Пустыня Доблесть и невежество арабов до Мухаммеда

Пустыня

Доблесть и невежество арабов до Мухаммеда

Все вокруг нас – безжалостная пустыня; голый, черный, блестящий берег, состоящий из вулканической лавы. Несколько зеленых ростков полыни на острых каменных выступах распространяют смолянисто-сладкий аромат под иссушающим громадным солнцем…

Бескрайняя равнина и наносы, состоящие из ржавых и голубоватых базальтовых глыб… Твердые, тяжелые, как железо, и звучащие, как колокол, породы. Отполированные песчаным ветром пустыни, породы блестят на солнце.

Это страшное, непригодное в глазах европейца для жизни место и есть добрая бедуинская земля – вотчина отважного Моахиба. Здесь, где здоровый, разреженный воздух, посреди своих обильных стад живут крепкие и грубые горцы-бедуины.

Мы едем дальше по горной дороге вдоль остатков сухой кладки стен, чего-то вроде брустверов и небольших укрытий, похожих на загоны для овец, которые строят пастухи для защиты от волков в горах Сирии. Кроме них встречаются небольшие постройки, напоминающие усыпальницы, поднятые на поверхность земли. Есть и другие – насыпи полукруглой формы, возможно курганы. Кочевники говорят, что это знаки, указывающие, где раньше были источники, но старые знания утрачены. Если я об этом спрашиваю встречного бедуина, он бесстрастно отвечает:

– Дела прежнего мира, до правоверных.

* * *

Остановитесь здесь и плачьте об одной незабываемой любви, о старом[2]

Лагере в краю песков, раскинувшемся от Кустарников и до начала Разлива,

От Долины до Высот. Эти знаки не исчезли пока еще,

Хоть все уносится обратно на север и на юг.

Взгляни на белых ланей след, рассеянный в дворах старинных,

И пятна от чернил, похожие на перца семена.

Двое, едущих верхом со мною, держатся поближе к стороне моей:

Так как? Ты примешь ли от горя смерть свою, о человек?

Неси же до конца ты то, что должен

Нести.

Обоим вам рассказываю я – для этих слез я больше подхожу —

Найти где место среди этих стен крошащихся мне,

Чтоб выплакаться?

История стара как мир – такова же, как и другие

До нее. Все то же, и снова с нею в Месте мы Раздора.

Вставали женщины, когда их аромат был сладок,

Как предрассветный бриз, сквозь ветви дующий гвоздики.

Я так страдал из-за любви, так сильно, что текли слезы

По груди моей, и пояс взмок от плача.

И все же – были женщины и у меня в счастливые, хоть редкие деньки;

И в лучший из всех дней, во дворике

Вошел я в паланкин ее и в паланкин двоюродного брата моего.

– Несчастный, нужно мне идти! – она сказала. – И спасибо тебе! —

Наклонялся паланкин и вместе с нами качался —

Спустись, Имрууль-Кайс! Верблюд рассержен будет!

А я: «Продолжай – останься – расслабься – и ослабь узду —

Ты никогда меня не сбросишь; я снова буду вкушать вот этот плод;

Оставь, ведь голова есть и у зверя; о нем не беспокойся – вместе мы сейчас.

Продолжай и давай приблизимся к плоду любви! Сладки уста твои,

как яблоки.

Я ночью приходил любить тебя, но ты была беременной или кормила дитя».

Я смог заставить женщину такую забыть ребенка годовалого,

Пока не закричал за нею он. Вполоборота повернулась она к нему,

Но бедра подо мной лежали тихо.

Однажды не исполнила она мое желание на дюне

И, давши клятву, поклялась, что сдержит клятву…

Сами орешки белой девственности, запретные в скорлупках,

Сколько б ни играл я ради удовольствия и ни проводил время в играх.

Той ночью мимо я прошел надсмотрщиков,

наблюдавших за палатками своими,

Мужчин, которые бы пригласили меня лишь затем,

Чтоб славу обрести моим убийством,

В час, когда на небе ночи ярко мерцают Плеяды,

Похожие на пояс, усыпанный камнями драгоценными и жемчугом;

В такой час пришел я; она уже почти совсем разделась, ко сну готовясь,

Переодеваясь за ширмою шатра.

– Богом клянусь! – она мне прошептала. – Нет оправдания тебе!

Теперь я знаю, что, и увядая, ты будешь столь же необуздан.

Дальше пошли мы вместе; я вел, она тащила за нами

Вышитый низ мантии, который заметал следы все.

Когда прошли мы мимо огороженных дворов, пошли мы прямо

В сердце пустыни, волн и вздымающихся холмов песочных.

Я голову ее привлек к своей, и она, касаясь локонами, прижалась ко мне,

Стройная, но мягкая в лодыжках даже.

Талия ее тонка, и бел слегка округлый живот,

А кожа чуть повыше груди сверкает зеркалом отполированным

Или жемчужиной из первой воды, слегка позолоченной белизной,

Питающейся из водоема чистого, не замутненного ногами мужчин.

Дивных волос каскад на голове прекрасной – черных-черных,

Густых, свисающих, подобно гроздьям фиников на пальме.

И вьющихся и, кажется, ползущих вверх к макушке,

А там сплетающихся узлом и рассыпающихся взрывом локонов;

Маленькая талия ее податлива, как узда загнутая;

А икры бледные сравнимы с тростником под тенью пальмы.

Как часто предостерегали о тебе меня, с жестокою враждебностью

Иль утомительною мудростью! В ответ советовал я всем

лишь поберечь дыхание.

Сколько раз в жизни ночи накрывала меня огромная морская волна

Покрывалом густым, испытывая болью, какую только мог я выдержать,

Пока я не кричал, когда уж сил не оставалось.

И все же казалось, что не иссякнет никогда сей сладкий час.

О Ночь! Ночь! Длинная! Прояснись к рассвету,

Хоть и неутешительно, ведь ты тоскуешь о приходе дня.

Как совершенно твое искусство, ночь! Твои неисчислимы звезды —

Надежно ли привязаны они к какой-то вечной бесконечной скале?

Я беру мешочек для воды из кожи и ремнем креплю к плечу

Крепко – как часто! – безропотно, мягко к такому седлу,

Пересекая впадину, схожую с низиной, лишенной звезд.

Неужели я слышал волка-расточителя, который проиграл свои

Завывания сокровенные все.

И если б он завыл: «У-у!» – я бы ответил: «Мы совершили сделку

жалкую и неудачную,

Чтоб выиграть, коль сохранил ты столь же мало, сколь и я;

Что б мы ни получали, ты и я, мы упускаем это;

Все, что нам принадлежит, стремится к исчезновенью.

Не найдется никогда людей столь процветающих,

Сколь осчастливливает процветанье нас двоих.

Довольно! Взгляни на молнию, мерцающую в дали небес, там,

Где густое облако, подобно рукам

скользящим, свившимся и взгромоздившим

Корону из волос или огонь, по нити бегущий

С проливающимся маслом лампы, наклоненной рукой отшельника.

Так мы сидели между Темною Землей и Мелким Лишайником,

И долго смотрели на лик грозы, и далекой она казалась:

Правый фланг дождя над Ущельем висел,

Левый – над покрывалом сверкающим, а дальше увядал.

Вниз, вниз отправился на Рощу воду лить,

Так что огромные деревья к земле пригнулись.

Такой поток струился над Нижними скалами,

Что белоногие олени убежали с пастбищ всех;

А в Тайме ни одна пальма не поднялась, когда все завершилось.

И башня ни одна не устояла, кроме той,

которая заложена была в твердой скале.

Лишь выстояла впадина пустая в этом шторме,

Подобно старику высокому в серо-полосатом плаще.

На рассвете следующего дня пик Встреч Холма, разрушенный

И окруженный водой, был не больше головки прялки.

Шторм рассеял его по всей Равнине-Седлу,

Как торговец, прибывший из Йамана, сбрасывает свои товары.

И птицы небольшие предрассветные пели вдалеке

По всей горной стране так,

что напоминали пьяниц, обезумевших от пряного вина.

А испачканные грязью, тонули звери дикие,

напоминая корни морского лука,

В ту ночь, лежа в долинах, где потоп обратился в отлив.

* * *

Если позволяет она тебе любить себя, мужчина, прими утехи полностью;

Но никогда рыданий не души, в тот миг, когда уйдет она.

Разве не сладка и не нежна она? Подумай же тогда,

что в какой-то день другой

Какому-нибудь другому мужчине повезет найти ее столь же сладкой,

сколь и нежной.

Дала ль она обет в том, что разлука не разрушит никогда присяги верности?

Глупец! Кто верил верности с окрашенными красным кончиками пальцев.

Смотри, вот человек, который не считал,

хотя б однажды, усилий-мук трудов!

Человек дерзаний множества, и целей, и путей!

Весь день напрасно едет он; а вечером вернется другим —

Одиноким, едущим верхом на неоседланной Тревоге и приводящим Смерть;

Опережает Ветер он в конце концов, хоть Ветер и несется мимо стремглав,

Ведь порыв подует и ослабевает, а он не прекращая скачет.

Наконец сна игла зашивает его глаза, но нужен ему не страж,

Который закричит, как осторожный человек от неустрашимости:

«Пробудись!

Восстань от сна, чтобы увидеть первого из движущегося отряда,

Стоящего и извлекающего лезвие тончайшее, от заточенности яркое!»

Видеть, как вышибают ему грудину, – все равно что смотреть

На челюсти в Погибели ревущем смехе.

Пустыня дорога ему; и путешествует он там,

Где Млечный Путь над головою шествует его.

Человек подобен солнцу зимнему, пока

Сияет Сириус; потом уж темный и холодный.

Тонкий профиль, худощавый, но не от бережливости:

Он Отдающий человек, Сердечный, и Отзывчивый, и Гордый.

Он с Осмотрительностью вместе путешествовал,

И там, где он приостанавливался и делал привал,

Осторожность оставалась стоять с ним рядом.

Длинные вьющиеся волосы и изысканная гордость,

Но вел борьбу, как волк голодный.

Два вкуса у него: меда и желчи;

И знали все лишь его горечь иль сладость[3].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.