2."Язычество". Духовное становление Е. Ю. Кузьминой–Караваевой в первый период ее творчества.

2."Язычество". Духовное становление Е. Ю. Кузьминой–Караваевой в первый период ее творчества.

Следующий период в духовной биографии Е. Ю. Кузьминой–Караваевой длился около семи лет – с 1906 г., когда она утратила веру в Бога, до 1913–1914 гг., когда она начала возвращаться к христианству. Этот период был чрезвычайно насыщен событиями в ее личной судьбе. В то же время он стал первым периодом творчества, когда были написаны сборники стихов"Скифские черепки"(1912) и"Дорога"(1912–1913) (последний так и не был опубликован) и созданы первые живописные произведения. Именно в эти годы Е. Ю. Кузьмина–Караваева заявляет о себе как об одном из молодых и талантливых русских поэтов, пришедших в русскую литературу после поколения А. Блока. Е. Скобцова посвятила осмыслению этого периода своей жизни и среде, в которой она пребывала, два очерка:"Последние римляне"(1924) и"Встречи с Блоком"(1936), сохранились и ее письма к А. Блоку, которые относятся к этому времени. Эти тексты, равно как и стихи – главный источник для восстановления духовной биографии Кузьминой–Караваевой.

Прежде всего, необходимо обосновать именование этого периода как"языческого". Речь, разумеется, идет о"язычестве"человека, принадлежавшего христианской культуре, в недавнем прошлом православного. Пусть даже Кузьмина–Караваева утратила веру в Бога, ее творчество и этого периода все равно укоренено в христианской традиции, в нем постоянно используются христианские понятия, язык Священного Писания и церковного Предания. Впрочем, наряду с этим языком, присутствует образный строй совершенно иного рода, что создает определенный художественный эффект, но весьма затрудняет понимание. Поэтика загадки, намека, умолчания, герметичность и эзотеричность – язык посвященных – был в высшей степени свойственен культуре этого времени, в первую очередь символистам. Это был гностический элемент в христианской культуре, но ведь и гностицизм, как известно, возник в качестве языческой примеси к иудаизму, а затем к христианству. Тот же гностический элемент мы находим в"Скифских черепках":"И знающий повествует. Без скорби и без надежд, без прикрас и обвинений, означает знающий: было и есть. Ценой светлого рая куплена древняя родина; ценой детской ясности куплена древняя мудрость долгих веков, которые состарили; ценой веры и надежды куплено знание; было и есть"(27). Этот отрывок из предисловия к"Скифским черепкам" – явное подражание гностикам (гностик ведь так и переводится – "знающий"). Новое состояние"знающего"понимается здесь как приобретенное ценой утраты"рая"и детской ясности. Автор явным образом отталкивается от своего детства и от традиционного церковного христианства, которое называет"детским".

Если говорить не о формальных моментах, а о духе, то индикатором"язычества"Кузьминой–Караваевой, характерного для этого периода, являются и бурные страсти, которые молодая поэтесса не стеснялась выражать в"Скифских черепках"от лица своего alter ego – скифской девушки, и признаки языческого, даже магического сознания:"Когти яростного грифа / Рвут с груди знак талисманный, / Жду я огненосца–скифа, / Пиршество зари курганной"(29).

Интересно, что хотя"язычество"в творчестве Кузьминой–Караваевой появилось уже после того, как ею овладела идея"Народа", тем не менее, в первом сборнике народничества в явном виде нет. Это необходимо объяснить.

Оказавшись после смерти отца осенью 1906 г. в Петербурге, где семья Пиленко поселилась в небольшой квартире в Басковом переулке, Лиза стала учиться в Таганцевской, а затем в Стоюнинской гимназии. Несмотря на душевный кризис после смерти отца, который отразился и на учебе, она окончила гимназию в мае 1909 г. с серебряной медалью. Из гимназических времен Лизе запомнилось всеобщее увлечение Л. Андреевым, В. Ф. Комиссаржевской, М. Метерлинком. Она мечтала встретить революционеров, готовых пожертвовать своей жизнью за народ."Народ"стал тем, что заняло главное место в ее сердце, место, которое осталось"пусто"после"смерти Бога". Вспоминая свое состояние того времени, мать Мария писала в 1936 г.:"Самая острая тоска за всю жизнь была именно тогда. И душе хотелось подвига, гибели за всю неправду мира, чтобы не было… бессмыслицы"(618–619)."Смерть Бога", переживание бессмыслицы бытия, тоска по смыслу и его поиск – все это делало Лизу причастной духу своего времени.

Мечта Лизы о встрече с настоящими революционерами в годы ее учебы в гимназии не осуществилась, студенты–марксисты, изучавшие политэкономию вместо того, чтобы жертвовать собой, ее не вдохновили, изучение марксистской литературы не могло избавить от душевной тоски. Зато произошла встреча с А. Блоком. Отношения Е. Ю. Кузьминой–Караваевой с А. Блоком – самая изученная часть ее биографии[5], тем не менее, их духовное содержание остается не вполне понятным.

Встреча с Блоком произошла в 1908 г., и хотя она произвела на Лизу Пиленко неизгладимое впечатление (она встретила человека, знавшего ту же"тоску", что и она, но умевшего точно передать это состояние, отдающего себе в нем полный отчет), более интенсивные отношения с Блоком возникли у Кузьминой–Караваевой уже в десятые годы, после ее неудачного брака с Д. В. Кузьминым–Караваевым (заключенного в 1910 г. и фактически оборвавшегося в начале 1913 г., а формально – несколько лет спустя).

Что касается периода с 1908 по 1912 гг. (до выхода сборника"Скифские черепки"), то на него как раз и приходится пик"язычества"в его гностическом и декадентском изводе. В эти годы Елизавета Пиленко учится на философском отделении историко–филологического отделения Бестужевских женских курсов, где в это время преподавали такие видные русские философы, как Н. О. Лосский и С. Л. Франк. На занятиях Лиза"одолевала премудрость отдельных философов… и каждый вновь постигнутый элемент знания… воспринимался как нечто очень прочное"(558). Этому академическому подходу к философии, прививаемому на курсах, противостояли головокружительные"синтезы"и интуитивные проникновения в действительность, культуру, а главное – в грядущее Вяч. Иванова и ряда других русских мыслителей, которых она слышала на"Башне"у Вяч. Иванова и на заседаниях Религиозно–философских собраний. Их"новое религиозное сознание"(сплавляющее Христа с Дионисом, умевшее сказать"обо всем с одинаковым знанием"(559)) оказалось той средой, которая повлияла на формирование мировоззрения Е. Ю. Кузьминой–Караваевой. Впрочем, она ощущала себя в ней"варваром", оказавшимся среди"последних римлян" – представителей погибающей высокой культуры.

Другой средой, в которую попала Кузьмина–Караваева, был"Цех поэтов", организованный Н. Гумилевым вместе с С. Городецким, А. Ахматовой, О. Мандельштамом и другими. Ее первый муж, Д. В. Кузьмин–Караваев, сын видного масона и профессора права В. Д. Кузьмина–Караваева, сам эстетствующий юрист, одно время близкий к социал–демократам, был синдиком"Цеха поэтов", через него она вошла в эту группу, в которой собрались люди ее поколения, те, кому, по выражению В. Жирмунского, предстояло"преодолеть символизм"и стать крупнейшими русскими поэтами XX века. Именно"Цех поэтов"выпустил ее первый сборник (обложка была выполнена С. Городецким). Но и здесь, как и среди"последних римлян", Е. Ю. Кузьмина–Караваева в конечном счете оказалась чужой. На осознание этого, на"борьбу с городом"ушло немало душевных сил и времени. Собственно говоря,"Скифские черепки"более всего и отражают эту борьбу, в которой на тот момент, по свидетельству матери Марии,"Петербург ее победил"(621).

В контексте духовной биографии Кузьминой–Караваевой (движения от"язычества"к христианству) этот, по словам Д. Е. Максимова,"незрелый сборник, снабженный крайне расплывчатым и манерным предисловием юного автора"[6], становится намного интереснее. Его смысл постепенно проясняется, более важным оказывается и его значение в русской культуре; в частности, А. Н. Шустов указывает на возможное преемство в"скифской"теме у Блока и Кузьминой–Караваевой[7]."Скифство"же – это существенный момент в истории русской культуры Серебряного века[8]. В центре сборника судьба скифской девушки ("курганной царевны"), оторванной от родины. Нетрудно догадаться, что эта девушка, речь которой воспроизводят стихи (нарочно неокультуренные, неровные, страстные) – alter ego поэта. Образ"курганной царевны"возник, вероятно, в связи с тем, что за воротами их имения"стояли два древних кургана, разрытые проф. Веселовским"[9], часть из найденных в курганах сокровищ находилась в Керченском музее на могиле Митридата, куда любили заходить дети Пиленко, а часть была помещена в Эрмитаж.

В основе стихов – переживания скифской девушки, оторванной ее же отцом,"владыкой кочевным", от родины:"Он в рабство продал меня чужому тирану, / У которого белая, цепкая рука, / Я метаюсь в сетях паука, / Не вернусь, не вернусь, не вернусь я к родному кургану…"(29). Возможно, в этих строчках стразилось неудачное замужество Кузьминой–Караваевой, ее ощущение себя в чужом ей Петербурге. В то время, как"курганная царевна" – дочь скифского царя, покрытого"суровым курганом", отдала однажды свое сердце"скифскому рабу", ее продали в рабство человеку с"белой и цепкой"рукой. Ее душа протестует, ненавидит, хочет мстить и тоскует по родине, тем не менее, она на время подавляет в себе протест:"Пока ж я буду вам послушною / И тихо веки опущу, / А в тайне – месть бездонно–душную / Средь ваших городов ращу"(30). Не приходится сомневаться в биографическом подтексте этих стихов. О своем состоянии в Петербурге Кузьмина–Караваева говорит так:"Я жизнь средь врагов гублю, / Я полна отравы туманной"(31) (ср. это с характеристикой Петербурга:"На улицах рыжий туман… Я ненавидела Петербург"(618).

"Отрава" – важнейший элемент поэтики"Скифских черепков". В предисловии к сборнику поэтесса сама себя причисляет к"отравленным", которых противопоставляет"детям". Что это за"отрава"ясно из воспоминаний 1936 г. о декадентских кругах:"Разве я не среди безответственных слов, которые начинают восприниматься как кощунство, как оскорбление, как смертельный яд? Надо бежать, освобождаться"(623). Цельная от природы, Кузьмина–Караваева все более тяготилась Петербургом, который"умирал от отсутствия подлинности, от отсутствия возможности просто говорить, просто жить"(624). Под"простотой"речи и жизни, как мы увидим впоследствии, не обязательно понимать какое?то опрощение, отказ от культуры (в духе ушедшего в народ А. Добролюбова), но в первую очередь единство слова и дела ("жизни").

Характерно, что если в предисловии к"Скифским черепкам"(1912)Кузьмина–Караваева противопоставляла"знающих"детям (простым верующим), причисляя себя к"знающим", то в"Последних римлянах", уже в эмиграции, она писала, что в той среде, где она пребывала:"Утеряно было главное…:"Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Детскости не было, не могло быть, – была старческая все постигшая… мудрость"(560).

Обращаясь к матери,"курганная царевна"говорит:"Вот припадаю к тебе: / Мне под небом жутко и тесно. / Царевна я – равна рабе, / И мертва… Нет, нет, – не воскресну…"(31). Это состояние полного отчаяния, вызванное мучительной тоской по родине. Тем не менее, где?то в глубине сердца остается сокровенная связь с ней:"Я испила прозрачную воду, / Я бросала лицо в водоем… / Недоступна чужому народу / Степь, где с Богом в веках мы вдвоем"(32). За образом"курганного Бога", о котором здесь идет речь, можно угадать Бога ее детства. Но это детство уже не вернешь, яд познания испит. И дело не только в том, что она оказалась в иной, городской культуре (Лиза ведь бывала в Петербурге и в детстве). На самой"географической"родине прошлое забыто и попрано:

Видны поля станичные,

Поля, поля пшеничные,

В степи всегда туманной

И люди безразличные

Попрали прах курганный. (29)

Обретение истинной родины, возвращение к ней ставится как задача. При этом речь идет не о возвращении в рай детства, но о поиске"Иерусалима":

У всех есть родина любимая,

У всех есть край желанный;

Огнем всегда палимая,

Ищу Иерусалима я,

Земли мне богоданной. (29)

Так в"скифских"стихах встречается совсем не"скифский"мотив. За смутными"языческими"образами"Скифских черепков"вдруг проглядывает истинный смысл устремлений поэта. Хотя на чисто психологическом уровне этот сборник вызван вполне определенными переменами в жизни Кузьминой–Караваевой, за тоской по родине стоит нечто более важное, чем тоска по Анапе с ее древними курганами, чем даже стремление силою поэзии реконструировать историческое прошлое русских, предками которых почитали скифов, как эти стихи поняли некоторые современники[10]. Есть у них более глубокий, религиозный смысл. Рай детства попран, забыт, его больше нет. Тождество родины с родными местами, Кубанью, Югом иллюзорно. Чтобы это понять, надо было испить отраву знания, попасть в Петербург – символ чужого мира ("мира сего"), захватившего всю землю. Этот"мир сей"теперь везде (в полях станичных тот же туман, что и в Петербурге). Отсюда стремление вернуться на родину, которая понимается не географически и не исторически (Скифия это только"тень"истинной родины), но метафизически. Истинная родина – это"Иерусалим", который еще предстоит найти.

Поэтически плодотворной явилась мысль Кузьминой–Караваевой, что через историческое прошлое (в данном случае язычество) можно понять настоящее (в той мере, в какой оно сродно по состоянию духа с этим прошлым). Так через поэтику"скифства"удается передать муки молодой женщины в ее несчастливом браке, тоску по Богу, по истинной любви.

Вторая часть"Черепков"("Невзирающий") посвящена, главным образом, отношениям с"владыкой", за которым стоит образ первого мужа поэтессы. Эти отношения не сложились, героиня высказывает такое предположение о причине:"Иль жду я не царя, а Бога, / Чтоб лечь на пламенный костер?"(33 – в издании 2001 г. ошибка:"Бог" – с маленькой буквы). В отсутствии Бога муж невольно ставится на Его место (именуется владыкой), но устоять на этом месте не может. Самопожертвование ему в качестве владыки ("Но я врага целую стремя, / Молю: мечом меня ударь"(36) противоестественно, в нем уже заложена причина разрыва – такие отношения вынести нельзя. Противоестественность эта возникает от того же перенесения на мужа качеств Бога ("владыка","господин"). Став монахиней, мать Мария часто будет обращаться к образу"меча", но там это будет меч Слова Божия (ср. Евр. 4, 12). В"Скифских черепках"это либо символ власти мужчины над женщиной – очевидный эротический символ, либо"меч талисманный", который хранится в музее вместе с древними монетами – чудесное оружие, вышедшее из употребления.

Утрата Бога, происшедшая в 1906 г., не привела Кузьмину–Караваеву к атеизму: она избежала его, поскольку тяжело переживала утрату того, что ей было дано как первоначальный дар благодати. Даже ее"языческий"период отмечен тоской по Богу, поиском духовной родины (Иерусалима), найти которую пока не удавалось.

Преградой между поэтессой и Богом часто вставал другой человек,"Господь"и"господин", смешивались в одно:"Мне не быть рабой господней, / Не носить его вериг… / Я раба без господина, / Не могу главы склонить"(35). Результатом таких отношений была невозможность общения, ни с Богом, ни с мужем. Все это – отношения, при которых"царь ей могилы дороже, / Ему – ее взгляд и молитвы"(41) – кончается усталостью ("Рабыней царя она стала. / Путь пройден последний, единый… / Царица устала, устала…"(41)) и одиночеством:"Опять одна, всегда одна… / А парус плещется опав."(38).

В безблагодатном состоянии, в котором пребывает лирическая героиня, единственным утешением, быть может, является отображение этого состояния. В самом деле, в любом состоянии духа, каким бы отчаянным оно не было, для человека культуры остается еще возможность – передавать,"выражать"его. Этим, вероятно, объясняется то, что Кузьмина–Караваева, несмотря на острое желание вырваться из мира петербургской богемы, довольно долго оставалась в нем. Только постепенно пришло понимание чуждости и"Цеху поэтов". Свое отличие от Н. Гумилева, А. Ахматовой и других акмеистов Кузьмина–Караваева сформулировала в"Последних римлянах". По ее мнению, путь акмеистов не был отмечен таким напряженным исканием Бога, веры, грядущего мира, как путь"мудрых"(т. е. символистов). Кредо акмеистов, в первую очередь лидера этой группы Гумилева, она понимает так:"Единственным достойным делом на земле он считал быть поэтом. Остальное все принадлежит к умирающей современности; остальное все временно и сроки ему поставлены краткие, – поэт же один творит для грядущего, поэту одному дано избавить современный мир от смерти и вынести осколки его в будущую жизнь"(569). Вспомним О. Мандельштама (самого философствующего из акмеистов), который в"Утре акмеизма"(1912) писал:"Существовать – высшее самолюбие художника. Он не хочет другого рая, кроме бытия, и когда ему говорят о действительности, он только горько усмехается, потому что знает бесконечно более убедительную действительность искусства"[11]. Истинным бытием, противостоящим"действительности", для акмеистов было само творчество. Что касается религии, то Н. Гумилев считал ее (в отличие от поэзии) делом не личным, а коллективным, но в принципе исполняющим ту же роль – "руководства в перерождении человека в высший тип"[12]. В этой перспективе роль поэзии для человека (личности) едва ли не превосходила роли религии.

Именно такие взгляды, в конечном счете, и не разделила Кузьмина–Караваева. Уже в"Скифских черепках"чувствуется, как она мучима тоской по Богу, по истинной любви. И хотя она всю жизнь не переставала писать стихи, они никогда не были для нее большей (или хотя бы такой) реальностью, чем опыт любви к Богу и ближнему. Искусство для нее не имело абсолютной ценности, дело творчества было подчинено любви (это касается как поэзии, так и живописи и религиозной философии). Если"мудрые"(гностики) не были озабочены разрывом между словом и делом, то для акмеистов этот вопрос решался просто: их слово и было их главным делом – они были поэтами. Что касается Кузьминой–Караваевой, то она свое главное,"православное дело"пока не нашла.

Несомненно, с точки зрения качества стихов, позиция акмеистов была весьма плодотворной. Поэзия А. Ахматовой, О. Мандельштама, многие стихи Н. Гумилева являются эталоном, классикой, чего не скажешь про большинство стихов Кузьминой–Караваевой, но вот личность матери Марии, ее судьба, духовный путь, представляют не меньший интерес и вызывают не меньшее уважение, чем личности ее соратников по первому"Цеху поэтов". Свою задачу она увидела в ином, нежели создание совершенных произведений искусства. О своем отношении к Н. Гумилеву и А. Ахматовой она написала:"Ни с ним, ни с ней не по пути"(623). В свою очередь Н. Гумилев, написавший в рецензии на"Скифские черепки", что задачей автора было"создать скифский эпос"[13], оказался на удивление слеп к духовному существу стихов. Он отметил, что автор открывает в качестве прародины русских древнюю Скифию и"воспоминание"об этой родине – главное в сборнике. Религиозный же аспект стихов, их личностное измерение ему было неинтересно и непонятно.

Между тем, религиозной проблематикой пронизан весь сборник, особенно его заключительная часть и предисловие, где более всего обращает на себя внимание тема"чуда"("дети всегда просили о чуде, но не хотели отдать за него царствия небесного"(27). Эта тема разрабатывается у Кузьминой–Караваевой и дальше: в переписке с Блоком, в философской повести"Юрали"(1915), в"Руфи"(1916), мы остановимся на ней позднее.

Завершая тему"язычества", обратимся к сборнику"Дорога"(1912–1913). Весной 1912 г. поэтесса, измученная отношениями с первым мужем, уезжает лечить сердце в Бад–Наугейм, после чего, вероятно, приняв решение о разводе, отправляется в Анапу. В рукописи"Дороги"указаны эти два места ее написания. В январе 1914 г. Кузьмина–Караваева направила рукопись этой книги (56 стихотворений) А. Блоку[14], который критически отозвался о качестве стихов, и книга так и не увидела свет. Часть стихов из нее вошло впоследствии в сборник"Руфь", часть не была опубликована. Тем не менее, рукопись с пометками А. Блока сохранилась. В настоящее время она находится в рукописном отделе РНБ. им. Салтыкова–Щедрина в Петербурге. Эта рукопись представляет особый интерес для исследователей, как творчества Кузьминой–Караваевой, так и Блока. Для нас она важна как переходное звено между"языческим"и"пророческо–библейским"периодом в творчестве Кузьминой–Караваевой, переход от"Скифских черепков"(1912) к"Руфи"(1916).

В период создания сборника"Дорога"значение А. Блока для Е. Ю. Кузьминой–Караваевой все больше возрастает. Она встретилась с ним впервые в 1908 г., но эта встреча, хотя и произвела на нее сильнейшее впечатление, не привела к установлению между ними никаких отношений. Состояние духа А. Блока было тогда чрезвычайно тяжелым, и он целомудренно отстранил от себя,"погибающего", молодую девушку:

Что же? Разве я обижу вас?

О нет! Ведь я не насильник,

Не обманщик и не гордец.

А. Блок посоветовал Лизе Пиленко найти для себя какой?то"выход в природе, соприкосновении с народом". Он сказал:"Если не поздно, то бегите от нас, умирающих…"(621).

Е. Пиленко не последовала тогда совету Блока, она вышла замуж, вошла в декадентскую культуру Петербурга. После замужества они вместе с мужем неоднократно встречались с четой Блоков. По свидетельству поэтессы,"этот период, не дав ничего существенного в наших отношениях, житейски сблизил нас, – скорее просто познакомил"(626). Мы согласны с А. Н. Шустовым, который, разделив отношения Кузьминой–Караваевой с Блоком на три периода, назвал первый (декабрь 1910 – весна 1912) – "житейским"[15]. Трудно, однако, согласиться с его предположением о том, что"многие из стихотворений, которые вошли в первый сборник ("Скифские черепки" – Г. Б.)… можно рассматривать как своеобразное объяснение в любви Царевны"Владыке" – Блоку"[16]. Это не вяжется с утверждением самой поэтессы о"житейском"характере их отношений, о том, что они в этот период не дали ничего, кроме хорошего знакомства; стихи первого сборника возникли на основе любовных, страстных отношений, каковых с Блоком у нее тогда быть не могло.

По–настоящему влияние А. Блока на поэтессу стало сказываться после ее разрыва с мужем, брак с которым был заключен как бы вопреки совету Блока"бежать от умирающих". Поэтесса не согласилась с этим советом, впрочем, и акмеисты, в отличие от символистов, не были"умирающими". Как бы то ни было,"Скифские черепки"являются своеобразным оправданием необходимости вкусить"яда"познания, оправданием ухода от простоты и детской веры. Вспоминая свои разговоры с Блоком во время семейных и литературных встреч этого периода, мать Мария писала:"Я доказываю Блоку, что все идет так, как надо. И чувствую, что от логики моих слов с каждой минутой растет и ширится какая?то только что еле зримая трещинка в моей собственной жизни"(625). Уже по этому эпизоду видно, что Блок даже в"житейский"период их отношений играл роль человека, судящего искренность ее мыслей и чувств. Она перед ним пыталась оправдываться, но себе солгать не могла. Тем не менее, их отношения, по временам глубже, чем"житейские", не были еще близкими, интимными.

Зато после разрыва с мужем влияние А. Блока стало сказываться непосредственно. Кузьмина–Караваева уезжает в Анапу, где много работает вместе с местными жителями в своем имении на виноградниках, возвращается к природе, к земле и морю, здесь же она находит свою любовь – "простого человека", о котором ничего не известно, даже его имени. От этой любви в 1913 г. рождается дочь Гаяна. В сущности, Кузьмина–Караваева совершает все то, что предначертал ей сразу после их первой встречи в 1908 г. А. Блок:

…я хотел бы,

Чтобы вы влюбились в простого человека,

Который любит землю и небо

Больше, чем рифмованные и нерифмованные

Речи о земле и о небе.[17]

В контексте этой"программы"следует понимать и слова из письма к А. Блоку от 28 ноября 1913 г.:"Когда я была в Найгейме – это был самый большой перелом, самая большая борьба, и из нее я вышла с Вашим именем. Потом были годы (1912–1913 – Г. Б.) совершенного одиночества. Дом в глуши на берегу Черного моря… И были Вы, Вы. Потом к земле как?то приблизилась; – и снова человека полюбила, и полюбила, полюбила по–настоящему, – а полюбила потому, что знала, что Вы есть. И теперь месяц тому назад у меня дочь родилась, – я ее назвала Гайана – земная, и я радуюсь ей, потому что – никому не ведомо, – это Вам нужно"(637). На любого непосвященного человека эти строчки могут произвести удручающее впечатление. В самом деле, если Кузьмина–Караваева любила А. Блока, то каким образом она могла по–настоящему любить другого человека, каким образом рождение дочери от этого человека может приносить радость в связи с Блоком? Можно подумать, что перед нами какая?то полная неразбериха в чувствах.

В действительности же речь идет о тайне человеческой души. Она приоткрывается при сопоставлении письма от 28 ноября с воспоминаниями о Блоке, написанными в 1936 г. В воспоминаниях говорится, что 26 ноября 1913 г. в Москве (где она вынуждена была жить зимой по семейным обстоятельствам) Кузьмина–Караваева вместе с А. Толстым, оказавшись опять в обществе Вяч. Иванова, вступила в"борьбу за Блока". Тогда же было написано и письмо к нему. Впрочем, уже после первой встречи, как свидетельствует мать Мария, у нее возник сильнейший импульс противодействия тем силам умирания, выразителями которых она потом увидела людей"Башни". В 1908 г. этот импульс выглядел так:"Вы умираете, а я буду, буду бороться со смертью, со злом, и за вас буду бороться, потому что у меня к вам жалость, потому что вы вошли в мое сердце и не выйдете из него никогда"(621).

Лиза Пиленко в тот момент, когда пришла к Блоку, сама была в отчаянии богооставленности, но, увидев другого гибнущего человека, прониклась жалостью к нему. Жалко стало Блока, но Блок был в том же состоянии, что и она, только он сознавал, что это – состояние духовной"гибели", а она еще этого не понимала. Он сознавал свое состояние, но у него не было сил из него вырваться, Лиза же узнала от Блока, что это – "гибель". Вместе с этим возник и импульс борьбы (за себя и Блока). Этот импульс был притушен все то время, пока Кузьмина–Караваева"справлялась"с ним силами культуры. Но через кризис в отношениях с первым мужем она встала перед выбором – продолжать ли пребывать в том же состоянии, либо с ним порвать. Здесь?то жалость к другому, такому же, как она"гибнущему", стала для нее толчком к возобновлению желания бороться за него (а тем самым и за себя).

Борясь только за себя, Е. Ю. Кузьмина–Караваева пришла к тому одиночеству и усталости, которым кончаются"Скифские черепки". Это состояние бессилия. Силы пришли к ней тогда, когда она вспомнила о другом. Этим ее"Другим"и был Блок. Жалость к нему дала силы бороться за жизнь с силами умирания и зла. Всякий акт этой борьбы – возвращение к природе, земле, любовь к"простому человеку", рождение дочери – были не только фактами личной жизни Кузьминой–Караваевой, но и"были нужны Блоку", ибо все это были акты жизни, противостоящей смерти, которой не имел сил сопротивляться Блок. Для Лизы Пиленко было унизительно"бежать"(от"умирающих"), как советовал ей Блок в 1908 г., но когда она стала свой отъезд из Петербурга воспринимать как акт борьбы со смертью и злом (борьбы не только за себя, но и за Другого), ее отъезд стал оправдан.

По воспоминаниям 1936 г., именно Блок"благословил"ее отъезд:"В случайную минуту, неожиданно для себя, говорю ему то, чего еще и себе не смела сказать:"Александр Александрович, я решила уехать отсюда: к земле хочу. Тут умирать надо, а я еще бороться буду". Он серьезно, заговорщницки отвечает:"Да, да, пора. Потом уже не сможете. Надо спешить"(626). Приезд зимой 1913 г. в Москву и встреча с Вяч. Ивановым и А. Толстым только укрепили Кузьмину–Караваеву в понимании того, что ее борьба за жизнь с силами умирания есть одновременно борьба за Блока:"У России, у нашего народа родился такой ребенок. Самый на нее похожий сын, такой мучительный, как она. Ну, мать безумна, – мы все ее безумием больны. Но сына этого она к нам на руки кинула, и мы должны его спасти… Как его в обиду не дать, – не знаю, да и знать не хочу, потому что не своей же силой можно защитить человека. Важно только, что я вольно и свободно душу даю на его защиту"(628). Тема полагания души за другого станет для Кузьминой–Караваевой одной из самых важных во всей ее жизни. Этой теме посвящены многие ее произведения, мы к ней еще не раз будем обращаться, но впервые она возникает именно в связи с Блоком.

Обратимся теперь к сборнику"Дорога", полный текст которого можно найти в томе сочинений матери Марии"Равнина русская". Само название сборника говорит о неком движении, пути. Вообще тема духовного, жизненного"пути"играет большую роль и в русской культуре в целом, и в поэзии А. Блока в особенности. Тема"пути" – одна из ведущих и в"Руфи", в"Дороге"же она скорее лишь заявлена. Не случайно третий раздел книги, который первоначально именовался"В пути", под влиянием Блока (есть его исправление), автор переправила на"Начало". Многое в этой книге еще не отчетливо, не прояснено. Не зря А. Блок на полях рукописи оставлял такие заметки:"Очень неотчетливо сказано"[18],"О чем сказано? Обо всем и ни о чем"[19],"Я хорошо знаю, о чем тут сказано, но сомневаюсь, что другие поймут"[20], Блок призывает поэтессу уйти от отвлеченности и тумана[21] и явно был недоволен качеством большинства ее стихов.

В отличие от других рецензентов (таких, как В. Брюсов, С. Городецкий, Н. Гумилев, Вл. Ходасевич), Блок отрицательно оценил и"Скифские черепки", написав в письме от 1 декабря 1913 г., что сборник ему"мало нравится". В этом же письме, написанном в ответ на письмо поэтессы от 28 ноября, А. Блок явно просит у нее духовной поддержки ("силы мои уходят… думайте обо мне"), что не помешало ему здесь же написать резкие слова о"Скифских черепках"[22]. Отношения между этими двумя людьми, как мы видим, были предельно честными. Блок требовал от Кузьминой–Караваевой четкости мыслей и чувств (распознавая нечеткость по стихам), она же ради него (но и себя) вступала в борьбу со смертью и"за Блока".

Борьба эта, впрочем, протекала поначалу на самом элементарном, хотя и необходимом, уровне. Первое, что можно противопоставить смерти – это жизнь в ее непосредственном смысле – рождения детей, материнства. Тема материнства стала характерной для сборника"Дорога"и была отражена в разделе"Земля". В"Руфи"эта тема, как и тема"земли", будет разрабатываться по–другому. Там, и в особенности в эссе 1927 г."Святая земля", уже пойдет речь о том, что земля, плоть, деторождение тоже нуждаются в спасении. Но это потом, пока же лирическая героиня отождествляет себя с матерью–землей:"Тайна тайн: я плоть от плоти / Каждой пахоте земной; / Призвана к ее работе; / Все в ней завершится мной"(56–57), устанавливает свое родство со всей тварью:"Я опять земная /… Долго мне чужбиною была земля… / Милым братом назову земного гада / Каждую былинку назову сестрой"(57), породняется с самой землей:"Сестра моя, сестра моя, любимая земля"(59).

"Скифский"вольный образ жизни сменила сращенность, вплоть до отождествления, с матерью–землей. На поэтике стихов этого периода явно сказался материнский опыт Кузьминой–Караваевой. Такие темы, как вынашивание плода, рождение ребенка получают у нее поэтическое воплощение, впрочем, довольно ожиданное:"И верю я, что здесь во мне растет / Мое дитя земное, – плоть любимой плоти"(61),"О, земля, теперь твой древний путь, – и мой, – / Жизнь взрастившее, мое блаженно чрево"(62). Само деторождение является для поэтессы поводом для утверждения об установлении нерушимой связи с землей:"Так. Жребий кинут. Связана навеки / С землею, древнею моею колыбелью"(62).

Интересно, что в"Руфи"практически все стихи о рождении ребенка отсутствуют, там ракурс иной, для него характерна не"естественная"жизнь плоти, а ее умерщвление:"Теперь я вновь бичую тело; / Обречена душа; прости. / Напрасно стать земной хотела, – / Мне надо подвиг свой нести"(90). Мы еще будем говорить о том, почему произошел перелом. Здесь же отметим, что, как и стихи"Скифских черепков", стихи"Дороги"можно отнести к"языческому"периоду, хотя язычество здесь не столько скифское ("магическое", страстное), сколько"славянское", где в центре стоит фольклорный образ"матери–земли".

Об отношениях со своим возлюбленным ("простым человеком") Кузьмина–Караваева пишет:"Но пришедший твой сын и твой вестник, – / Дал, любя, мне твою благодать./ Так, ему моя нежность и песни, / А тебе – моя вера, о мать"(61). Вера отдается матери–земле. Как же обстоит дело с верою в Бога? Мы находим в сборнике"экуменический"стих со словами:"Мы обойдем все храмы на земле /…И совершая таинства религий"(55), против которого А. Блок написал:"Всяких? Все равно?"[23]. В сборнике есть стихотворение, посвященное Богородице ("Notre Dame"), но именно в нем мы находим такие строчки:"Покровом вечным осенила / Последний мой и долгий путь; / Теперь я знаю, что могила / На век, на век мне сдавит грудь"(43). Похоже, что Покров Божией Матери здесь не имеет духовной, спасительной силы, а, напротив, ассоциируется со смертностью.

Вообще, в сборнике явно проводится параллель: земля, рождающая ребенка, мать, Богородица. Все это отождествляется, не случайно автор пишет о том, что ее чрево, взрастившее жизнь, блаженно, используя слова из Евангелия, обращенные ко Христу:"блаженно чрево, носившее Тебя"(Лк. 11, 27), но ведь есть, очевидно, разница между Христом и другими детьми человеческими, Его непорочным зачатием и зачатием всех остальных. Это различие Кузьмина–Караваева еще не проводила. Веру в мать–землю, в материнский путь вполне можно счесть"языческой", подменяющей собой христианскую, точнее, смешанною с ней. И все же эта вера в материнство, в его благодатность, стала тем, что позволило ей выйти из состояния отчаяния, бесплодных страстей и одиночества. Настоящим же прорывом, заложившим основу будущей христианской поэзии Кузьминой–Караваевой, явился последний стих сборника ("Я силу много раз еще утрачу"), одно из лучших, на наш взгляд, ее ранних стихотворений, в котором пророчески предсказана будущая судьба матери Марии. Начинается стихотворение все с той же темы"земли":

Я силы много раз еще утрачу;

Я вновь умру, и я воскресну вновь;

Переживу потерю, неудачу,

Рожденье, смерть, любовь.

И каждый раз, в свершенья круг вступая,

Я буду помнить о тебе, земля;

Всех спутников случайных, степь без края,

Движение стебля.

Но сразу вслед за клятвой помнить"землю"начинается восхождение и прорыв в иную, духовную реальность:

Но только помнить, путь мой снова в гору;

Теперь мне вестник ближе протрубил;

И виден явственно земному взору

Размах широких крыл.

Но знаю, – будет долгая разлука;

Неузнанной вернусь еще я к вам.

Так; верю, не услышите вы стука

И не поверите словам.

Но будет час; когда? – еще не знаю;

И я приду, чтоб дать живым ответ,

Чтоб вновь вам указать дорогу к раю,

Сказать, что боли нет.

Не чудо, нет; мой путь не чудотворен,

А только дух пред тайной светлой наг,

Всегда судьбе неведомой покорен,

Любовью вечной благ.

И вы придете все: калека, нищий,

И воин, и мудрец, дитя, старик,

Чтобы вкусить добытой мною пищи,

Увидеть светлый Лик. (87–88)

С этого стихотворения, последнего в"Дороге", мы полагаем, и начинается новый период в творчестве Кузьминой–Караваевой. Поразительно то, что А. Блок, чьи критически замечания обычно всегда точны, не сумел по достоинству оценить это стихотворение, написав на полях:"И все?таки — не сказано"[24]. Прорыв к христианству им был не оценен и не понят.