I. Крещение великой княгини Ольги и содействие ее успехам святой веры.

I. Крещение великой княгини Ольги и содействие ее успехам святой веры.

История обращения великой княгини Ольги, весьма простая и общеизвестная сама по себе, немало затемнена разногласиями о ней как древних, так и новейших писателей.

Прежде всего, не соглашаются в мнениях о том, что заставило мудрую княгиню путешествовать в Царьград и там принять святую веру. По словам одних, это случилось потому, что не бяше тогда во стране Рустей благочестию учителя [*499]. Но мы видели уже совершенно противное: в Киеве во дни великого князя Игоря существовала соборная церковь святого Илии, указывающая своим именем на существование и других церквей, а при церквах необходимо были и пастыри, из которых каждый мог бы огласить великую княгиню и совершить над нею святое таинство. Теперь заметим, что и Ольга, в частности, имела при себе какого-то папу Григория, без всякого сомнения, лицо духовное священника или архиерея [*500], который сопутствовал ей в Грецию из России и который сам мог бы крестить ее в Киеве. Столько же неосновательна и другая мысль, будто Ольга, будучи научена вере Христовой от пресвитеров киевских, хотела, но не могла креститься в своей столице, боясь народа, и для того, по данному ей от христиан совету, отправилась в Константинополь [*501]. Если в Киеве открыто исповедовали святую веру даже простые жители, имея у себя храмы и пастырей, и народ это терпел, народ не смел восставать на христиан при веротерпимости великого князя, то ужели могла поопасаться народа одна только супруга этого князя? И в какое время? Тогда, когда по смерти Игоря она держала в руках своих самое кормило правления и делала в России все, что хотела; когда своими мудрыми и благодетельными для всего отечества распоряжениями успела уже возбудить к себе всеобщее уважение, любовь и признательность и заставила всех благословлять свое имя. А с другой стороны, если действительно так опасна была партия язычников в Киеве, что самой правительнице государства надлежало идти в чужую землю для принятия крещения, то ужели бы этим опасность предотвратилась? Разве язычники не могли бы восстать против своей княгини по ее возвращении в отечество, узнавши, что она сделалась христианкою? Или зачем бы ей странствовать в отдаленный Царьград, а не креститься в ближайшем христианском городе Херсоне, где также она могла быть безопасною от своего народа? Почему бы не креститься ей и в самом Киеве, только тайно от язычников, что, разумеется, для княгини не составило бы большой трудности? Ольга, говорят третьи, отправлялась в Царьград без всякой мысли о перемене веры, по видам политическим и там уже, пленившись великолепием христианских храмов и христианского богослужения, решилась креститься; или, не определяя с точностию, когда и отчего родилась в ней эта благочестивая решимость, утверждают, будто великая княгиня предпринимала путешествие в Константинополь для одного только внешнего просвещения и образования точно так, как, например, Петр Великий путешествовал в Амстердам, Лондон и Вену [*502]. Но обе эти мысли суть произвольные догадки. Какие это были столько важные дела политические (не известные никому), которые могли потребовать личного присутствия великой княгини нашей при дворе византийском? И если они были, разве не могла Ольга послать туда вместо себя сына своего Святослава, достигшего уже совершеннолетия, или отправить послов по примеру супруга своего Игоря, сносившегося с греческими императорами чрез своих полномочных? Если ей самой захотелось побывать в Царьграде из видов политики — зачем было брать ей с собою из Киева папу Григория? Еще страннее, будто женщина в шестьдесят семь лет, всю жизнь свою довольствовавшаяся своим жребием и состоянием, вдруг вздумала искать себе внешнего просвещения и блеска и для этой цели согласилась на путешествие дальнее, трудное и опасное, которое надлежало совершать по Днепру и Черному морю и во время которого нужно было проходить Днепровские пороги, окруженные печенегами. Нет, решиться на такие трудности и самопожертвование могло заставить Ольгу только что-нибудь особенно важное, особенно близкое и священное для ее сердца. Лучше всех других угадал эту особенность и объяснил со своим обычным красноречием наш проницательный историограф. «Ольга, — говорит он, — достигла уже тех лет, когда смертный, удовлетворив главным побуждениям земной деятельности, видит близкий конец ее пред собою и чувствует суетность земного величия. Тогда истинная вера более, нежели когда-нибудь, служит ему опорою или утешением в печальных размышлениях о тленности человека. Ольга была язычница, но имя Бога Вседержителя уже славилось в Киеве. Она могла видеть торжественность обрядов христианства, могла из любопытства беседовать с церковными пастырями и, будучи одарена умом необыкновенным, увериться в святости их учения. Плененная лучом сего нового света, Ольга захотела быть христианкою и сама отправилась в столицу империи и веры греческой, чтобы почерпнуть его в самом источнике» [*503]. Прибавим к сему, что у великой княгини был еще ближайший руководитель папа Григорий [*504]. Беседуя с нею об истинах веры и судьбах Церкви Христовой, добрый наставник, может быть, не раз переносил мысли своей духовной питомицы в знаменитый Царьград, где существовало тогда христианство во всем своем величии и блеске, не раз рассказывал ей, как великолепны там храмы Божий, как торжественно в них богослужение, особенно в минуты священнодействий самого патриарха, какое обилие там святых мощей, чудотворных икон и вообще всякой христианской святыни. Подобные беседы естественно и незаметно могли возбудить в душе Ольги благочестивое желание узреть все это собственными очами, желание — потом воспитать мало-помалу в твердое намерение и, наконец, соделать такою потребностию сердца, которой противиться уже невозможно, несмотря ни на какие препятствия. Так и ныне: добрые христиане, при всей дряхлости своих лет, презирая все трудности странствования, предпринимают благочестивые путешествия в самые отдаленные места, драгоценные сердцу их по христианской святыне; по такому же влечению путешествовала в Царьград и престарелая Ольга — еще язычница, но уже оглашенная христианством и глубоко убежденная в его божественности и спасительности.

Другой предмет несогласий в истории обращения великой княгини Ольги тот, точно ли она приняла крещение в Константинополе. Вопреки всеобщему убеждению, некоторые [*505] решительно отвергали это событие или, по крайней мере, сомневались в нем, потому что император Константин Багрянородный, современник Ольги, который сам принимал ее при дворе своем и сам же подробно описал все, даже малейшие, подробности приема, ни слова не сказал о ее крещении, тогда как умолчать о таком важном деле казалось бы совершенно невозможным. Но эти ученые опускали из внимания самое простое обстоятельство — то именно, что Константин Багрянородный описывает в своем сочинении только обряд, употреблявшийся при византийском дворе во время приема иностранных послов и, в частности, повторившийся во время приема нашей великой княгини, и что, следовательно, венценосному бытописателю вовсе не уместно было говорить в своем Обряднике о таком происшествии, которое ни в каком смысле не могло быть отнесено к придворному обряду. Между тем, противная мысль — о крещении великой княгини Ольги в Царьграде имеет все признаки исторической истины. Она подтверждается, с одной стороны, свидетельством нашего отечественного летописца, который жил спустя не более столетия после равноапостольной княгини, сам видел ее святые мощи в Киеве и достоверно мог узнать о ней по живому еще преданию; с другой свидетельством летописцев византийских: Кедрина, Иоанна Скилицы Куропалата и Зонары, из которых два первые жили также в XI в., а последний в XII [*506], и, наконец, свидетельством одного франкского летописца, едва ли не современника Ольги [*507].

Третье, гораздо более важное, разногласие касается времени, когда крестилась наша великая княгиня: в каком году, при каком императоре и патриархе. У древних наших писателей было об этом весьма много мнений: одни относили крещение ее ко времени императора Иоанна Цимисхия и патриарха Фотия, другие — ко времени того же императора и патриарха Скомодрена, третьи — ко времени императора Константина Багрянородного и патриарха Феофилакта, четвертые — ко времени того же императора и патриарха Полиевкта [*508], указывая, впрочем, почти единодушно на 955 г. Не менее мнений об этом и у писателей новейших, которые, хотя согласно допускают, что крещение Ольги случилось в царствование императора Константина Багрянородного, не соглашаются, однако ж, касательно имени патриарха, совершившего над нею святое таинство, называя его одни Феофилактом, другие Полиевктом, и касательно года события, указывая то на 946, то на 955, то на 956, то на 957 [*509]. В настоящее время этот запутанный вопрос можно считать окончательно решенным. Основанием для решения послужили некоторые частности в Обряднике Константина Багрянородного, подробно описавшего сделанный им прием нашей княгине, на которые прежде не могли или не хотели обратить надлежащего внимания [*510. Здесь говорится, что Ольга во время пребывания своего в Царьграде была принимаема императором двукратно — 9 сентября, в среду, и 18 октября, в воскресенье. Но во все царствование Константина Багрянородного (945-959) 9 число сентября в среду и 18 октября в воскресенье могли случиться, по пасхальному кругу, только в 946 и 957 годах. Принять первый из этих годов за эпоху крещения нашей великой княгини нельзя, ибо в том же Обряднике повествуется, что император Константин принимал ее не один, а вместе с соправителем своим Романом и что за столом, на котором после обеда предложены были Ольге плоды, сидели с нею дети обоих императоров. Но Роман II сделался соправителем отцу своему Константину, по свидетельству византийцев [*511], не прежде 948 г. и в 946 г. никак еще не мог иметь детей, потому что он сам был еще семилетним дитятею (родился в 939 г.). Следовательно, пребывание и крещение нашей великой княгини Ольги в Константинополе надобно полагать в 957 г. И значит, совершителем над нею святого таинства был не патриарх Феофилакт, скончавшийся в 956 г. 27 февраля [*512], а знаменитый ученостью и добродетелями преемник его Полиевкт.

Наконец, последний вопрос в истории обращения нашей великой княгини Ольги, доселе еще решаемый различно, есть вопрос о том, точно ли наша княгиня по принятии уже крещения в Константинополе посылала послов своих к немецкому императору Отгону I и просила у него епископа и пресвитера, как рассказывают многие западные летописи [*513]. Сущность этого рассказа следующая: «В 959 г. послы ругийской княгини Елены (Helenae, reginae Rugorum), которая при Романе, константинопольском императоре, крещена в Константинополе, пришедши к Отгону, коварно, как после открылось, просили у него епископа и священника для своего народа. Вследствие сего в 960 г. монах Либуций поставлен был епископом для ругийцев. Но он, замедливши по обстоятельствам, еще до отправления своего на место скончался в следующем (961) году. Тогда избран был новый епископ — трирский монах Адальберт, который, будучи щедро снабжен от императора всем нужным, немедленно отправился к ругийскому народу. Однако ж, не успевая ни в чем, за чем был послан, и видя напрасными все свои усилия, он в 962 г. возвратился обратно, будучи изгнан язычниками, причем он едва спасся с величайшим трудом от рук их, а некоторые из спутников его были даже убиты». Одни из ученых относят это событие к нашим руссам и к нашей великой княгине Ольге [*514], другие — к ругийцам, жителям острова Рюгена [*515]. Но, по всем соображениям, истина, кажется, на стороне первых. Что яснее слов свидетельства и, не забудем, свидетельства современного: в 959 г. послы Елены, княгини ругов, крестившейся в Константинополе при императоре Романе, приходили к Отгону? У нас в это время действительно была княгиня Елена, которая точно уже была крещена, крещена в Константинополе, крещена при императорах Романе и Константине. Если же она названа княгинею ругов, а не руссов — это, без сомнения, описка, потому что в других точно таких же свидетельствах она называется уже княгинею русскою (Ruscorum), послы ее — послами русского народа и Адальберт — епископом России. А у жителей острова Рюгена была ли тогда подобная княгиня? Вовсе не было — была, говорят, и процветала мудростию (920-985) какая-то игуменья Гандергсгеймского монастыря по имени Rhoswilda, Rosvida, иначе Helena von Rossow, которая происходила из благородной, может быть, княжеской Бранденбургской фамилии, состояла в родстве с Отгоном императором и прежде посетила Константинополь, где научилась греческому языку [*516]. Но как мало идут к этой Елене резкие и удивительно определенные черты представленного свидетельства! Она, во-первых, не княгиня ругов; была в Константинополе, но неизвестно когда: при Романе ли императоре или в другое время и там ли крестилась или в другом месте. И почему же не хотят разуметь здесь нашу великую княгиню? На основании молчания о сем отечественных летописей? Но в таком случае пришлось бы исключить из русской истории и многие другие достовернейшие события. Представляется невероятным, чтобы Ольга, принявши православную веру в Греции, вздумала просить себе епископа Римской Церкви, и притом чужестранца, тогда как отпадение Запада от Востока уже состоялось, и Ольга могла испросить себе в Царьграде пастырей соплеменных, хорошо знавших язык русский. Но одну только именно эту невероятность и следовало бы отвергнуть в сказании, а не все сказание. Послы нашей княгини могли быть у Оттона по каким-либо делам политическим, а совсем не по делам веры, и Шафенбургская хроника точно замечает, что к Оттону I, когда он с сыном своим праздновал Пасху в Кведлинбурге, в числе других послов: римских, греческих, венецианских, венгерских, польских, болгарских — представлялись и послы русские [*517]. Оттон, известный своею необычайною ревностию в распространении римской веры, а вместе с нею и своей власти, узнавши от них, что великая княгиня наша уже крестилась в Константинополе, не мог, по обычной своей склонности и политике, не вмешаться в это дело. Он поспешил послать к нам своих миссионеров и для благовидности мог распространить слух, что послы русские затем к нему и приходили от своей княгини, тогда как они и мысли о том не имели. Подобные поступки со стороны пап и их поборников повторялись очень нередко и в последующее время: сколько сохранилось посланий Римских первосвященников, в которых они писали к нашим князьям: склоняясь на ваши пламенные желания, или: услышав о готовности вашей покориться кафедре святого Петра и т.п., мы посылаем к вам своего посла, которого просим во всем слушаться, тогда как наши князья не только не просили о том папы, напротив, явно ему сопротивлялись! [*518] Да если бы Ольга сама испросила себе немецкого епископа, ужели бы она допустила, чтобы его изгнали из России, и с таким бесчестием? Напротив, сие-то обстоятельство и показывает, что Адальберт прислан был к нам без всякой просьбы, неожиданно и против общего желания. Все прочие недоразумения, по которым не соглашаются отнести это событие к нашим руссам, а приписывают ругийцам, разрешаются уже весьма удобно. «Ни один, — говорят, — из западных летописцев не называет сие посольство от великой княгини Ольги, а от Елены». Но Ольга уже и была в то время (т. е. в 959 г.) Еленою, следовательно, эта точность должна напротив служить новою порукою за то, что дело идет о нашей великой княгине. «Если бы это так случилось, то преподобный Нестор, верно, не преминул бы поместить в своей летописи важное известие об отступничестве руссов от христианской веры и покушении на жизнь первого епископа Русской Церкви». Но отступничества здесь не было никакого: Адальберт не был прошен и не был принят епископом в Россию. «Если бы в самом деле наша Ольга перешла в недра католической Церкви, то ужели отступницу от православия причла бы Восточная Церковь к лику святых?» Но, повторяем, отступничества здесь вовсе не было: Римского епископа Ольга не просила, и не приняла, и до конца жизни оставалась самою ревностною блюстительницею православной веры и благочестия. «Адам Бременский, летописец саксонский, исчисляя епископства ругийского апостола Альберта, им основанные, ограничивается городами и землями саксо-славянскими; ни Киевского, ни Новгородского епископства, которое бы подчинено было Альберту, нигде не приводится». Но Альберта у нас не приняли, он не основал у нас ни Киевского, ни Новгородского епископства, потому они и не могли быть подчинены ему. «Кромер преясно говорит, что Адальберт архиепископ 12 лет проповедовал христианскую веру на Эльбе, а не в России; сам папа, возводя его на Магдебургскую митрополию и исчисляя его подвиги, говорит, что он проповедовал за Лабой и Салой соседним славянам, а Адам Бременский исчисляет основанные Альбертом епископства между Эльбой, Эйдером и рекою Пеною, следовательно, все к западу от реки Одера, — там, где обитали ругийцы». Но все это совершил Альберт уже после того, как от нас был изгнан, что преясно видно из слов самого же Дитмара и частию папы [*519]. Значит, отсюда отнюдь не следует, чтобы он к нам не был посылай. Вообще, как ни маловажно в нашей церковной истории это событие, т. е. посольство к нам немецкого епископа Адальберта, но оно, неоспоримо, принадлежит ей и остается памятником того, как рано начались попытки поборников римской веры к распространению на Руси своего влияния.

Рассмотрим теперь еще некоторые обстоятельства в истории обращения нашей великой княгини и перейдем к остальным делам ее христианской жизни.

Урочным временем для прихода русских в Константинополь, по свидетельству Багрянородного, были конец июня и начало июля — в это время, конечно, прибыла туда и Ольга. Первым делом ее в Царьграде было принятие святого крещения. Сам патриарх совершал над нею великое таинство, и сам император воспринимал ее от купели. Когда новопросвещенная, по выходе из святой купели, радовалась душою и телом, святейший патриарх обратился к ней со словом привета и сказал: «Благословенна ты в женах русских за то, что возлюбила свет и оставила тьму; сыны России не престанут благословлять тебя в роды родов, при самых поздних твоих потомках», — и вслед за тем заповедал ей о церковном уставе, молитве, посте, милостыне, чистоте телесной; а блаженная княгиня стояла, преклонив главу и, подобно губе напояемой, принимала учение. Очень вероятно, что вместе с Ольгою крестились и некоторые из спутников ее, а с нею находились родственники и родственницы ее, в том числе племянник, до 10 знаменитейших жен, 18 почетных служительниц, 22 поверенных от русских князей, 43 купца, до 10 чиновников [*520]. После крещения Ольга удостоилась почестей, свойственных ее сану: двукратно принимаема была в императорском дворце со всем своим посольством и в честь ее двукратно дан был обед: в первый раз 9 сентября, во второй 18 октября [*521]. Оставаясь столько времени по крещении своем в Царьграде, Ольга успела показать то великое усердие к истинному благочестию, те знаки искренней веры, о которых не преминули заметить греческие историки [*522]. Между прочим, она пожертвовала в Софийский собор «великое служебное блюдо», унизанное жемчугом и имевшее внутри драгоценный камень с изображением Спасителя [*523]. Пред возвращением в отечество новопросвещенная сочла долгом испросить себе благословение от крестившего ее патриарха, который, напутствуя свою духовную дщерь благословением и наставлениями, вручил ей святой крест со следующею надписью: «Обновися Русская земля к Богу святым крещением, егоже прияла Ольга, благоверная княгиня». Крест этот долго хранился в Киево-Софийском соборе, созданном правнуком ее Ярославом, и стоял в алтаре на десной стране как живой свидетель о достопамятном событии и как святыня, сугубо драгоценная для русских [*524].

По возвращении в отечество Ольга, принявшая святую веру вследствие глубокого, сердечного убеждения в ее святости и спасительности, до самой кончины своей пребыла верною божественному закону и своею благочестивою жизнию, аки луна в нощи, сияла посреди язычников для их духовного просвещения [*525]. Первою заботою ее было обратить ко Христу единственного сына своего Святослава, хотя, к прискорбию, все старания ее остались тщетными. Трогательно изображает эту заботливость наша древняя летопись: «Часто, — повествует она, — говорила Ольга сыну своему: я, сын мой, познала Бога и радуюсь; когда познаешь Его и ты, так же возрадуешься. Но Святослав, не внимая сему, говорил: как мне одному принять новый закон, когда дружина моя станет надо мною смеяться? Ольга отвечала ему: если ты примешь крещение, то и все последуют твоему примеру. Но он не слушался своей матери и оставался в идолопоклонстве; он даже гневался на свою мать... Несмотря на то, Ольга не переставала любить сына своего и повторяла: да будет воля Божия! Если Бог восхощет помиловать род мой в Русской земле, то Он вложит ему в сердце обратиться к истине, как и мне явил Он милость свою. И, говоря таким образом, молилась она день и ночь за сына своего и за свой народ» [*526]. Кроме Святослава, равноапостольная старалась также наставить на путь истины и прочих жителей Киева, и, надобно думать, не бесплодною оставалась ее проповедь — это можем заключать из слов своей летописи, что, хотя Святослав сам не соглашался принять святую веру, однако ж не возбранял принимать ее другим, хотевшим креститься волею [*527]. Не ограничиваясь одними киевлянами, благоверная княгиня желала поделиться бесценным сокровищем веры и с прочими обитателями России. С сею целию обтекала она грады и веси по всей земле Русской, проповедуя Евангелие, яко истинная ученица Христова и единоревнительница апостолом, и почему не согласиться нам, хотя и с позднейшим, свидетелем, что многие, дивясь о глаголех ея, ихже николиже прежде слышаша, любезно принимали от уст ея слово Божие и крестились? [*528] Не без причины же православная Церковь издревле обыкла именовать Ольгу равноапостольною. Во время этих благочестивых путешествий, продолжает тот же свидетель, на местах, где прежде стояли кумиры идольские, блаженная княгиня поставила кресты и от тех крестов многа знамения и чудеса содевахуся и до сего дне, [*529] — мы опять не в праве не верить словам человека, который сам еще видел кресты, поставленные Ольгою в разных местах, о чем, без сомнения, сохранялась память в местных преданиях. Если вспомним здесь, что святая Ольга по крещении своем жила еще около двенадцати лет, то мы в состоянии будем понять, как много могла познакомить она предков наших с истинною верою и таким образом приблизить и подготовить великую эпоху повсемественного распространения христианства в России. Занимаясь воспитанием внуков своих: Владимира, Олега и Ярополка, в то время как отец их Святослав занимался только войною в отдалении от Киева, равноапостольная посеяла первые семена святой веры и в сердцах этих малолетних князей, хотя крестить их не дерзнула, опасаясь своего непокорливого сына [*530]. И это насаждение первых семян благочестия в сердце того, кто вскоре просветил христианством всю землю Русскую, есть новый подвиг, за который должны благословлять блаженную Ольгу все русские роды.

Будучи ревностною христианкою и имея у себя пресвитера, Ольга не могла не иметь и церкви. И летопись Иоакимова, точно, приписывает ей построение в Киеве деревянной церкви святой Софии, для которой иконы и иереев будто бы получила наша княгиня от Константинопольского патриарха [*531]. Свидетельство хотя и очень сомнительной в глазах некоторых летописи на этот раз оказывается вероятным. Немецкий историк Дитмар говорит как современник, что в 1017 г. во время страшного пожара киевского сгорела, между прочим, церковь святой Софии [*532]. Это не могла быть Софийская церковь, построенная Ярославом, как думал наш историограф, потому что Ярослав в 1017 г. только что еще вступил на престол и, будучи занят войною с польским королем Болеславом, не имел времени заняться ее построением. Ярославова Софийская церковь, каменная и великолепная, по словам некоторых летописей, была в этом году только что заложена, а окончена уже в 1037 г. Кроме того, Дитмар продолжает, что в 1018 г. Киевский архиепископ встречал польского короля Болеслава, овладевшего тогда Киевом, в монастыре святой Софии. Значит, что при церкви Софийской, сгоревшей в 1017 г., был и монастырь, который по сгорении самой церкви оставался цел — когда же Ярослав успел бы уже завести при своем Софийском соборе обитель [*533]? Кажется, и составитель Никоновой летописи выражает мысль, что во дни великой княгини Ольги существовала Софийская церковь, посвященная Пресвятой Деве Богородице: Ольга, пишет он, умираючи даде село свое Будутино святей Богородице [*534], а святою Богородицею переносно называлась у нас впоследствии именно церковь Софийская в Киеве, равно как в Новгороде, и другие, посвященные Богоматери. Киевский Синопсис, а вслед за тем многие писатели наши полагают, будто Ольга построила в Киеве и церковь святого Николая на могиле Аскольдовой [*535]. Но это ошибка: во всех древних списках летописи [*536] говорится, что Аскольд погребен был там, где во дни Нестеровы находился Ольмин двор и что на Аскольдовой могиле поставил церковь святого Николая этот самый Ольма, или Альма, которого переписчики легко могли превратить в Ольгу а Иоакимова летопись дает заметить, что во дни Ольги и Святослава церковь святого Николая, построенная Ольмою, уже существовала [*537]. Наконец, Степенная книга и некоторые другие наши позднейшие летописи повествуют, что равноапостольная Ольга послала много злата и сребра на создание церкви святыя Живоначальныя Троицы во Пскове — месте ее родины [*538] — известие само по себе весьма вероятное, хотя неизвестно откуда почерпнутое.

Провождая, таким образом, жизнь свою в подвигах благочестия, святая Ольга достигла глубокой старости, и «первая от Руси в Царство Небесное вниде». Блаженную кончину ее (в 969 г.) горько оплакали сын ее Святослав, внуки и весь народ, не только христиане, но и самые язычники. При смерти равноапостольная заповедала «послати злато к патриарху», не совершать над нею языческой тризны и погребсти по закону христианскому, и воля ее свято была исполнена: ее похоронил священник христианский на месте, ею самою предназначенном, в присутствии бесчисленного множества народа, сопровождавшего гроб ее до самой могилы [*539]. Весьма несправедливо при этом в некоторых [*540] из списков нашей летописи замечено, будто святая Ольга содержала у себя пресвитера тайно, во многих других списках, и притом древнейших [*541], слова тайно нет, а сказано только, что Ольга имела у себя пресвитера, который и похоронил ее. И чего было опасаться великой княгине, от кого скрываться? Не скрывалась она от самого Святослава, которого воле все было тогда покорно в России, напротив, часто уговаривала его самого сделаться христианином. И если Святослав в угождение ей не возбранял даже подданным принимать крещение, мог ли он стеснять свободу совести у своей матери? Не забудем также, что со времени крещения Ольги Святослав почти не жил в Киеве, будучи занят непрерывными войнами, и главною правительницею Киева и всего государства, в руках которой находилась почти вся власть, оставалась сама Ольга. Кто ж дерзнул бы запретить ей открытое исповедание той веры, которую открыто, пред всем светом она приняла в Царьграде и которой с таким пламенным усердием держалась? Гораздо естественнее думать, что во весь этот период до блаженной кончины равноапостольной для святой веры было у нас лучшее время, какого прежде еще не бывало.