерусалима решили впустить в город войска наместника Сирии (в состав которой входила Иудея) Цестия, но их намерения были разоблачены, и они были казнены как изменники.
Однако все это были только «цветочки», только завязка войны. Рим все еще надеялся, что пожар удастся погасить местными силами. На это же надеялась и, по крайней мере, половина Иудеи, постоянно испытывая на себе террористические повадки вождей восстания.
Этим надеждам не суждено было сбыться. Император Нерон, узнав о событиях в Иудее, послал на ее усмирение одного из лучших своих вояк — полководца Веспасиана. Уже в первом бою с ним «десять тысяч иудеев… легли мертвыми на поле сражения» («ИВ», кн. 3, гл. 2). Это не означало, однако, что войне пришел конец и восставшие утихомирились. Приход армий Веспасиана придал восстанию лишь большее воодушевление. На всем пути продвижения его войск к Иерусалиму он встречал отчаянное сопротивление людей, намного слабее вооруженных (у евреев совсем не было конницы, например), гораздо менее опытных и лишенных строгой армейской дисциплины. Они часто устраивали неожиданные засады и успешные набеги. Так что ни одно селение не далось ему без боя и больших потерь.
Но чем больше мужества проявляли мы с врагом, тем более ожесточались и друг против друга. «Тогда в каждом городе начались волнения и междоусобицы. Едва только эти люди вздохнули свободно от ига римлян, как они уже подымали оружие друг против друга… В первое время борьба возгоралась между семействами, еще раньше жившими не в ладу между собою; но вскоре распадались и дружественные между собою фамилии; каждый присоединялся к своим единомышленникам, и в короткое время они огромными партиями стояли друг против друга.» («ИВ», кн. 4, гл. 3).
Две партии — это, с одной стороны, государственные чиновники и простой, нейтрально настроенный люд, а с другой — зелоты (в буквальном переводе, соревнующиеся в благочестии).
«Испробовав свои силы на кражах и грабежах, они скоро перешли к убийствам; убивали же они не ночью или тайно и не простых людей, а открыто среди белого дня и начали с высокопоставленных. Первого они схватили в плен Антипа — человека царского происхождения, одного из могущественных в городе, которому даже доверялась государственная казна; за ним Леви, также знатного мужа, и Софу, сына Рагуела — оба они также были царской крови; а затем — всех вообще, пользовавшихся высоким положением в стране. Страшная паника охватила весь народ, и, точно город был уже завоеван неприятелем, каждый думал только о собственной безопасности» (Там же).
Боясь, что арестованные могут быть освобождены влиятельными родственниками и возмутившимся народом, вожди «порешили извести их совсем и предназначили для этой цели самого услужливого из своей среды палача, некоего Иоанна… Последний отправился в тюрьму с десятью вооруженными, которые помогли ему умертвить пленных. Для оправдания этого ужасного преступления они выдумали неудачный повод, будто заключенные вели переговоры с римлянами относительно сдачи города, а они, убийцы, устранили только изменников народной свободы» (Там же).
Я допускаю даже, что «измена» могла быть на самом деле, ибо далеко не все, как уже говорилось, были охвачены жаждой войны. Однако революционный террор — все равно террор и, будучи беззаконным, всегда срывается и на головы невиновных. Видимо, поэтому он и не пользуется никогда всеобщей поддержкой.
Маскарад законности — тоже далеко не последний атрибут революционного правопорядка. Зелоты устроили такие выборы первосвященника, что на этот пост угодил некий Фаний, крестьянский сын из деревни Афты, который «был настолько неразвит, что не имел даже представления о значении первосвященства. Против его воли они потащили его из деревни, нарядили, точно на сцене, в чужую маску, одели его в священное облачение и наскоро посвящали его в то, что ему надлежит делать».
Видимо, к этому времени они еще не достаточно страху нагнали, и потому нашлись смельчаки, которые при поддержке возмущенного народа, решились на протест. Влиятельные мужи Горион и Симеон, а также самые уважаемые из первосвященников Иошуа и Анан начали собирать толпы народа и выступать перед ними с антизелотовскими речами. «Лучше бы мне умереть, чем видеть дом Божий полный стольких преступлений, а высокочтимые святые места оскверненными ногами убийц», — говорил Анан в своей речи, прямо называя зелотов убийцами и упрекая народ в том, что тот вскормил их своим долготерпением. И тут же резонно вопрошал: «Если же мы не хотим подчиниться владетелям мира, то должны ли мы терпеть над собою тиранов из своей среды?».
В завязавшемся сражении «множество пало мертвыми с обеих сторон и многие были ранены».
Эта гражданская схватка проходила в то время, когда едва ли не на пороге были уже войска Веспасиана. Никто об этом не думал. Один из приближенных Анана, Иоан, оказался доносчиком и все планы народной партии передавал зелотам. На основе его измышлений зелоты начали готовить на Анана и других лидеров народной партии дело о предательстве и сговоре с римлянами.
Эти тривиальные обвинения, подобно сталинским в борьбе с врагами народа, становятся теперь уже дежурной уликой в деле «законной» расправы с неугодными.
Позвав на помощь своих сторонников из соседней Идумеи (родины Ирода Великого), они за одну ночь потопили в крови весь народный бунт, возглавленный Ананом. Идумеяне врывались в дома, грабили и убивали всех попадавшихся им под руку. Потом они начали отыскивать первосвященников и тут же убивали их, танцуя и злорадствуя на их трупах.
Так погибли и Анан, и Иошуа.
Убийство Анана Флавий считает свидетельством того, что теперь уж точно Всевышний отказался от поддержки своего народа, поскольку именно этот первосвященник, и только он, мог еще спасти положение дел, убедить народ в непобедимости Рима и договориться с римлянами о прекращении войны. Мне же вспоминается при этом эпизод травли пророка Иеремии, который так же, как ныне Анан, никак не мог предотвратить гибель Иудеи в эпоху Нувоходоносора. Правда, Иеремии удалось выжить тогда, а Анан был брошен «нагим на съедение собакам» вместе с другими священниками.
После этого зелоты начали выгонять идумеян из города, обвиняя их в напрасном убийстве бывших отцов страны, измена которых, как выяснилось (только сейчас, порубив их, они это выяснили!), была клеветнической выдумкой врагов. Зато, как только идумеяне, уставшие от крови и коварно престыженные своими же союзниками убрались восвояси, зелоты продолжили то, что те не успели завершить: уничтожение знатных и достойных.
Они, например, собрали судилище из 70 граждан, арестовали знатнейшего в городе Захария, зная, что тот богат и все его богатство достанется им, и учинили над ним суд, предъявив ему свое расхожее обвинение в предательстве и связях с римлянами. Все 70 судей, созванных самими зелотами, нашли Захария невиновным. Невиновного, естественно, тут же прикончили «и выбросили из храма в находящуюся под ним пропасть», а зарвавшихся судей избили «обухами мечей», но пощадили, «чтобы они рассеялись по городу и принесли бы всем весть о порабощении народа».
Немудренно, что в этих условиях число перебежчиков на сторону римлян постоянно росло, несмотря на то, что все выходы из города строго охранялись и каждого беглеца убивали на месте. Точнее, каждого бедняка, поскольку за взятку можно было сговориться со стражей и проскользнуть на свободу. Свобода казалась теперь — только у римлян.
Веспасиан уже было подошел к стенам Иерусалима, когда известие о смерти Нерона позвало его в Рим для коронации. Таким образом, война приостановилась, и у наших вождей появилась неожиданная возможность завершить на этом мятежные амбиции и прекратить безумную игру с огнем — с судьбой страны и народа.
Полагаю, что времени для того, чтобы опомниться было вполне достаточно. Год, а то и полтора — не меньше, ибо поход Веспасиана на Иудею начался в 67 году, а разрушение Иерусалима и храма его сыном Титом произошло в 70-м.
Пока новый император укреплялся на троне, ему было не до Иудеи, и, кроме того, в его окружении было много евреев. Много друзей-евреев было и у молодого Тита, который в это время по уши влюбился в сестру царя Агриппы — Веренику. Исходя из этих благоприятных обстоятельств, у меня нет никаких сомнений в том, что конфликт можно было уладить, что гибель страны не была уж столь безнадежно неизбежной.
Однако зелоты сочли остановку в войне за слабость врага и этим лишь подкрепили свои иллюзии на победу. Даже уже в осажденном Титом Иерусалиме, когда никаких сомнений в поражении не осталось, они продолжали держать народ мертвой хваткой, стараясь затащить его в могилу вместе с собой. Иначе не объяснить их сумасбродное сопротивление и отказ от перемирия, неоднократно предлагаемого Титом?
«Люди тысячами умирали от голода и эпидемий. Выход из города был запрещен под страхом смертной казни. Зелоты держали город такой же мертвой хваткой изнутри, как римляне снаружи. Подозреваемых в принадлежности к партии мира сбрасывали со стен города в пропасть». Эти слова принадлежат не Флавию, а Даймонту, который, как я уже сказал, высоко оценивает героизм иудеев, ибо для их подавления Риму понадобились самые отборные полки и более трех лет сражений.
Описание Флавием жизни в осажденной столице невозможно читать без содрогания. Именно над этими страницами у меня, вместе с острой болью, прорвалась мысль о холокосте, который мы сами себе устроили. В устах древнего историка, с этим словом незнакомого, — это был «мятеж в мятеже, который, подобно взбесившемуся зверю, за отсутствием питания извне, начинает раздирать свое собственное тело» («ИВ», кн. 5, гл. 1).
Город был разделен на три враждебных лагеря, во главе которых стояли Элеазар, Иоанн и Симон. И все трое не переставали воевать между собой за господство над храмом. Люди, приходившие в храм, «падали жертвами царившей междоусобицы, ибо стрелы силой машин долетали до жертвенника и храма и попадали в священников и жертвоприносителей… Тела туземцев и чужих священников (евреев из других городов — Л.Л.) и левитов лежали, смешавшись между собою, и кровь от этих различных трупов образовала в пределах святилища настоящее озеро».
Стремясь ослабить друг друга, эти три лидера зелотов, при нападении друг на друга сжигали здания, находившиеся на территории противника, «наполненные зерном и другими припасами», «точно они нарочно, в угоду римлянам, хотели уничтожить все, что город приготовил для осады, и умертвить жизненный нерв собственного могущества. Последствием было то, что все вокруг храма было сожжено, что в самом городе образовалось пустынное место, вполне пригодное для поля битвы между воюющими партиями, и что весь хлеб, которого хватило бы для осажденных на многие годы, за небольшим исключением, был истреблен огнем» (Там же).
В примечании к этому месту Я. Л. Черток добавляет, что об уничтожении хлебных запасов рассказывают также историк Тацит и талмудические источники: Гиттин и Мидраш.
«В то время, когда город со всех сторон громили его внутренние враги и ютившийся в нем всякий сброд, все население его, как одно огромное тело, терзалось в сознании своей беспомощности. Старики и женщины, приведенные в отчаяние бедствиями города, молились за римлян и нетерпеливо ожидали войны извне, чтобы избавиться от потрясений внутри. Граждане, объятые паническим страхом и совершенно растерявшись, не имели ни времени, ни возможности подумать о возврате; не было также надежды ни на мир, ни на особенно желанное бегство. Ибо все было занято стражами, и как ни враждовали между собой главари… во всем остальном, но мирно расположенных людей или заподозренных в желании бежать к римлянам они убивали, как общих врагов; их солидарность только и проявлялась в умерщвлении тех, которые заслуживали быть пощаженными. День и ночь беспрерывно слышались громкие крики сражавшихся, но еще печальнее было тихое стенание плачущих!» (Там же).
В какое-то время в город просочились слухи, что Тит разрешает перебежчикам селиться в любой местности страны. В этой связи, несмотря на угрозы казни, бегство из города стало едва ли не массовым. Люди продавали за бесценок свое имущество, а вырученные на них монеты проглатывали с тем, чтобы по другую сторону границы иметь на что жить. Когда об этом узнали римские солдаты, они стали распарывать беглецам животы. Флавий настаивает, что, узнав об этом, Тит возмутился и только потому не казнил убийц, что их было слишком много. Я в это слабо верю, поскольку следы идеализации Тита в «ИВ» настолько очевидны, что порой выглядят навязчивыми.
Вместе с тем, Флавий не скрывает, что какое-то время Тит отрубал руки перебежчикам и даже прибегал к казни распятием. Но тоже объясняет это тем, что под видом перебежчиков в лагерь римлян проникали часто диверсионные группы зелотов, нанося большие потери армии.
Как бы ни относиться к личности римского полководца, факты распарывания животов, распятий и отрубание рук — не выдумка, а реальные вещи, которые приостановили начавшееся было движение «в пользу перехода к римлянам». Однако больший страх нагоняли зелоты, ужесточив свои расправы с каждым, малейше заподозренным.
Таким образом, народ оказался в ловушке, в положении полной безнадежности и отчаяния. С приближением голода, карательные отряды зелотов становились все более свирепыми. Они врывались в дома и отбирали у людей последние крохи пищи с не меньшим энтузиазмом, чем знаменитые сталинские продотрядчики. Не менее жестоко каралось и сокрытие продуктов, причем чаще всего — ложное подозрение в сокрытии.
«Раз отнята была возможность бегства из города, то и всякий путь спасения был отрезан иудеям. А голод между тем, становясь с каждым днем все более сильным, похищал у народа целые дома и семейства. Крыши были покрыты изможденными женщинами и детьми, а улицы — мертвыми стариками. Мальчики и юноши, болезненно раздутые, блуждали, как призраки, на площадях города и падали на землю там, где их застигала голодная смерть. Хоронить близких мертвецов ослабленные не имели больше сил, а более крепкие робели перед множеством трупов и неизвестностью, висевшей над их собственной будущностью… Никто не плакал, никто не стенал над этим бедствием: голод умертвил всякую чувствительность» («ИВ» кн. 5, гл 12).
Совсем недавно я встретил в Торе одну из страшнейших угроз Всевышнего, которую Он обещал воплотить в жизнь в том случае, если народ впадет в непослушание. Там говорится о матери, чье око «злобно будет смотреть… на мужа лона ее и на сына ее, и на дочь ее. И на послед ее, выходящий из нее, и на детей ее, которых она родит; потому что она будет есть их, при недостатке во всем, тайно, в осаде и в угнетении, в которое повергнет тебя (народ — Л.Л.) враг твой во вратах твоих» («Второзаконие», 28, 56–57).
Флавий рассказывает о реальном случае каннибализма, но не варварском, а потрясающе трагическом, точно он имел место в полном соответствии с обещанным свыше. Доведенная до последнего отчаяния и безумной злобы женщина умертвила своего грудного ребенка «изжарила его и съела одну половину», а другую предложила группе зелотов, пришедших к ней с очередным обыском. «В страхе и трепете разбойники удалились. Весть об этом вопиющем деле тотчас распространилась по всему городу».
Я бы не приводил этот страшный пример, если бы не примечание историка-переводчика, согласно которому «подобные сцены умерщвления и съедания матерями своих детей» описаны и в наших талмудических источниках («ИВ» кн. 6, гл. 3). Значит, это правда. Значит не выдумал ничего историк, очевидец и участник этой войны Иосиф Флавий, вопреки мнению невежд, считающим его продавшимся римлянам.
И если это правда, то пусть кто-нибудь из моих сегодняшних соплеменников ответит на простые вопросы: какие причины могли быть достаточными, чтобы довести свой народ и свою страну до такого состояния? Какая верность Заветам была достаточной, чтобы мы ринулись в это героическое самоубийство? Какое издевательство римского наместника могло быть достаточным, чтобы хотя бы сравниться с тем, что мы сами с собой сотворили?
Изображения императора в Иерусалиме? Свиные жертвоприношения? Сволочизм грека, отказавшегося продать землю, на которой стояла синагога? Ограбление казны на 17 талантов прокуратором-подонком? Убийство верующего еврейского пилигрима на пустынной дороге?..
Я стараюсь перечислить все, что знаю, все, что донесла до нас история — и не могу найти ничего (ни по отдельности, ни оптом), что могло быть достаточным, чтобы оправдать возгоревшийся в нас инстинкт смерти над жизнью! Гибель страны и народа! Захоронение собственного отечества почти на две тысячи лет!…
Крепость Масада не сдавалась даже тогда, когда ее командиру, товарищу Элеазару, уже было известно, что страна уничтожена, храм сравнен с землей (кстати, на добрую половину он был разрушен и сожжен самими вождями нашими!) и защищать, в общем-то, больше нечего. Конечно же, в случае сдачи, ее командному составу грозила казнь, но зато остались бы в живых остальные несколько сотен человек.
Ан, нет. Коли мне не миновать смерти, то и народу тоже. Та же возвышенная логика, что и у вождей растерзанной столицы.
Сейчас многие историки подвергают сомнению подвиг защитников прославленной крепости. В недавней передаче о ней по телевизору, в которой принимали участие и историки-евреи, вопрос так и стоял: подвиг или паранойя безумия?
Из 960 человек спаслись только две женщины и пятеро детей, которым удалось спрятаться в подземном водостоке. Римляне их допрашивали. Не исключено, что материалы этого допроса попали и к Флавию. Во всяком случае, версии Флавия придерживается и современный еврейский историк Уолтер Зангер (Walter Zanger). Массового самоубийства в буквальном смысле слова не было — было убийство. Но какое!
Каждый мужчина убил сначала всех членов своей семьи. Затем были избраны десять человек, «которые должны были заколоть всех остальных».
«Расположившись возле (только что зарезанных ими — Л.Л.) своих жен и детей, охвативши руками их тела, каждый подставлял свое горло десятерым, исполнявшим ужасную обязанность. Когда последние пронзили своими мечами всех… они с тем же условием метали жребий между собою: тот, кому выпал жребий, должен был убить всех девятерых, а в конце самого себя» («ИВ» кн. 7, гл. 9).
Я не знаю, какая жизнь сохранялась еще на территории Иудеи. Но до этого трагического события в Масаде, командир крепости, проклиная Бога, судьбу и врага и убеждая народ в необходимости покончить с собой, описывает ее следующими словами: «Куда он исчез этот город, который Бог, казалось, избрал своим жилищем? До самого основания и с корнем он уничтожен. Единственным памятником его остался лагерь опустошителей, стоящий теперь на его развалинах, несчастные старики, сидящие на пепелище храма, и некоторые женщины, оставленные для удовлетворения бесстыдной похоти врагов» (Там же, гл. 8).
Финал этот не был уроком.
Всего 40 лет спустя, в 113 году поднялись евреи диаспоры. Восстание захватило Египет, Антиохию и Кипр. Но даже и после этого все еще можно было как-то надеяться на восстановление загубленной земли.
Однако в 135 году среди нас снова появляется бесстрашная фигура. Это Бар-Кохба, которому Талмуд приписывает следующее восклицание: «О Боже, не помогай, но и не мешай нам!», — и на этой основе отказывает ему в благочестии.
В самом деле, в устах иудейского героя подобное святотатство — вещь, совершенно немыслимая. Я даже склонен в этом усомниться. Но нет нужды. Это был уже конец. Результатом восстания Бар-Кохбы было не только окончательное разрушение всего живого на святой земле, но и сама земля была, по существу, у нас отнята.
«Иерусалим и иудейская часть Палестины были объявлены запретными для евреев, — пишет Даймонт. — Все уцелевшие от бойни и не успевшие бежать в Парфию, были проданы в рабство».
Популярный историк гордится нами. Он доказывает, что еврейские восстания нанесли непоправимый урон Риму и ускорили его падение. И сами по себе, и тем, что заразительно подействовали на другие завоеванные империей народы.
Прекрасно. Все было бы прекрасно, если б мы при этом не потеряли страну и землю.
Есть ли в мире какая-то цель, какое-то — не важно сколь высокое — «во имя», какая-то ценность, которые бы могли оправдать деяния, сопряженные с потерей этого первейшего достояния любого народа — земли и страны! Я таких ценностей не вижу, не знаю и был бы весьма признателен, если б кто-то мне на них указал. Здесь можно, конечно, потешить себя очень возвышенными упражнениями насчет человеческого достоинства и святых убеждений, но и они преступны, когда под угрозой само существование страны и земли.
А между тем, именно этот сдвиг в нашем национальном сознании, при котором «как жить» стало важнее, чем «где жить», и привел нас к катастрофе, к преступлению против самих себя. Это было четвертое (после распада на два царства и гибели каждого из них) наше падение, идеологическая подоплека которого видна уже, по сути, невооруженным глазом.
«Причиной падения нового царства (новая Иудея, после Вавилонского плена — Л.Л), — пишет Даймонт, — было не вероломство римлян, а внутренние распри самих евреев… Брат восстал против брата, отец против сына, а народ против угнетателей… Распри разделили народ на три враждующие партии. Каждая из них внесла свою лепту в последующее разрушение Иерусалима, изгнание евреев и возникновение христианства».
Мое единственное замечание по данному выводу — это некоторая доля абстрактности в слове «распри». Можно подумать, что они явились исторической прерогативой только евреев, в то время как известно, что без них не обошелся и не обходится ни один народ в мире.
Жизнь сложна, и у всякого народа есть свои распри, свои внутренние расхождения разной степени накаленности, включая борьбу партий и поколений. Наша беда, видимо, не в распрях как таковых, а в том, что обусловившая их религиозно-идеологическая закваска была лишена необходимых жизненных соков. Порождая экстремистские формы патриотизма, она привела к уродливому смещению разумной связи между реальностью и идеей, в святую пасть которой мы с героическим бесстрашием не побоялись бросить все: и себя, и семьи свои, и народ свой, и страну, и землю.
Иудаизм был первой цельной социальной идеологией в мире, а мы, разбивавшие (и разбившие) лбы свои о его непорочные ступени, — первой в мире идеологической нацией. Со времен Вавилона мы начали постепенно привыкать к тому, что для нашего национального выживания земля и страна вовсе не обязательны, что они легко заменимы великим учением, готовым к транспортировке в любой уголок мира вместе с нами.
Именно на путях господства идеологии с ее неизбежными спутницами: фанатической преданностью, с одной стороны, и агрессивной профанацией идеала, с другой, — была подготовлена почва для возникновения различных религиозно-философских и политических доктрин, партий и течений, более или менее отдаленных от столбовой руководящей директивы. В одних из них, как, скажем, в фарисеях, преобладало то, что мы сейчас называем фарисейством, в других, как в ессеях, например, преобладали черты идеализма и крайнего романтизма.
Именно в свете этих обстоятельств многое проясняется и в христианстве.