Глава XIV ПРЕСТОЛОНАСЛЕДИЕ В ДРЕВНЕМ ЛАЦИУМЕ

Глава XIV

ПРЕСТОЛОНАСЛЕДИЕ В ДРЕВНЕМ ЛАЦИУМЕ

В ходе предшествовавшего обсуждения мы пришли в отношении римских царей, чьи жреческие функции были унаследованы царями священных обрядов, к следующим выводам: они были представителями и даже воплощениями Юпитера, великого бога неба, грома и дуба, и в этом качестве, как и многие другие властители погодных явлений в других частях света, вызывали дождь, гром и молнию на благо своих подданных. Но этот царь не просто подражал богу дуба ношением дубового венца и других символов своего божественного происхождения — он был женат на нимфе дуба Эгерии, которая была не более как местной разновидностью Дианы, богини лесов, вод и деторождения. Эти выводы, к которым мы пришли преимущественно на основе анализа свидетельств римских авторов, могут быть приложимы и к другим латинским общинам. В старину они также имели, вероятно, собственных божественных царей-жрецов, религиозные функции которых — но не их светская власть — позднее перешли к их преемникам, царям священных обрядов.

Но неразрешенным остается еще один вопрос: каким был порядок престолонаследия у племен древнего Лациума? Предание гласит, что было всего восемь римских царей. В существовании пяти из них, во всяком случае, едва ли можно усомниться, так как история их правления в основном подтверждается фактами. Но вот что любопытно. Хотя относительно первого римского царя, Ромула, известно, что он происходил из Альбанской царской династии, в которой царство передавалось по наследству по мужской линии, ни у одного из последующих римских царей трон отца не унаследовал сын. Между тем у некоторых из них были сыновья и внуки. Кроме того, один из царей был в родстве со своим предшественником не по отцовской, а по материнской линии, а остальные трое — Таций, Тарквиний Старший и Сервий Туллий — имели наследниками своих зятьев иностранного происхождения. Все это свидетельствует в пользу того, что право наследования передавалось по женской линии и титул царя переходил к иностранцам, которые женились на дочерях царя. На языке этнографии это означает, что престолонаследие в Риме, а возможно, и во всем древнем Лациуме подчинялось правилам, которые выработало первобытное общество во многих частях мира: экзогамии, матрилокальности поселения^{50} и счету родства по женской линии. Экзогамией называется правило, которое обязывает мужчину жениться на женщине другого клана; матрилокальностью поселения называется правило, в соответствии с которым мужчина должен оставить свой родной дом и поселиться с родственниками жены; счетом родства по женской линии называется система родства и передачи родового имени не по мужской, а по женской линии. Если престолонаследие в древнем Лациуме действительно регулировалось этими принципами, то перед нами открывается следующая картина. Политическим и религиозным центром каждой общины был неугасимый огонь царского очага, попечение о котором было делом девственниц-весталок из царского рода. Царем становился мужчина из другого клана — может быть, даже из другого города и другого народа, — который женился на дочери своего предшественника и благодаря ей получал царство. Дети, которых он от нее имел, наследовали не его, а ее имя; дочери оставались дома, а возмужавшие сыновья пускались в путь, женились и селились в стране своей жены в качестве царей или простолюдинов. Все или некоторые из дочерей, наподобие девственных весталок, в течение некоторого времени посвящали себя попечению об огне очага; со временем одна из них могла стать женой преемника своего отца.

Преимуществом этой гипотезы является то, что она объясняет темные стороны истории царской власти в Лациуме простым и естественным образом. Она делает более понятными предания, повествующие о том, что латинские цари рождались от матерей-девственниц и отцов божественного происхождения. Эти предания за вычетом элементов преувеличения означают не более как то, что женщина зачинала ребенка от неизвестного мужчины. Неопределенность отцовства лучше совместима с системой родства, которая не считается с фактором отцовства, чем с системой, которая делает его фактором первостепенной важности. Если при рождении римских царей отцы их действительно не были известны, то это свидетельствует либо о половой распущенности, существовавшей в царских семьях вообще, либо об ослаблении правил морали в особых случаях, когда женщины и мужчины на время возвращались к половой распущенности прежних времен. На определенных стадиях развития общества такие сатурналии составляют обычное явление. В нашей собственной стране пережитки их долгое время давали о себе знать в майских, троицких и даже в рождественских обрядах. Отцом детей, которые рождались от более или менее беспорядочного полового общения, характерного для праздников такого рода, естественно, считался бог, которому соответствующий праздник был посвящен.

Интересно, что в Риме празднества, сопровождавшиеся весельем и пьянством, справлялись плебеями и рабами в день летнего солнцеворота и ассоциировались, в частности, с огнерожденным царем Сервием Туллием, пользовавшимся расположением богини Фортуны, любившей Сервия, как Эгерия Нуму. Народные развлечения на этом празднестве включали в себя соревнования в беге и в гребле; на Тибре красовались оплетенные гирляндами лодки, в которых молодежь большими глотками отхлебывала вино. Этот праздник был чем-то вроде летних сатурналий, соответствующих настоящим сатурналиям, которые приходились на середину зимы. Нам предстоит убедиться, что великий летний праздник в современной Европе был прежде всего праздником любви и огня: одной из его основных черт было соединение возлюбленных, которые рука об руку перепрыгивали через костры или перебрасывали друг другу цветы через языки пламени. Множество символов любви и брака связано с цветами, распускающимися в это таинственное время года, время роз и любви. Все же невинность и прелесть этих праздников в наше время не должны скрыть от нас того обстоятельства, что когда-то они были отмечены более грубыми чертами, которые, возможно, и составляли их сущность. У эстонских крестьян, например, эти черты просуществовали до начала XX столетия. Следует особо отметить одну особенность празднования летнего праздника в Риме: обычай катания по реке на оплетенных цветами лодках. Он доказывает, что летний день был в некотором смысле водным праздником. До самого нового времени вода играла в обрядах этого праздника существенную роль, поэтому церковь и предпочла посвятить этот праздник святому Иоанну Крестителю и прикрыть, таким образом, своей ризой древний языческий обряд.

Гипотеза о рождении римских царей на ежегодных праздниках любви является не более как простой догадкой; впрочем предание о рождении Нумы во время праздника Парилий, на котором пастухи прыгали через весенние костры, как влюбленные в наше время перепрыгивают через летние костры, можно надеяться, придаст ей хоть малую толику вероятности. Возможно, неопределенность в отношении родословной царей возникла уже после их смерти, когда их образы начали растворяться в сказочной стране мифов и по мере перехода с земли на небеса принимать фантастические очертания и пышную окраску. Если цари были иностранцами и пришельцами в управляемой ими стране, то вполне естественно, что народ забыл их подлинную родословную и изобрел другую, которая своим блеском восполняла недостаток достоверности. Представление о них как о воплотившихся божествах облегчалось, поскольку они (а мы имеем основания это предполагать) уже при жизни выдвигали притязания на божественность.

Если у латинян женщины царской крови никогда не покидали родину и выходили замуж за мужчин другого племени, то становится понятным не только то, почему римскую корону носили представители других племен, но и то, почему в списке царей Альбы попадаются чужеземные имена. При таком положении дел в обществе, когда знатность передается только по женской линии — другими словами, счет родства ведется по линии матери, а не по линии отца, — не возникнет никаких препятствий на пути соединения самых знатных девушек с мужчинами низкого происхождения, с иностранцами или даже рабами при условии, что эти мужчины окажутся подходящими партнерами. Главное, чтобы царский род, от которого, как предполагалось, зависит существование и процветание народа, давал сильное и деятельное потомство, а для этого необходимо, чтобы представительницы царской семьи вынашивали детей от мужчин, в физическом и умственном отношении способных, по стандартам примитивного общества, выполнять функцию продолжения рода. Таким образом, на этой ступени общественного развития считается, что жизненно важное значение имеют личные качества царей. Будь они, как и их супруги, царского или божественного происхождения, тем лучше, но необходимости в этом нет.

Следы престолонаследия, основанного на браке с дочерью царя, мы обнаруживаем не только в Риме, но и в Афинах. Относительно двух древнейших афинских царей, Кекропса и Амфиктиона, известно, что они женились на дочерях своих предшественников. Имеющиеся сведения в какой-то степени подтверждают это предание; они подводят к заключению, что счету родства по мужской линии в Афинах предшествовал счет родства по женской линии.

Если, далее, дочери царственных родителей в древнем Лациуме, как мы предположили, действительно оставались на родине, а сыновья отправлялись на чужбину, женились там на принцессах и правили народами, к которым принадлежали их жены, то из этого следует, что их потомки по мужской линии в последующих поколениях царствовали в самых разных областях. Обычай этот соблюдался в Европе многими народами арийского происхождения. Греческие предания повествуют о том, как сын царя покинул родину, женился на дочери царя в дальней стране и унаследовал его царство. Греческие писатели приводят разные причины подобной миграции царевичей. Самой типичной является изгнание сына царя за совершенное убийство. Впрочем, этим объясняется бегство царевича из родной страны, но отнюдь не воцарение его на чужбине. Можно заподозрить, что объяснения такого рода являются позднейшими изобретениями писателей, для которых факт наследования сыном собственности и царства отца был непреложным. Они с трудом могли совместить это представление с множеством преданий и царских детях, покидающих свою родину, чтобы воцариться в чужой стране. Со следами подобных обычаев мы сталкиваемся и в скандинавских преданиях. В них мы читаем о зятьях, которые получали свою долю в царстве, несмотря на то что у царя были собственные сыновья. Хеймскрингла или „Саги норвежских королей“ сообщают, в частности, что на протяжении пяти поколений до Гаральда Прекрасноволосого представители семьи Инглингер, происходившей, по преданию, из Швеции, посредством браков с дочерьми местных царей стали правителями по меньшей мере шести норвежских провинций.

Таким образом, у некоторых арийских народов на определенной стадии общественного развития, по-видимому, было обычным явлением видеть продолжателей царского рода не в мужчинах, а в женщинах и в каждом последующем поколении отдавать царство мужчине из другой семьи, нередко из другой страны. В народных сказках этих народов варьируется сюжет о человеке, пришедшем в чужую страну, который завоевывает руку царской дочери, а с ней половину или все царство. Не исключено, что это отголосок реально существовавшего обычая.

Там, где господствуют такого рода обычаи и представления, царская власть, очевидно, является простым дополнением к браку с женщиной царской крови. Древний датский историк Саксон Грамматик явно вкладывает такое воззрение в уста легендарной шотландской королевы Гермутруды. „Настоящей королевой была она, — утверждает Гермутруда, — и если бы этому не противоречил ее пол, могла бы считаться королем. Воистину тот, кого она считала достойным своего ложа, тут же становился королем: она приносила королевство вместе с собой. Так что рука ее и скипетр были неразделимы“. Высказывание это тем более замечательно, что оно, видимо, отражает обычаи действительно существовавшие у королей пиктов. Из свидетельства летописца Б?ды нам известно, что в случае сомнения относительно права на престол пикты избирали королей по женской, а не по мужской линии.

Личные качества, благодаря которым мужчина становился достойным претендентом на брак с царевной и обладание престолом, естественно, изменялись вместе со взглядами эпохи и зависели от характера царя (или его заместителя), но можно предположить, что ведущее место среди них в первобытном обществе занимали физическая сила и красота.

В некоторых случаях право на руку принцессы и на трон, видимо, оспаривалось в состязании. Ливийцы Алитемния награждали царством быстрейшего бегуна. У древних пруссов претенденты на дворянство на конях скакали к королю, и тот, кто прибывал первым, получал дворянство. Самые первые Олимпийские игры, по преданию, были проведены Эндимиопом, который устроил своим детям соревнования в беге, а призом в этом соревновании сделал царство. Сообщают, что его могила находилась в том месте беговой дорожки, откуда стартовали бегуны. Знаменитый миф о Пелопсе и Гипподамии, возможно, является всего лишь вариантом предания о том, что наградой в первых соревнованиях по бегу в Олимпии был царский трон.

Очень возможно, что эти предания отражают действительно существовавший обычай соревноваться в беге за невесту. Обычай этот, видимо, имел место у различных народов, но на практике он выродился в простую формальность. Например, „у киргизов^{51} устраивается скачка под названием „любовная погоня“, которую можно рассматривать как часть брачной церемонии. Вооруженная громадным кнутом невеста вскакивает на быструю лошадь, и ее преследуют молодые люди, претенденты на ее руку. Она достается в награду тому, кто ее схватит; но, кроме права изо всех сил погонять лошадь, невеста может, чтобы отогнать нежеланных женихов, с силой стегать их кнутом и, вероятно, окажет свою благосклонность тому, кого уже выбрала в своем сердце“. Погоня за невестой обнаружена также у коряков Северо-Восточной Азии. Она устраивается в большой юрте, вокруг которой в виде непрерывного круга выстраивается множество перегородок, так называемых пологов. Невеста считается свободной от брачных обязательств, если ей удается пробежать через все перегородки, не будучи пойманной женихом. Женщины стойбища воздвигают на пути жениха всевозможные препятствия: ставят ему подножки, колотят хлыстами и т. д. Так что у него мало шансов добиться успеха, если того не хочет сама девушка. Такие же обычаи соблюдались всеми тевтонскими народами: в немецком, англосаксонском и норвежском языках имеется общее слово для обозначения брака, означающее „погоня за невестой“. Следы этого обычая сохранились до нового времени.

Итак, право жениться на девушке, особенно на принцессе, часто давалось в качестве награды в спортивном состязании. Поэтому неудивительно, что, прежде чем выдать замуж своих дочерей, римские цари прибегали к этому древнему способу проверки личных качеств своих будущих зятьев и преемников. Согласно нашей теории, римские царь и царица олицетворяли Юпитера и его божественную супругу и в качестве таковых принимали участие в ежегодной церемонии священного брака, имеющей целью стимулировать рост посевов, плодовитость людей и скота. То есть исполняли они как раз ту роль, которая в северных странах, по народным поверьям, выпадала в старину на долю Короля и Королевы Мая. Мы убедились, что право исполнять роль Майского Короля и повенчаться с Майской Королевой иногда связывалось с результатами спортивного соревнования, чаще всего бега. Возможно, это было пережитком рассмотренного нами древнего брачного обычая, предназначенного испытать достоинства кандидата в мужья. С особой строгостью такое испытание должно было применяться к будущему царю, чтобы никакой телесный недостаток не лишил его возможности исполнять священные обряды, от которых, согласно поверьям, безопасность и процветание общины зависели больше, чем от исполнения гражданских и воинских обязанностей, Естественно, требовалось, чтобы время от времени он вновь подвергался тяжкому испытанию для того, чтобы всенародно подтвердить, что еще достоин своего высокого предназначения.

Пережиток этого испытания, возможно, сохранился в обряде „бегство царя“, который ежегодно справлялся в Риме вплоть до времен Империи. 24 февраля в Комициуме обычно приносилась жертва, а после этого Царь священных обрядов убегал из Форума. Можно высказать предположение, что первоначально „бегство царя“ было ежегодным соревнованием в беге за царство, которое доставалось в награду самому быстрому. В конце года он мог вновь участвовать в беге за второй срок царствования: так продолжалось до тех пор, пока кто-нибудь не наносил ему поражение, не низлагал или не убивал его. Царь становился на старт, он бежал, а за ним бежали его соперники; если его настигали, он должен был уступить корону, а возможно, и отдать жизнь самому быстроногому из них. Возможно, какому-нибудь человеку деспотического нрава удавалось удержать трон на длительный срок и свести ежегодные соревнования в беге к пустой форме, какой они и являлись в исторические времена. Иногда обряд этот истолковывался как празднование изгнания царей из Рима, но такая интерпретация представляется позднейшей выдумкой, изобретенной для объяснения церемонии, первоначальный смысл которой был предан забвению. Куда более вероятно, что в этом случае Царь священных обрядов просто воспроизводил древний обычай, который ежегодно соблюдался его предшественниками-царями. О том какова была изначальная цель обряда, должно быть, всегда придется только догадываться. Свою гипотезу мы выдвигаем с полным сознанием трудности и темноты этого вопроса.

Ежегодное „бегство царя“, если принять нашу интерпретацию, было пережитком тех времен, когда царская власть вместе с рукой царевны давалась на год в качестве награды победившему атлету или гладиатору, после чего они со своей невестой выступали в роли бога и богини на священном бракосочетании, предназначенном обеспечить плодородие земли путем гомеопатической магии. Если допустить, что в очень ранний период древние латинские цари действительно олицетворяли бога и в этом качестве периодически предавались смерти, станет понятнее таинственный и насильственный конец, который, как известно, нашли столь многие из них. Мы видели, что один из царей Альбы был, по преданию, убит ударом молнии за нечестивое передразнивание Юпитера. О Ромуле известно, что либо он исчез столь же таинственно, как Эней, либо был растерзан на куски обиженными им патрициями; в день его смерти, 7 июля, отмечался праздник, напоминающий сатурналии. В этот день рабыням разрешалось позволять себе своеобразные вольности. Они одевались как свободные женщины и в одеянии матрон и девушек уходили из города, насмехались и глумились над всеми, кто им попадался навстречу, а затем вступали в драку, нанося удары и бросая друг в друга камнями. Другим римским царем, который нашел насильственный конец, был сабинянин Таций. Он приносил в Лавинии общественную жертву божествам предков, когда несколько мужчин, которым он нанес обиду, расправились с ним жертвенными ножами и вертелами, похищенными из алтаря. Обстоятельства и способ его смерти наводят на мысль, что это было скорее жертвоприношение, чем убийство. Тулл Гостилий, царствовавший вслед за Нумой, по распространенному преданию, был поражен молнией, но многие полагают, что он был убит по подстрекательству правившего вслед за ним Анка Марция. Рассказывая о более или менее мифической фигуре царя-жреца Нумы, Плутарх высказывает мнение, что „слава его возросла благодаря судьбе следовавших за ним царей. Ведь из пяти царей, правивших после него, последний был низложен и окончил жизнь в изгнании, а из четырех остальных никто не умер естественной смертью: трое были убиты, а Тулл Гостилий поражен ударом молнии“.

Предания о насильственной кончине римских царей наталкивают на мысль, что состязание, посредством которого они завоевывали трон, иногда являлось не столько соревнованием, сколько борьбой не на жизнь, а на смерть. При таком предположении аналогия между Римом и Альбой была бы еще большей: в обоих городах священные цари, представители божества, могли подвергнуться низложению и смерти от руки решительного человека, сумевшего доказать свое божественное право на это священное звание мощной дланью и острым мечом. Нет ничего удивительного в том, что у первобытных латинян претенденты на престол могли встречаться в единоборстве. Ведь умбрийцы вплоть до исторических времен регулярно прибегали в разрешении частных споров к испытанию силой оружия. Считалось, что тот, кто перерезал своему противнику горло, наилучшим образом доказывал правоту дела.