«Тебе вверяю я дело Мое»

Прор. Иеремия, 20-12.

Как только жена Левы приехала из Джизака в Куйбышев, к ним в дом собралась молодежь, чтобы узнать о всех обстоятельствах. Неожиданно в двери дома постучали, явился следователь Тартаковский со своим начальником Снежкиным. Они предъявили ордер на обыск. Обыску подвергли не только вещи, но и всех присутствовавших юношей и девушек. Шарили, вскрывали все, что возможно, как опытные специалисты своего дела,

– Ну, чего вы ищете, чего? — говорила старушка, мать Левы. — Ведь у нас никакого оружия нет, ничего плохого нет.

– Мы знаем, чего мы ищем, — резко оборвал ее Тартаковский.

— Мы знаем, что у вас оружия нет, — мягко сказал Снежкин, — но нам нужно другое.

Все, что интересовало их, они выкладывали на стол. Это были письма Левы к родной сестре, духовные книги.

– А это что у вас за запертый сундук? — спросил Снежкин.

– Это сундук не наш, — сказала мама Левы. — Он принадлежит Анне Ананьевне, нашей родственнице.

– Дайте ключи.

Ключей не оказалось, и Тартаковский предложил Толику Зенкову вскрыть сундук или сломать замок. Толя попыхтел, потрудился и вскрыл сундук. Все было обшарено.

У молодежи отбирали Библии, записи духовных гимнов.

– А это вы зачем берете? — сокрушенно спросила мать, видя, как Тартаковский забирает большую симфонию, которой пользовался еще отец Левы.

– Эта книга нам нужна.

– Если нужна, так вы найдите где-нибудь, а нам она еще более нужна, — сказала мать Левы.

– Вот нам нужна, мы и нашли, а вы можете себе другую найти.

– А зачем берете эти картины? — спросила мать Левы.

Это были большие картины на библейские темы известного французского художника Дорэ.

— Это нам тоже нужно.

Напоминать этим людям о законности было бесполезно. В те дни об этом нельзя было и заикаться. МГБ и его органы творили явный произвол, а народ был запуган…

Они ушли. Верующие, из которых большинство была молодежь, опустились на колени и со слезами молились Богу о своих гонителях, чтобы Он помиловал их, смягчил их сердца; молодежь особенно молилась о том, чтобы возвратили отобранные Библии. Эти люди ушли, не сознавая, и не понимая, сколько боли, зла они приносят верующим, отбирая у них самое дорогое — Библии.

Эти люди выполняли волю своего начальства, а их начальство выполняло волю еще более высшего начальства и вся эта машина воспитывалась на лютой ненависти к верующим, как врагам современного общества, мешающим, вредящим. Снежкин, допрашивая Марусю Томыловскую, прямо заявил ей, что «вас, верующих, нужно всех уничтожить».

Всякие положения Ленинского учения о веротерпимости, о том, что борьбу с религией следует вести только идейными средствами, путем перевоспитания верующих, были потоптаны Берией и его приспешниками, которые фактически во всем управляли страной, терроризируя население.

Следователь Тартаковский свирепел с каждым новым допросом.

– Что это вы воспитали как молодежь! Вот я был недавно в одной семье. Ваши верующие сидят с книгами. Беру у одного — Библия, у другой отбираю — Евангелие. У каждого Евангелие или Библия.

– Что же в этом плохого? — спросил Лева.

– Плохого? — вскричал во всю силу голоса Тартаковский. — Ведь вы губите молодежь, отвлекаете ее от труда, от науки, от строительства нового общества…

— Это ложь, — возразил Лева. — Наша молодежь жаждет учиться, многие стремятся получите высшее образование, стать сознательными, полезными тружениками в нашей стране; вся наша трудящаяся молодежь — честные труженики, они не пьянствуют, не лгут, не воруют.

– Так вы считаете, что молодежь у баптистов — самая лучшая в нашей стране?

– Да, это самая лучшая, передовая молодежь в Советском Союзе, — уверенно сказал Лева.

– Так вы считаете, что комсомол ниже вашей баптистской молодежи? О, мы докажем вам, докажем на очных ставках, как вы разрушали комсомол, как вы втягивали комсомольцев в болото вашей религии, вы — урод, урод!

Тартаковский, махая кулаками, подошел к Леве и с пеной у рта, обдавая его брызгами слюны, кричал и кричал на него.

— Успокойтесь, — говорил Лева. — Поймите, что я абсолютно не враг комсомола. Все на своем месте, все исторически обосновано и имеет свое значение. Я никогда и никому из уверовавшей молодежи не> говорил, чтобы выходили из комсомола. Наоборот, как написано: «Оставайтесь в том звании, в котором призваны».

Каждый может стоять на своем месте, выполнять все общественные обязанности и быть передовиком на производстве.

— Бросьте, бросьте все это! Вы прямо говорили: «Выходи из комсомола, бросай.

– Это ложь, никогда я это не говорил.

– Но ведь верующие комсомольцы не могут вести антирелигиозную пропаганду.

– Это верно, они не могут кривить душой, они остаются верующими. Но ведь и Ленин признавал, что в партии могут состоять и верующие, преданные делу постройки новой жизни.

– Вы не ссылайтесь на это. Ясно одно, что, вовлекая в вашу веру молодежь, вы наносите нам ущерб и тем самым проявляете враждебные действия. Мы докажем вам это!

И опять следователь выходил из себя и обзывал Леву «уродом», но никогда за весь период следствия он не выругался матом.

— Вы очень культурный человек! — сказал ему Лева на одном из допросов. — Как вы ни свирепеете, но никогда не ругаетесь матом.

— Да, да, вот видите, это без Бога. Можно быть хорошим и добрым и без всякого Бога. Ну, а то, что я окурки бросаю на пол, в угол, в этом, конечно, виноваты условия, в которых мы работаем. Вот если бы на полу были ковры, то, конечно, я бы окурки на пол не бросал. Поймите, что развитие, сознание определяется внешними условиями.

Иногда следователь смягчался, с сожалением посматривал на Леву и чуть ли не «дружески» советовал ему поскорее отказаться от Бога.

— Ведь поймите, — говорил он, — жить, жить надо. У меня умер ребенок, похоронили мы его на кладбище. Смотрю я на могилку… Ну что, что делать? А ведь жить, жить надо…

Лева слушал этого еврея, смотрел ему в глаза и вдруг почувствовал, что там, под пеклом сожженной совести, есть что-то погребенное, — возможно, остатки веры его отцов: ведь он еврей и образованный: и знает, историю своего народа и там в глубине сердца, конечно, чтит своих патриархов и Моисея, но — «жить, жить надо», — и вот он надел на себя этот мундир чиновника-экзекутора и выполняет все, что ему прикажут, ибо «жить, жить надо».

Иногда, накричавшись на Леву, когда время уже было к утру, он садился на стол, устало опускал голову, доставал леденцы, сосал их и угощал ими Леву. Лева не отказывался, он не думал, что среди леденцов может найтись какой-нибудь зараженный определенным токсином, могущим расстроить его психику и побудить дать требуемые следствию показания, главное из которых — отречение от Бога. Он не думал, что эти люди способны на такую подлость.

Возвращаясь с ночных допросов к утру, Лева ложился и только начинал– дремать, как в окошко двери раздавалось:

– Подъем, больше спать не разрешаю!

А спать хотелось страшно! Лева слышал об этим «польских пытках», которые применяли царские реакционеры против боровшихся за свободу Польши: им не давали спать. Тогда они чтобы как-то днем вздремнуть, сидели, положив ногу на ногу и раскачивая ногой, дремали. Наблюдавшим за ними в волчок по раскачиванию ноги казалось, что они не спят. Но здесь служители тюрьмы были проинструктированы гораздо изощреннее тех, которые истязали в Польше. И стоило кому-нибудь из заключенных немного наклонить голову или закрыть глаза, как в волчок раздавался шепот:

— Не спать, не спать!

Тех, кто не выдерживал и начинал дремать, вызывали к начальнику тюрьмы, тот кричал на него, что он нарушает порядок тюремного заключения, что он накажет его карцером, крысами и т.п.

Когда заключенный, чтобы немного подремать, поворачивался к окну и немного закрывал глаза, из дверей раздавался грозный, властный шепот:

— Повернитесь! Смотрите лицом в дверь, смотрите лицом в дверь!..

Мучительное, страшное мучительное состояние — не спать ночи и сидеть так днем, мысли путаются, разламывается голова.

– Николай Иосифович, когда ему не давали спать ночью, — приспособился дремать с открытыми глазами, смотря в дверь. Но Леве это никак не удавалось. Лежать днем в тюрьме категорически запрещалось.

Однажды в результате сильного переутомления и истощения Лева как бы потерял сознание. Он выключился из окружающего, и ему показалось, что он отделяется от тела и куда-то уходит. Это наполнило его еще сохранившееся сознание каким-то особым блаженством. «Возможно, что я умираю», — мелькнула в глубине какая-то мысль, и счастье, неземное счастье охватило его.

— Значит, ухожу домой, туда, в небо, где нет этих страданий, этих криков, тюрьмы, голода…

Что-то хорошее, необыкновенно хорошее наполнило его особым блаженством. Но он очнулся…

Все та же камера, все те же привинченные к стене койки – вагонки. Все также вернулась выключенная было на короткое время боль в голове. Он все еще жил, и нужно было жить. А в самом деле, как хорошо было бы умереть и уйти в иной мир от всех этих мук и страданий! Лева нисколько не боялся смерти, но сознание, что он так мало сделал для Иисуса, что кругом гибнут тысячи, миллионы родного народа, не зная Бога и не имея спасения души, — это сознание порождало в нем жажду жизни, и он хотел жить в любых мучительных условиях, лишь бы быть свидетелем Иисуса, светом в этом мраке. Он боялся смерти, не хотел быть расстрелянным, потому что верил, что он еще нужен нашему народу, что он еще хоть одну душу должен привести ко Христу.

Иногда на допросы приходил Снежкин — начальник Тартаковского. По всему было видно, что он очень занят, Лева догадывался, что допрашивали не его одного, но и всех верующих в Куйбышеве, в Чапаевске, с которыми он соприкасался. Впоследствии он узнал, то действительно проводились массовые непрерывные расспросы о Леве и об отношении к нему верующих. Следствие всячески пыталось извратить и очернить жизнь Левы. Не давали покоя и Марии Федоровне, жене Левы. Ей рисовали Леву с самой грязной стороны, показывая и «доказывая», что он изменял ей и жил со всякими молодыми сестрами. Но никакие потоки грязи, которые следствие лило на Леву, не уменьшали симпатий к нему верующих, и Снежкин не раз спрашивал его: — Расскажите, какими методами вы добиваетесь авторитета среди верующих?

На это Лева отвечал, что никаких таких особых «методов» он не знает и не знает даже о том, пользуется ли он среди верующих особым авторитетом. Он просто рядовой брат, который любит всех и которого любят все.

Утомленный допросами, Тартаковский как-то сказал:

– Я вас пока перестану допрашивать. У меня есть другие дела, есть и другие следственные. Вот мы посадили из Чапаевска вашего помощника Юрия Рязанцева. Его надо тоже допрашивать.

– Неужели посадили? — воскликнул Лева.

— Да, да, и всех ваших из молодежи пересажаем, как членов вашей подпольной контрреволюционной молодежной организации.

— Но нет, нет, они ни в чем не виноваты, абсолютно не виноваты. Если хотите, судите меня как совратителя, но их не трогайте.

– Всех мы их допрашиваем, на всех заводим дело, и многие из них уже начинают колебаться. И я должен вам точно сказать: пройдут немногие годы, вся эта молодежь проклянет вас за то, что вы, вы испортили им жизнь. Запомните, вас будут проклинать, как проклинают самых зловредных людей.

— Боже! – молился в те дни Лева. — О, прошу Тебя: пусть я пострадаю как угодно, только пусть они не страдают, сохрани их!

Он молился и вспоминал, как Христос, когда Его схватили, сказал: «Вот Я, отпустите их, пусть идут». И никто тогда не погиб, кроме сына погибели,

— Господи, сохрани их в вере, благослови их каждого! — уж не о себе, а о близких дорогих, дорогую молодежь приносил он перед Богом в молитвах…

Приблизительно через неделю его опять вызвали на допрос.

– Ну, как вы себя чувствуете? — участливо спросил следователь.

– А вот так, как написано, — сказал Лева. — «Если внешний человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется».

– Это где написано? — спросил следователь.

– Я точно не помню, — сказал Лева. — Кажется, апостол Павел пишет в послании к Коринфянам.

— А сейчас мы узнаем, — сказал следователь и достал из стола толстую книгу. Он старался не показывать ее Леве, но по оторванной корке он сразу узнал отцовскую симфонию.

— Что это за книга? — спросил Лева.

— Эта книга уникум, редкостная, так-так-так… Это написано вот здесь… Он достал Библию и нашел место, которое указал ему Лева.

Лева не стал спрашивать, где следователь взял симфонию. Для него было ясно, что эти люди потеряли всякую совесть и отбирали все, что вовсе не является противозаконным.

Следователь , стал читать то место из Евангелия, в котором пишется об отречении Петра. Положив книгу, он пристально посмотрел на Леву.

– Послушай, что я тебе скажу! Почему ты до сих пор не отрекаешься, не раскаиваешься в своей вере? Вот подумай хорошенько. Петр отрекся, и не один раз. Почему же ты не отрекаешься? Что ты — больше апостола Петра?

– Я совсем не больше, — сказал Лева, — Петр отрекся, когда на него еще не сходил Дух Святой, а когда он получил Его, то больше не отрекался и был верен до смерти. Мы, верующие, тоже получили Духа Святого, и не своей силой, а силой Духа Святого мы остаемся верными, и Он помогает нам преодолевать все искушения.

– Брось ты говорить о Духе Святом, никакого Духа Святого нет, — сказал, начиная раздражаться, Тартаковский. — Пойми, дурень, я тебе добра желаю. Вот посмотри на Петра своего, он отрекся и отрекся. Потом он покаялся, Бог простил его, и он остался апостолом. Так и ты: сейчас возьми отрекись, а потом покаешься, твой Бог тебе все простит, и нам хорошо будет, и тебе.

– Все это от лукавого… — вздохнул Лева. — Ничего хорошего не будет. И если Иисус умер за грехи наши и я познал прощение их, как я могу от Него отречься? Никогда я не отрекусь от Христа Распятого, моего Спасителя и Искупителя.

Тартаковский окончательно вспылил и начал немилосердно кричать, махать кулаками и обдавать Леву брызгами слюны.

– Почему вы так кричите на меня? — спросил Лева. — Почему обзываете всякими словами: урод и так далее? Все люди всегда относились ко мне с уважением, и сколько раз я был под следствием, я никогда не встречал такого злого, свирепого случая.

– Это объясняется тем, что никто не знал, кто вы такой, и те, которые раньше вели следствие, не представляли, какой вы злодей.

– Но все-таки я считаю, что, беспрерывно крича, вы вредите самому себе и делу расследования это нисколько не помогает.

В камере, где сидел Лева, находился известный врач-невропатолог старик Корнилов. Его также беспрестанно вызывали на ночные допросы, и он всегда уходил на них, положив в рот леденец.

– Зачем вы это делаете? — спросил Лева.

– Когда сосешь леденец, то это отвлекает от всяких шумовых эффектов, которые практикуются на допросе.

– А как вы думаете, для чего кричат, шумят следователи во время допросов? — спросил Лева.

– Вероятно, для того, чтобы воздействовать страхом, — сказал профессор.

– Я думаю, — заметил Лева, — что это объясняется с точки зрения учения академика И.П.Павлова об условных рефлексах. Ведь он, занимаясь с собаками, установил, что всякие отрицательные эмоциональные, физические воздействия неизбежно влекут за собой нарушение нормального поведения собаки, происходит так называемая «ошибка», животное начинает вести себя неадекватно, нарушаются приобретенные условные рефлексы, оно становится либо агрессивным, либо пассивным. И мы, в сущности, в руках наших следователей представляем из себя тех же «подопытных» существ. Можно с известной степенью уверенности сказать, что, проводя дознание, они ведут его, конечно, на основе последних достижений психологии и физиологии.

– Да, пожалуй, с этим придется согласиться, — сказал задумчиво профессор. — Я замечал, что, когда на меня долго кричат и шумят, я начинаю путаться в ответах, забываться и просто иногда теряю всякую свою волю. Вот пристали ко мне: для чего я скупал и собирал золотые часы, которые у меня отобрали. Я отвечал, что просто были деньги, вот я и покупал часы. «Нет, — говорят, — сознайтесь, что тут была какая-то определенная цель… На самом деле цели-то не было, но на меня так наперли, что я стал придумывать всякие нелепые цели и сам теперь не знаю, была ли цель, не было ли, — ничего не понимаю…

На одно из допросов следователь сказал, что они озадачены вопросом, нормален ли Лева или же не нормален? Ведь будучи нормальным, при таком образовании он должен был отказаться от Бога. А он, наоборот/никак не отказывается. Значит, тут что-то ненормальное, патологическое.

Следователь проговорился, что о нем (Леве) они консультировались у профессора психологии Гайворовского, который читает лекции в пединституте, а также преподает психологию следователям. Тот им сказал, что есть всякие фанатики, к числу которых, вероятно, принадлежит и Смирнский. И это нужно относить к нормам психологии, но классово обусловленной.

– Если хотите, я вас познакомлю с этим профессором, — сказал следователь.

– Пожалуйста, с удовольствием, — ответил Лева. — Я знал его отца, он в нашей школе был преподавателем физики. Его сын, профессор Гайворовский, был настолько скуп, что во время Отечественной войны бросил на произвол судьбы своего старого умирающего отца, и тот жил как нищий. Следователь обещанную Леведвстречу с Гайворовским так и не устроил.

— Вот если бы вы были бы даже ненормальным, — сказал следователь, — ну, и занимались бы чем угодно, как вот тот дурачок, который сидит на углу Ленинградской и Молодогвардейской улиц и показывает разные куклы. Ну что, мы над ним только смеемся и его не трогаем. Никому он зла не делает. А вот вы — вы столько зла сделали, беззакония, столько молодежи погубили… — И следователь снова начинал кричать, орать…

Хотя Лева духом был бодр, но плоть была немощна. Когда ночью подходили к волчку и тихо шептали:

– Не спать!

То он подходил и тихо отвечал: «Смирнский». В ответ на это он слышал: «Собирайтесь!»

Так тогда вызывали на допрос для того, чтобы в соседних камерах не могли слышать, кто сидит рядом. Коридоры были устланы мягкими дорожками для того, чтобы не было лишнего шума. Все было организовано по последнему слову мировой следственной техники. Теперь, когда Леву вызывали на допрос, он по слабости уже не мог идти самостоятельно, его поддерживал за руку дежурный конвоир. Лева был этим доволен, так как временами сильно кружилась голова, и поддерживающая рука была далеко не лишняя.

Он входил в кабинет следователя, садился на следственный стул, а все тело билось в нервной дрожи. Чтобы остановить ее, он впивался пальцами рук в колени и этим удерживал дрожь А следователь все кричал и кричал.

Однажды, когда шел допрос, в комнату вошел человек в мундире. Лева вскочил и по форме узнал генерала МГБ.

Тот сердито взглянул на Леву и воскликнул:

— А, старый знакомый! Ну, как он ведет себя? — спросил он, обратившись к следователю.

— Да так вот, еще пока не раскаивается…

Генерал сразу рассвирепел:

— Ты что, еще до сих пор не раскаиваешься? Мучаешь своего следователя. Сколько стариков с седыми бородами отказались от Бога, а ты все еще не отказываешься?

По прошествии многих лет Лева, как врач скорой помощи, был однажды вызван к этому профессору и нашел у него приступ пароксизмальной тахикардии. Лева напомнил ему об его отце, тот заинтересовался и пригласил Леву заходить к нему для беседы. Но Лева зайти не решился.

После смерти Гайворовского по обстоятельствам порядка наследования к нему на квартиру явились должностные лица и в присутствии понятых произвели вскрытие его письменного стола. Весь верхний ящик письменного стола был, как говорится, забит советскими деньгами, которые этот скряга-профессор копил неизвестно для чего, предоставив своему отцу широкую возможность умереть с голоду.

– Нет, не отказываюсь, — отвечал Лева,

– А когда ты будешь отказываться? Уж сколько, сколько людей бросили всякую веру, а ты? Лева молчал.

— Знаешь ли ты, понимаешь ли ты, — грозно закричал генерал,.— что из всех преступников, которые сидят здесь и которых я видел, ты — самый злейший, самый негодный, самый худший? Ведь подумай, что ты делаешь? Ты губишь молодежь, самый цвет нашей страны. Сколько человек ты погубил, изверг!..

Он остановился, взглянул на Леву и сказал:

– Что ты дрожишь, как осиновый лист? Сознаешь свои преступления?

– Я не преступник, — сказал Лева. — Я призывал к Богу, ко Христу, жить по Евангелию. Это не преступление. А то, что я дрожу, так это просто нервы не выдерживают всех этих ночных и дневных допросов.

Генерал обратился к следователю и грозно сказал:

— Что вы возитесь с ним? Приведите его в сознание, займитесь им как следует. А если не поможет, приведите его ко мне, я ему морду набью…

Генерал повернулся и вышел.

Следователь склонил голову над бумагами и о чем-то размышлял. Видимо, ему было нелегко работать, начальство ставило перед ним определенные задачи, а Лева не поддавался и никак не отрекался.

«Отче, прославь имя Твое!» — молился Лева, сидя на стуле.

— Да, мы с вами займемся! — сказал следователь. — Будем шаг за шагом описывать все ваши похождения, начиная с того, как вы прибыли в Куйбышев после демобилизации из армии и по этот день.

Начались допросы, которые Лева подписывал страницу за страницей. Много он забыл, где был, куда ездил, но разведка обо всем была осведомлена исключительно точно, и следователь только напоминал ему, когда и с кем он был в каком городе, с кем проповедовал. Сам он никогда бы не смог подробно описать все, как описали и собрали те, которые наблюдали за ним.

– Это хорошо, что все это записывается, — сказал Лева, — все это останется для истории.

– Да, да, это останется, — гордо сказал следователь и поднес к Леве папку его дела, на корке которой было написано: «Хранить вечно». — Вот пройдут годы, — сказал следователь, — и люди будут брать эти папки, изучать их и узнают, какой урод жил на свете, как он калечил людей… Это позор навеки…

Лева же молился все той же молитвой:

— Боже, прославь имя Твое!..

Иногда на допросы, где описывались «похождения» Левы, приходил Снежкин и вставлял в запись свои замечания, показывая свою полную осведомленность в религиозной деятельности Левы.

— Скажите, — обратился к нему Лева. — Вот подробно описываются мои проповеди, посещения верующих, обращения грешников, общение с молодежью, — что же во всем этом плохого? Ведь нет ни одного слова против власти или существующих порядков. Какой же я враг? Мы только молимся за вас и уважаем… — О, воскликнул Снежкин, — вы самый искусный, самый скрытный враг, самый опасный. Если бы кто пришел к нам и сказал о вас, что Смирнский ругает власть, или недоволен каким-либо законом, или не уважает товарища Сталина, — мы просто бы выгнали такого человека. Мы отлично знаем, что никакого плохого слова вы не скажете против советской власти и партии, но это не потому, что вы симпатизируете нам, а потому, что вы скрытый, опытный, опасный враг. Лева улыбнулся.

— Но это без доказательств, — сказал он. — Если бы вы могли заглянуть внутрь меня, то вы увидели бы, что на самом деле ничего реакционного во мне нет. Христос говорит: «От избытка сердца говорят уста», и если бы я имел зло на вас, то так или иначе кому-либо проговорился бы. Но этого нет и не будет, мы молимся за вас и участвуем в построении лучшей жизни. Мы от сердца желаем, чтобы свет Христов просветил вас для вашего спасения…