Молчание и слово

Молчание и слово

Григорий считал служение слову главным делом своей жизни. Однако еще до окончания Афинской Академии он знал, что посвятит себя не слову как искусству, но слову о Боге, знал, что станет не" "любословом" "("philologos" "), но" "philosophos" "("философом" "), не ритором, но богословом. Термины" "философия" "и" "богословие" "нередко выступают у Григория в качестве синонимов: так например, в Слове 27–м выражение" "философствовать о Боге" "означает ни что иное, как" "богословствовать" ".

Парадокс всякого слова о Боге заключается в том, что Бог по Своей сущности непостижим для человеческого разума и следовательно не может быть выражен, описан или изъяснен никаким человеческим словом. Истинное благочестие, по словам Григория, заключается" "не в том, чтобы часто говорить о Боге, но чтобы больше молчать" ". [706] Бог открывается человеку не через слова, но поверх слов — через молитвенное соприкосновение с Ним, которое происходит в глубоком молчании языка и разума. Отсюда предпочтение, отдавемое многими восточными Отцами апофатическому методу богословия — когда говорится не о том, чем является Бог, но лишь о том, чем Он не является. При последовательном отрицании всего, чем не является Бог, — а Он не является ничем из того, что можно облечь в слова, — человек остается как бы лишенным слов и умолкает. Когда все слова исчерпаны, открывается возможность для встречи с Богом на той глубине, где слова уже не нужны, где они просто становятся излишними.

Апофатическое богословие, истоки которого мы находим уже у Климента Александрийского, получило свое развитие в трудах св. Григория Нисского, а впоследствии — у автора Дионисиевых творений ("Корпус Ареопагитикум" "). Что касается Григория Богослова, то он не был безоговорочным поклонником апофатического метода, хорошо сознавая как его преимущества, так и главный недостаток: отсутствие слов совсем не всегда обеспечивает человеку реальное богообщение, встречу с живым Богом. Для того, чтобы привести людей к Богу, о Нем нужно говорить, — считал Григорий, — причем говорить не только отрицаниями, но и утверждениями, несмотря на то, что никакое утверждение о Боге не может быть исчерпывающим. Григорий Богослов был, пожалуй, более прагматичен, чем его вдохновенный друг епископ Нисский, и больше думал о практической пользе своей проповеди; поэтому он считал, что даже по поводу природы Бога можно делать некие утверждения. Катафатический метод богословия есть лишь некое дополнение к апофатическому методу, однако без этого дополнения апофатический метод ведет в никуда:

…Любопытствующий о природе Сущего не остановится на том, чем Он не является, но к тому, чем Он не является, добавит и то, чем Он является, ведь легче что?то одно постичь, чем все по отдельности отрицать; добавит, чтобы через исключение того, что не–есть Бог и утверждение того, что Он есть, сделать то, о чем мыслит, более доступным пониманию. Ибо говорящий о том, чем что?либо не является, и умалчивающий о том, чем оно является, подобен тому, кто, спрошенный, сколько будет дважды пять, отвечает" "не два, не три, не четыре, не пять, не двадцать, не тридцать" ".., но не говорит, что это будет десять, и не остановит ум вопрошающего на самом искомом. Ведь намного легче и короче показать, что не–есть предмет, объяснив, что он есть, чем исключая то, что он не–есть, показать, что он есть.[707]

Такое рассуждение может показаться недопустимым упрощением, хотя бы потому, что" "природа Сущего" " — не то же самое, что" "дважды пять" ", и если на вопрос" "сколько будет дважды пять" "есть лишь один положительный ответ, то на вопрос о природе Бога такого ответа нет и быть не может. Однако Григорий Богослов и не утверждает того, чтобы по поводу Божественной природы можно было дать исчерпывающий ответ. Как мы далее увидим, говоря о Боге, он настаивает на непостижимости Его природы и сущности и сам чаще пользуется апофатическим методом, чем катафатическим. Тем не менее Григорий считает, что положительное утверждение о природе Сущего может" "остановить ум" "человека на Боге, тогда как непрерывная цепь отрицаний может увести от Бога.

Исходным пунктом теории богословствования, излагаемой Григорием в проповедях и стихотворениях, является то, что христиане имеют дело не с" "неведомым Богом" ", [708] не с Богом молчащим, но с Богом, открывшимся человеку как воплощенное Слово. Поэтому жертвой Богу со стороны человека должно стать прежде всего слово, которое" "священнее и чище всякой бессловесной жертвы" "; [709] благодарение Богу должно воздаваться тоже" "посредством слова" "; [710] прежде всяких других приношений следует почтить Бога словами — "плодоношением праведным и общим для всех, причастившихся благодати" ". [711] Воплощение Слова дает право человеку говорить о Боге, Которого" "не видел никто никогда" ", но Которого воплотившийся Сын Божий" "явил" ","изъяснил" "(exegesato) людям. [712] С тех пор, как Слово Божие изъяснило" "неведомого Бога" "роду человеческому, на служителей Слова возложена задача продолжать это изъяснение и говорить людям о Боге. Иначе говоря, богослов есть продолжатель проповеднического дела Христа.

Человеческое слово не может выразить Бога, однако может вести к Нему; и человеческий разум не способен постичь Бога, однако способен приближаться к Нему. Именно поэтому Григорий считал слово своим единственным богатством, и служение слову — своей главной миссией:

Это приношу я Богу, это посвящаю Ему — то единственное, что я сохранил для себя, чем только я и богат. Ибо от остального я отказался по заповеди Духа, и на драгоценную жемчужину променял все, что когда?либо имел, и стал — лучше же сказать, хотел бы стать — тем великим купцом, который за малое и абсолютно тленное купил великое и неразрушимое; [713] одно лишь слово удерживаю за собой как служитель Слова, [714] и никогда по своей воле не пренебрегу этим стяжанием, но чту его, люблю и радуюсь о нем больше, чем обо всем остальном, о чем радуются многие; его делаю я другом всей жизни, добрым советником, собеседником, руководителем на пути к высшему, усердным помощником в борьбе. И поскольку презираю всякое низменное удовольствие, все влечение мое обращено после Бога на слово, лучше же сказать, на Самого (Бога), так как к Богу ведет оно при помощи разума, через который только и воспринимается поистине и сохраняется и возрастает в нас Бог.[715]

Вся жизнь Григория разделялась на периоды молчания и проповеди. Приняв рукоположение в сан иерея, он удалился в пустыню, чтобы, проведя время в молчании, вернуться к пастве своего отца со словами оправдания. Подобным же образом он поступил после своей архиерйской хиротонии. Даже в поздние годы Григорий прерывал проповедническую деятельность периодами молчания. Служение Слову, по мысли Григория, не может не включать в себя апофатического молчания наряду с проповедью — такова природа богословия, имеющего дело с тем, что за пределами слов. Григорий говорит о себе как органе Божием, [716] на котором играет Святой Дух. Когда угодно Духу, орган звучит; в другие времена он безмолвствует:

Я отверз уста мои и привлек Духа, [717] и Духу отдаю все свое и себя самого — и дело, и слово, и бездействие, и молчание, только пусть владеет Он мною, пусть ведет и руку, и ум, и язык к тому, что должно и чего Он желает… Я — орган божественный, орган словесный, орган, который настроил и на котором играет добрый Художник — Дух. Произвел ли Он вчера молчание? Моей философией было не говорить. Ударяет ли сегодня по струнам ума? Провозглашу слово, и философией моей станет — говорить. Не настолько я болтлив, чтобы желать говорить, когда действием (Духа) призван к молчанию; но и не настолько нем и невежественен, чтобы, когда настало время для слова, полагать охрану устам моим: [718] напротив, и запираю свою дверь, и отпираю для Ума, Слова и Духа — единой соприродности и божественности. Итак, буду говорить, ибо призван к этому…[719]

Молчание и слово суть как бы два крыла, на которых ум человека воспаряет к Богу. Точно так же отрицание и утверждение, апофатизм и катафатизм есть два пути, идя по которым, богословствующий ум может приблизиться к цели. Богословие только тогда будет всеобъемлющим, когда оно признает, что Бог есть тайна, выходящая за пределы слов, и когда каждое слово о Боге будет рождаться из сознания бессилия и беспомощности человеческого языка и ума перед лицом этой тайны. Всякий священник, епископ, богослов, всякий христианин призван говорить о Боге, но слово его должно рождаться из молитвы, а молитва из молчания.

Богословие должно быть боговдохновенным: оно должно быть не словом человека, но словом Духа, произносимым человеческими устами. Только тот проповедник, который умеет молчать до тех пор, пока Святой Дух не коснется струн его души, есть подлинный богослов. И только когда умолкает человеческое слово и рождается в душе человека слово Духа, начинается подлинное богословие, ибо с этого момента" "любослов" "превращается в" "любомудра" ", ритор — в богослова.