XI «ДЕРЖИ УМ ТВОЙ ВО АДЕ, И НЕ ОТЧАИВАЙСЯ»

XI

«ДЕРЖИ УМ ТВОЙ ВО АДЕ, И НЕ ОТЧАИВАЙСЯ»

В ДУХОВНОМ созерцании подвижник становится зрителем вещей, которые для подавляющего большинства людей являются тайною, но он стоит пред невозможностью поведать об этой тайне, потому что переводимая на человеческий язык, она предстает слышащему о ней совсем иною. Язык человеческих слов и понятий дает очень ограниченную возможность передавать внутреннее состояние одного — другому. Непременное условие взаимного понимания — общность или торжество опыта. Нет этой общности, не будет достигнуто и понимание, потому что за каждым нашим словом сокрыта вся наша жизнь; во всякое понятие каждый из нас влагает объем своего опыта, почему все мы неизбежно говорим на разных языках. Но в силу единосущия рода человеческого возможно и чрез слово вызывать новый опыт в душе слышащего, и тем как бы порождать в нем новую жизнь. И если это так при нашем человеческом взаимообщении, то тем более это происходит при Божественном действии. Слово Божие, при известном внутреннем расположении души, восприемлющей его, своим явлением действительно приносит новую жизнь, и ту жизнь, которая заключена в нем, т. е. вечную.

Имея в виду не только несовершенство нашего средства — языка, но и свое невежество и неспособность, все же позволим себе возвратиться к той странной по форме беседе-молитве, о которой мы говорили выше, а именно, к словам: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся».

Кто читал Евангелие, не мог не обратить внимания на своеобразие бесед Христа. Внешне, формально, в них нет, кажется, никакой последовательности. Возьмите, например, беседы с Никодимом, с Самарянкой, с Учениками на Тайной Вечере. Внимание Христа обращено не столько на то, что говорит человек, сколько на то, что есть в глубине его и что способен он воспринять от Бога.

Так и в этой молитве-беседе Старца Силуана внешне как будто немного смысла, а некоторым она может показаться просто нелепым бредом. Но если бы нам открылось ее действительное содержание и сила данного в ней Силуану откровения, то, с уверенностью можно сказать, все наше существо было бы потрясено до последней глубины.

Старец Силуан десятилетиями рыдал «до великих слез» о том, чтобы мир познал Бога. Он сознавал, что если бы народы, — он мыслил о народах, нося их в молитвенной любви сердца своего, — познали любовь и смирение Божие, то оставили бы они, подобно Апостолу Павлу, как сор (Фил. 3, 7–8), как детские игрушки, свои увлечения, все то, чем поглощено их существо, и стали бы гнаться за этим смирением и этой любовью день и ночь всеми силами своей души. И если бы это совершилось, то изменилось бы лицо земли, и судьбы всех людей, и весь мир преобразился бы, как говорил Старец, «в один час». Так велика эта сила.

Вам, быть может, странно услышать, что Силуану открылась тогда тайна падения и искупления, и все духовные пути человека? Божественному Петру на Фаворе и в день сошествия Святого Духа открылось с последнею очевидностью, что «нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежит спастись». И не только еврейские старейшины и книжники удивлялись категорическому заявлению Петра и Иоанна, людей простых и некнижных, как повествует Писание (Деян. Ап. 4, 12–13), но и доныне удивляемся все мы. Невольно возникает вопрос: «О, Петре, откуда ты, простой и некнижный, знаешь какие имена даны под небом? Разве тебе была известна история культур и религий Китая, Индии, Вавилона, Египта и проч.?»

«Некнижному и простому» Силуану также открылись тайны, скрытые «от мудрых и разумных», и ночь, когда произошла та вышеестественная молитва-беседа, в его жизни имеет чрезвычайное значение. Мир погружен во тьму духовного неведения. Путь к вечной жизни не преставая проповедуется на всех языках, но подлинно познавшие этот путь едва обретаются, единицы на поколения.

* * *

«Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». Непонятное выражение. Что значит — держать ум во аде? Не значит ли это — воображать себе что-то подобное тем, нередко лубочным, картинам, которые рисует наивное человеческое воображение?.. В данном случае — нет. Отцу Силуану, как и некоторым великим Отцам, например, Антонию Великому, Сисою Великому, Макарию и Пимену Великим, и другим, дано было за время жизни реально переживать состояние адских мучений. Повторение этого состояния, в результате, глубоко отпечатлевается в их сердце, так что они по своей воле уже могут возобновлять его в душе своей, возвращаться к нему посредством соответствующего внутреннего движения Духа. И к этому деланию они прибегали, когда в душе их начинала так или иначе проявляться какая-либо страсть, и особенно самая глубокая и самая тонкая из них — гордость.

Борьба с гордостью — последний этап борьбы со страстями. В первый период подвижник борется с грубыми плотскими страстями, затем с раздражительностью, и, наконец, с гордостью. Последняя борьба есть, несомненно, самая трудная. Познав в долгом опыте своем, что гордость приводит к потере благодати, подвижник особым внутренним движением сходит душою во ад, и адским огнем выжигает в себе действие всякой страсти.

Старец замечал, что большинство людей, приближаясь к этим граням, малодушно ужасаются и не выдерживают. Вот почему Великий Сисой и говорил об этом вопросительно: «Кто может носить помысл Антония? Впрочем я знаю человека (это он сам — Сисой), который может носить его».

Старец Силуан объяснял, что Сисой имел в виду тот помысл, которому научился Великий Антоний у Александрийского сапожника. Преподобный Антоний молился, чтобы Господь открыл ему, в какую меру он достиг. И было ему указание, что в меру Сапожника он не пришел. Придя к Сапожнику, Преподобный спросил его, как он живет. Тот отвечает, что треть заработка отдает он на храм, треть — нищим, остальное удерживает на свои нужды. Антония, который бросил все свое имение и жил в пустыне в большей, чем Сапожник, нищете, сие делание не удивило. Не в нем было его превосходство. Тогда он говорит Сапожнику: «Господь послал меня к тебе узнать, как ты живешь?» Смиренный Сапожник почитал Антония и, испугавшись такого слова, говорит: «Ничего я не делаю, а лишь работая, смотрю на проходящих мимо людей и помышляю: все спасутся, один я погибну».

Антоний, Богом посланный научиться у Сапожника; Антоний, приготовленный к правильному восприятию услышанного им слова долгим и чрезвычайным подвигом, удивившим весь Египет, по дару Божьему почувствовал силу помысла Сапожника, и действительно понял, что в меру Сапожника не достиг. Возвратившись в пустыню, он стал учиться этому деланию.

Великому Антонию, основателю восточного монашества, дана была вместе с разумением и сила носить этот помысл. Сему деланию он учил отшельников, способных принимать не молоко, а твердую пищу. От него это делание восприняли и другие великие Отцы пустыни, и, как бесценное сокровище, передали в наследство последующим векам. Делание это у каждого принимает свою словесную форму; так Пимен Великий говорил ученикам: «Поверьте, чада, где сатана, там и я буду»; но по существу оно сводится к тому же.

Блаженный Старец Силуан говорил, что многие подвижники, приближаясь к этому состоянию, необходимому для очищения от страстей, отчаиваются, и потому не могут пойти дальше. Но тот, кто знает, что «Господь много нас любит», избегает губительного действия последнего отчаяния и умеет мудро стоять на грани его, так что и силою адского пламени поджигает в себе всякую страсть, а вместе и жертвою отчаяния не становится. «И не отчаивайся».

Рассказ Старца прост, как просто было и слово Александрийского сапожника, как просто говорил Преподобный Сисой, или Преподобный Пимен и другие Отцы, но сила слова и глубина тайны делания сего неведомою останется для всякого, не имевшего подобного им опыта адских мучений, с одной стороны, и великих благодатных даров, с другой.

* * *

Вся долгая подвижническая жизнь Старца, особенно после той ночи, была горячим исканием смирения. И если бы мы захотели познать образ и тайну его борьбы за стяжание смирения, то должны будем остановиться на странных его словах;

«Моя любимая песня: — скоро я умру, и окаянная душа моя снидет во ад, и там буду один я страдать в мрачной темнице и горько рыдать: скучает душа моя о Господе и слезно ищу Его. Как мне Его не искать? Он прежде взыскал меня и явил мне грешному Себя».

Когда он говорил: «окаянная душа моя снидет во ад», то это не были только слова, но и подлинное переживание адских страданий, которые привились его сердцу, так что он мог сознательным внутренним движением духа возобновлять их в себе иногда в большей, иногда в меньшей степени. И когда огонь адского мучения производил искомое действие, т. е. убивал страстный помысл, тогда общей губительности этого огня он противопоставлял спасительное действие любви Христовой, которую тоже знал и носил в сердце своем.

Этому деланию он научился, получив ответ: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». Первою частью своей «любимой песни» он погружался во ад, второю, возвращаясь к памяти любви Божией, он избегал отчаяния. «И не отчаивайся».

Делать так, как делал Старец, могут лишь немногие. От постоянного пребывания в этом подвиге, душа приобретает особую привычку и выносливость, так что память об аде настолько усваивается душой, что становится почти неотходною. Необходимость такого постоянства вызывается тем, что человек «в мире живущий и плоть носящий» непрестанно подвергается влияниям окружающего его греха, от которого, как бронею, защищается душа тем, что смиряется даже до ада преисподнего.

Старец говорит: «Господь Сам научил меня, как надо смиряться: «Держи ум твой во аде, и не отчаивайся». И этим побеждаются враги; а когда я умом выхожу из огня, то помыслы снова приобретают силу».

Из бледных и несвязных наших речей невозможно получить настоящего понятия об этой дивной и невыразимой жизни, где совмещаются предельное, выносимое естеством человеческим страдание, с предельным, выносимым человеческим естеством блаженством. Одно сопутствует другому странным образом. И если бы только страдание, то невозможно было бы его понести 31

И если бы только блаженство, то тоже невозможно было бы его понести 32.