Великая ложь романтизма

Великая ложь романтизма

Мы переживаем время, когда век просветительский ещё не кончился, а век познания ещё не наступил. Утилитаризм господствует во всем, и слова народника Михайловского о том, что «человек шире истины», имеют основание быть применимы и к нашей действительности. Пытаемся разобраться во лжи, не выходя за пределы этой лжи. Как коза, привязанная верёвкой к колышку, ходит вокруг него, так и мы ходим в круге идей материализма, отрицая или «очищая» марксизм. Когда пафос «пользы» заменяет бескорыстное служение истине, тогда сознание суживается, становится независимо от сознательно провозглашаемых целей.

Отношения государства и церкви — вот центральный путь всей русской истории и культуры. От того, как эти отношения преломлялись в сердцах людей, зависело и их участие в делах политических, культурного строительства и хозяйственного делания. Ведь и сегодня мы переживаем кризис именно теократической идеи создания на земле Священного царства справедливости и порядка, но только без Бога, усилиями одного своего разума и по своей воле. И этот кризис есть кризис сознания, кризис обнаруженной неправды в самой идее построить Вавилонскую башню до самого неба и свести небо на землю. Кризис же религиозный, как известно, может быть преодолён лишь религиозными же средствами. Горькие испытания, выпавшие на нашу долю, есть лишь лекарство, чтобы образумить безумцев и привести их в состояние трезвости духовной, вернуть их из мира фантазии в мир реальный, перед величием которого нужно отречься от своего кичливого ума. Но судя по всему, на пути к смирению нас ждут ещё тяжёлые испытания. Когда волна мечтательного романтизма, горделивого желания «стать самим как боги», наконец, схлынет, она оставит на дне ил самых подлых, корыстных расчётов, карьеристского цинизма, трусости и страха за свою шкуру, то есть, всего того, что на самом деле питает революционный романтизм и в помощь чему придаётся вся фантастическая мощь искусства, в том числе и литературы.

Сегодня много говорят о тоталитарном режиме, но всегда следует иметь в виду, что тоталитарный режим — это лишь свойство теократии. 8 связи с этим нельзя не отметить ещё одного момента. Теократическое устройство, при котором вся власть принадлежит жрецам и все, что есть в государстве, принадлежит Ордену жрецов — строителей храма новой общности на земле, — намного древней марксизма, и потому последний, собственно говоря, лишь случайно привязан к нему.

8 конце концов, об основателе идеи Царства князя мира сего на земле можно прочитать в Новом Завете. Инфернальный аспект такого царства, красочно описанного ещё у Платона, мы теперь знаем не по книгам. Но война, которую ведёт Орден строителей со своим народом, умерщвляя и разлагая его, возможна только потому, что сознание этого народа, его ум, душа и сердце находятся в состоянии глубокого разложения, внешний человек явно доминирует над внутренним, призраки и фантазии ума и сердца, поражённого гедонизмом, заслоняют реальность подлинного Бытия. Невольно вспоминаются слова Василия Великого: «Воображения и мысленные построения, как стеною, окружают помрачённую душу, так что она силы не имеет взирать на истину, но все ещё держится зерцала и гадания» (Добротолюбие 5, 414).

Не каждый ясно представляет себе, что тоталитарный режим, теократия, власть невежественных во всех сферах жрецов, поучающих и управляющих народом, распоряжающихся всем им созданным, может быть осуществляема только за счёт идеологии. Идеология — это то, что подменяет религию и служит её обратным отражением. Весь смысл идеологии заключается в её призванности оправдать незаконную власть и придать ей видимость законности, оправдать и объяснить категориями необходимости власть меньшинства, пришедшего в результате завоевания над большинством. Не знающие ни сельского хозяйства, не знающие ни науки, ни истории, они в то же время знают сразу и все, они имеют в руках великую науку. Эти эклектические священные знания в масонских ложах так и именовали: Наукой Строителей.

По духу и смыслу принятой официальной идеологии марксизма, основным фактором всей общественной жизни является экономический. Он определяет все направления и специфику культуры, всю идеологию общества. Но именно наша страна, созданная идеологами по своим меркам и представлениям, вся построена на идее, которой подчинён и экономический строй страны. Таким образом, само существование нашей державы является наглядным опровержением основного постулата марксизма и свидетельствует как раз на нашем примере о всесилии идеализма, правда, в самой худшей его форме — субъективного идеализма: попав в голову прожектёрам, этот идеализм ломает и корёжит страну по проекту «счастливого будущего» и самоценности идеи «социализма».

Этот момент несоответствия по основному пункту официальной идеологии с практикой и теорией страны — один из тех парадоксов, с которыми не может справиться ум «маленького человека» и порождает у него чувство пассивности и раздражения.

Все эти факты так или иначе формируют сознание и психологию «маленького» человека. Значение «массовой культуры» в таких условиях огромно. Она имеет свои характерные черты, приспособленные к традиционным ценностям народа. Здесь и глава государства, блюститель «общей» пользы, защитник «маленьких людей» от сильных и могущественных чиновников. Здесь и пиетический пафос: хоть бедный, да честный, и стыд перед деньгами — «так все сделаю», «самое главное, чтоб по совести», которые являются скрытыми укорами «капиталистическому корыстолюбию». Этот пафос бескорыстия, этот общий тон моральности, заменяющий экономические законы, этот благочестивый пиетизм очень характерен именно для теократического общества и ещё раз самым откровенным образом отрицает самые основы марксизма с его «экономическим базисом».

Среди других специфических черт масскультуры, в том числе и художественной литературы, — «извращение на местах линии центра» и предполагаемая непогрешимость некоего мистического начала, именуемого «партией», но независимого от эмпирического состава реальной организации партии и от её деяний. Излюбленной темой для кино и литературы становится борьба «правильного» жреца — какого-нибудь секретаря районного комитета — с неправильными жрецами и в конце концов его победа. Эта победа обусловливается лучом света из Кремля. Иногда это может быть и «рядовой» труженик, маленький человек, но всегда торжество правды связано с достижением того мистического ядра «партии», из которого исходит свет.

Для общего тона жизни жителей Империи характерно и ожидание «обновления» от нового «императора», и предполагаемый «золотой век», и «борьба с бюрократией», от которой все зло и к которой сама «партия» не относится.

Но главным всё-таки, что определяет общее мироощущение каждого подданного, — это ощущение своей зависимости от вышестоящих лиц, чувство своего бессилия что-либо понять и изменить в своей судьбе радикально. В этих условиях основное свойство «массовой культуры» — её компенсаторность. Такую же роль играет и русская классическая литература. Читатель уходит от скучной регламентированной повседневности в тот мир, где люди живут «красиво», где они живут богато, где балы сменяют один другой, где герои говорят изысканно и где люди живут в тихих и просторных особняках, они влюбляются и то так возвышенно и красиво. Каждый сам себе хозяин, нет ни парткомов, ни колхозов, ни НКВД. По существу, читатель переносится как бы в тот «золотой век», в котором он и хотел бы жить.

Я, помню, ещё в юности смотрел фильм «Евгений Онегин», и после сеанса я услышал, как один генерал говорил другому: «Что скрывать, мы все хотели бы жить вот так».

Если для тоталитарного режима нужна водка, наркотики, спаивание, то также нужна и эта литература, в которой человек исчерпывает себя в своих фантазиях.

Мир иллюзий подменяет собой мир реальный и оказывает наркотическое действие на человека. Чем более гениально произведение, тем более оно поглощает человека, тем оно притягательнее и правдоподобнее. Человек насыщается чужими образами и мыслями, гениальными сравнениями и аллегориями, тонкими извивами чужого ума, но собственный его творческий лик затуманивается, язык упрощается и переходит в зону пассивного, мысль отучается от самостоятельной работы, глаз перестаёт видеть, и ум ищет цитаты к подходящему случаю, даже к описанию природы.

Громадная лукавая сила великого фальсификатора создаёт утопию и утверждает идеологический спекулятивный «материализм», веру в плоть как единственную реальность и ценность.

Много книг, много преклонения перед гуманизмом «великих» и «гениальных», но вражда человека к человеку растёт. Гуманизм всегда оборачивается любовью только к себе. Космофилия всегда ведёт к враждебности, уподобляет человека демону, делает человека «сыном ночи» (I Фес. 5:5). Под воздействием искусства, особенно кино и литературы, из мирскости и плотскости возникает своеобразное опьянение миром. Жизнь превращается в сладостный сон, полный ночных обманов и прельщений. Опьянённый таким образом человек не видит опасности, стоящей перед ним. Космофилия и стала той ловушкой, в которую попал наш народ, отрёкшийся от реального бытия, от мира не выдуманного, но мира Божиего.

В фантастическом мире человек замещает самого Бога, сам становится Богом, ибо свободно творит в грёзах свой мир. В этом иллюзорном представлении себя равным Богу источник всех человеческих грехов и падений.

Не сегодня было замечено, что главный стержень литературы, как и вообще искусства, есть требование эстетики. Литература эстетизирует человеческое страдание и тем самым снимает напряжённость морального чувства, требующего от человека реального дела. Этика изживается в эстетике. Вся реальность видится писателем, одержимым своим делом, в словах, которые в своём сложении отвечали бы принципу красоты мысли и яркости образа. Дело превращается в переживание образа.

То, что в реальной действительности мыслится возможным, но практически неосуществимым, в литературе становится должным. Здесь можно сказать правду начальству, уехать в деревню, победить косную и развращённую бюрократию и в конце концов получить заслуженную награду. Так читатель компенсирует своё несовершенство, свою забитость и ничтожество, отождествляя себя с героем романа или повести. Это иллюзорное оправдание двойственности «маленького человека».

Характерно, насколько настроению «маленького человека» отвечает иллюзорная возможность героя добиться высокого положения в бюрократическом аппарате путём борьбы за правду, побеждая злодеев. Таким образом, выстраивается несколько рядов различных литератур от классической литературы прошлого века до сегодняшней. Литература прошлого погружает человека в «золотой век», тонкую эротику, чувственность, даёт ему ощущение независимости и уверенности в себе, она обладает тонкой эстетической прелестью. Современная же литература построена по типу лубочных сказок и даёт возможность изжить чувство реального раздражения несправедливостью, господствующей в обществе, вселяет иллюзию господства правды и в конечном счёте оправдывает двойственность положения маленького человека Империи Ордена строителей. Но вся эта литература служит к утверждению человека внешнего, развивает в нем силы падшей природы и творит его пассивным и податливым к реальным неправдам, привязывает его к интересам временным, заставляет его служить режиму. Интересы горние, заставляющие человека во имя любви Божией любить ближнего и положить свою душу за други своя, ему неизвестны. В космофилии человек выпадает не только из центра всего тварного Бытия, но выпадает и из самой истории. Отсюда такой страстный порыв у творцов теократической социальной утопии остановить время, стереть все, что напоминает историю, а, следовательно, и саму культуру, которая вне непрерывности традиции не существует.

Хорошо известно, что в обществах религиозных значение художественной литературы крайне незначительно, а возрастание интереса к ней знаменует собой падение религиозности. Так было и в нашем обществе. И этот феномен был глубоко понятен многим писателям. Об этом писал много правильного и сам Л. Толстой, когда вдохновенные порывы писательства сменялись взором внутрь себя. Такие же муки, как мы знаем, переживал и Гоголь, неоднократно отрекавшийся от написанного им. Я имею в виду следующее. Религиозная литература даёт нам образцы поведения (как, скажем, житийная) и говорит нам, какими мы должны весить на весах пользы, что весит больше и что меньше.

Весь утилитаризм насквозь оценочный, моралистичный и узко догматичный. Нигилисты и их идеологи, как Чернышевский, Зайцев и другие, не спорили — они обвиняли и травили. Но удивительное дело, этот «утилитаризм» ничего общего не имел с усидчивым общеполезным трудом, с реальными повседневными заботами. Даже артели, куда сходились мужчины и женщины, отчего рождались дети, неизвестно от какого отца, и то были не столько трудовыми коллективами, сколько демонстрацией «раскованной плоти» — новой религии со старыми корнями. Этот утилитаризм был лишь одной из вульгарных форм того же романтизма, где на первый план был выдвинут социально-административный идеал. Эта бесконечная оценочная работа утилитаризма в конечном счёте была проводима в «интересах человечества», но не всего, а только прогрессивного, которое останется жить, после истребления отсталой части населения. На первый план вскоре вышло не счастье человечества, а интересы Революции.

Циркуль, которым измерялись «интересы Революции», и кровавый серп знак того, что можно приступать к кровавой жатве, — и молоток — символ послушания начальству вошли по праву в символику нашей страны. Каждый шаг человека измерялся в этом обществе, организованном по плану «красоты», при необходимости этот нежный колосок срезался, и весь народ должен был послушно следовать удару молоточка и безропотно слушать повеления его владельца.

И спросим теперь, когда нам так хочется освободиться от смертоносного дыхания теократической идеологии, какова роль искусства в системе идеологии и особенно художественной литературы. Немногие из нас осознают, что психология большинства из нас есть прямая поддержка всему строю той каторжной тюрьмы, которой стала наша страна. Комплекс «большевистской совдепии» поразил все мироощущение народного сознания. Чтобы осознать степень своей поражённости разлагающим влиянием идеологии, нужно уже исповедовать другие ценности, уже реально стоять на другой земле и видеть воочию другое небо. Сколько бы мы ни обвиняли режим, сколько бы мы ни узнавали нового о преступных его деяниях, режим не сменится.

В нашей жизни искусства вообще, а искусство слова тем более, занимают столь громадное место, что даже ставить вопрос о месте художественной литературы в системе идеологии кажется несколько необычным. Между тем ясно, что это место существует, и оно очень видное. В то время, как церковь претерпевала в своём историческом и эмпирическом составе глубокие потрясения, когда вся религиозная литература сжигалась и даже Библии до недавнего времени не пропускались через таможню для ввоза в страну, когда вся историческая литература уничтожалась по специальному приказу из Кремля по всей территории страны, классическая русская литература стала предметом «заботы партии и правительства» и была введена для обязательного изучения в школах. Барельефы Пушкина и Толстого, Маяковского и Гоголя, Лермонтова и Некрасова до сих пор украшают фасады наших школ наряду с циркулями, угольниками и изображением открытой книги — Торы — и молоточком.

Ещё первые теоретики романтизма утверждали, что искусство выше реальности, а художник — это пророк и демиург. Весь мир, созданный воображением писателя, — мир поэтический. И далее провозглашалось: «…какая нужда стихотворцам до истины! Они хотят веселить наше воображение приятными мечтами, нас забавлять, привлекать и трогать! И если стихотворец успел прикрыть противоречие, дал вымыслу наружность справедливого искусством… то он в совершенстве исполнил предписанное законами его искусства; и если во многом погрешил он противу здравой логики, то без сомнения не сделал ни одной ошибки как стихотворец». (В. А. Жуковский, «О нравственной пользе поэзии». «Вестник Европы», 1809, № 3, с. 161.) Этот принцип правдоподобия сохранит своё значение для всех этапов литературы. Термины литературоведов всегда условны, и «реализм» лишь прикрывает своими средствами, точностью бытописания и психологизма, все тот же выдуманный мир: подобие выдаётся за правду, литература подменяет жизнь. Очень опасная иллюзия: сама жизнь, её дела и трагедии, слезы и падения — становятся литературой. Провозглашается и другой принцип: литература выше нравственности, она должна действовать «на одни эстетические силы души». Высшим званием становится звание поэта. Романист — это поэт, мыслитель — поэт, повести и романы — это поэмы. Вспомним, что и «Мёртвые души» Гоголь назвал поэмой, а «Евгений Онегин» — это «роман в стихах».

Погружение в мечтательный мир литературы неизбежно вызывает у своих почитателей уныние и неприятие действительности. И вовсе не потому, что действительность плоха и что-то в ней не устраивает. Действительность плоха именно потому, что она реальна, громадна и обладает принудительностью воздействия на человека, требует смиренного и уважительного к себе отношения, смирения в познании и терпения в труде, признания себя лишь песчинкой в громадном Мире, которой будет дано лишь то, что она заслужила своим трудом и молитвой.

Неслучайно, что именно в тех кругах, где литературные интересы становятся преобладающими, возникает такое удручающее расхождение между словом и делом, возникает двоедушие и двоеверие, духовная ущербность, некрасивые дела прикрываются фонтаном красивых слов о правде и любви. Именно через приобщение к миру атеистическому (не на словах, а на деле), миру плотскому, культуре внешнего человека, страстного и фантазирующего, через раздвоение между делом и словом и появляется «новая порода» — интеллигент. Достаточно человеку путём сурового самоотречения войти в мир духовный, мир богооткровенный, религии, как он становится «слишком прямым», «слишком фанатичным», «жестоким», «прямолинейным» и «узколобым», хотя и образованным, но «не так».

Гуманная культура, воспитываемая литературой, и привела к невероятно поверхностному взгляду на духовные истины, а вернее, и просто к их игнорированию. Если спросить, какие идеалы проповедует наша литература, то легко обнаружить, что ни один человек не назовёт нам ничего конкретного и ясного. И всё-таки идеалы в литературе есть, они заложены в самой ткани произведений. Литература наша русская многообразна и по тематике, и по стилю, и по сюжетам, и по охвату сторон русской души и общественной жизни. Но что-то общее в ней есть. Перво- наперво, что останавливает взгляд и обращает внимание, так это то, что в ней отсутствует реальность Церкви и религии. Уже отмечалось в нашей критике, что, скажем, в «Евгении Онегине» лишь однажды упомянута церковь, вскользь. А ведь в те времена жизнь каждого человека, даже самого отпетого вольтерьянца была тесно связана с религией. Церковные праздники, крестины, отпевание усопших, венчание и дважды в день колокольный звон по всему пространству России. Новая мирская культура, и в первую очередь литературы, рождалась именно как антитеза церковной жизни.

Удивительно, но из нашей литературы мы ничего не узнаем и о строителях Транссибирской железной дороги, по сей день крупнейшей в мире, созданной руками русских людей в такие сроки, которые нам и не снились по сей день. Чехов в это самое время совершил поездку на Сахалин, но у него не нашлось ни одной строки, чтобы воздать должное её подвижникам. И это неслучайно для мироощущения певцов «лишних» людей. Удивительное дело, что их ум не приковывал к себе ни созидательный ум крестьян, рабочих, ни дела благотворения, ни подвиги духовных отцов, окормлявших русскую землю. Безразличным взором они проводили по лицам людей просветлённых, здоровых и сильных. Они посещали иногда святые обители, просили совета, прислушивались, но в их произведениях не увидим духовных реальностей. Достоевский, ближе других подошедший к церковным вратам, остался, как известно, чужд мистической реальности Церкви. Он мечтал о «всечеловеке» и о бесконечном прогрессе культуры. Он видел грядущие ужасы теократической утопии, которые отчётливо в его время уже были видны не только гениальным писателям, но и самым едва грамотным дьячкам далёких погостов, но духовная сила Православной Церкви осталась вне его зрения. Оттого так много в его творчестве тяжёлого, нехорошего, и так далеко отступающего от православия, и так сильно отдающего сентиментальным гуманизмом времён александровских мистиков и пиетистов.

Итак, в нашей литературе исторические и религиозные реалии эпохи либо просто отсутствуют, либо искажены.

Вся русская литература находится под знаком этого неопределённого гуманизма, под знаком романтизма. Несмотря на точность психологических переживаний героев, бытовые подробности, реализм её чисто декоративный, внешний. У читателей Толстого, Пушкина и любого другого классике неизбежно складывается впечатление, что неденежные расчёты, повседневные материальные нужды не были знакомы русским людям того времени. И хотя упоминаний об этих нуждах немало, общее впечатление именно такое — возвышенное и прекрасное, как о некоем сплошном балу. И просвещение, и романтизм живут верой в скорое прекращение всякой истории; как блуждания духа в потёмках материи у каббалистов-гностиков, в наступление золотого века — царства девы Астреи. Это царство святого царя и священнического сословия жрецов, призванных к осуществлению великих предначертаний Великого Мастера и Демиурга, Иеговы. В эти темы самым тесным образом вплетаются требование мистического благочестия — пиетизма — и признание всей предшествующей культуры как чего-то призрачного, тяжёлого и мешающего осуществить светлые идеалы человечества. Весь этот комплекс идей получил развитие и в художественной литературе. Ожиданием светлого царства справедливости живут едва ли не все герои нашей литературы. Дыхание его сказывается на всем мироощущении их. Назывались и сроки — несколько десятилетий. Культура как ложь и обман также проходит красной нитью через наши романы. Отрицание её объясняется социальными мотивами: она создана богачами для своих нужд.

В этих трёх явлениях общественной жизни и литературы — Просвещение, Романтизм и Теократические утопии социальной справедливости — сошлись все основные проблемы человеческого бытия. Все они были ориентированы на христианство и имели Б виду его отрицание. Известно, что центральным пунктом всех человеческих проблем является проблема добра и зла. 8 церковном учении эта проблема формулируется в точных понятиях и предлагает конкретные меры к победе над злом. Зло есть преслушание воли Божией. Эта Воля выражена в священном Писании и прежде всего в Евангелии. Испорченная природа человека, повреждённая грехопадением наших первых прародителей, не даёт человеку никаких оснований на победу над злом своими собственными силами. Церковь для того и существует, чтобы своими врачующими благодатными силами помогать человеку бороться со злом. Она предлагает человеку свои лечебные средства, иногда горькие, но всегда полезные, и имеет в виду последнюю судьбу человека, смерть и жизнь вечную его души. Где окажется она — одесную или ошую Христа, в вечном мраке или на райских пажитях — вот центральный вопрос всей человеческой жизни. Эту проблему полностью снял гуманизм, трактующий добро и зло как понятия относительные. Во всей системе гностико-каббалистического учения, лежащего в основе Масонской Науки, зло представляется просто как то, что доставляет человеку неудовольствие, а добро — наслаждение и радость. В конце концов в мире физическом, объективном ничто не соответствует этим понятиям. Мир создан совершенным. Масонство, представления которого так сильно повлияли на формирование мировоззрения русских образованных кругов, как, впрочем, и западных, грех, зло трактует как беспорядок, хаос, непорядок. Преодоление зла сводится поэтому к организации мира по «новому штату». Весь мир представляется в масонстве, как и у гностиков-манихеев, как один организм. В нем могут быть какие-то неполадки, но в мире все так создано Умом безличного Бога, что эти неполадки легко устраняемы. В этих представлениях много литературного и художественно пластичного. Зло отличается от добра только расположением элементов. Никогда не было исторического момента воплощения Бога в человеческую плоть, и все написанное в Евангелии есть просто аллегория. Буквальный смысл только для тупых невежд. И было бы ошибкой думать, что таково отношение только к Святому Писанию. Вся жизнь есть аллегория, вся она есть просто спектакль по заранее написанному сценарию. Все, что происходит в мире, происходит по причине и не произойти не могло. Отсюда такой фатализм, отсюда такая телеологичность, какая присутствует и в историческом материализме с его пресловутой «закономерностью» исторического процесса.

Идеология приводит человека к той точке, из которой видишь только то, что хочешь увидеть и что целиком содержится в догматах самой идеологии. Сам русский язык, его несравненное богатство говорит против всякого деспотизма, ибо деспотизм уплощает, обедняет культуру, и в ней ни «Слово о полку Игореве» не родится, ни «Слово о благодати», ни сам преподобный Сергий; в ней не будет ни битвы Куликовой, никакой культуры, а тем более духовной, христианской, требующей свободы личности. Наши храмы, иконы, вся литургика, все жития святых — это победная песнь свободного человеческого духа. Напрасно ломают голову идеологизированные наши публицисты и гуманитарии: как это так, — Гоголь, Пушкин, Лермонтов, Крылов, Достоевский, Белинский, Баратынский, Веневитинов, и… вот, поди ж ты, Николай I, деспотия жуткая. Как известно, ложь это раздробленная истина. Две России, два Некрасова, десяток Пушкиных — один либерал, другой монархист, третий поэт и т. д. И все — недоумение. Но это во многом результат и воспитания догматического, вложенного в наше сознание школами и университетами «идейного» невежества, результат заинтересованных в нашем невежестве идеологов: оправдать наличную грязь, нищету, всеобщее рабство, страшный антинародный деспотизм государственной власти, перенеся все эти свойства из нашего настоящего в прошлое — их цель. Одна Россия, один Некрасов, один Пушкин, один Николай I, один русский народ.

Идеи утопизма в русском обществе формировались под влиянием гностико-каббалистических доктрин, исповедуемых в «первых объединениях» русской интеллигенции — московских ложах, развернувших в полную меру свою деятельность в конце XVIII в. и сделавших своей главной операционной базой Москву, по преимуществу — её университет.

Эзотерические идеи оказали все большее и большее влияние на формирование наиболее представительной части общества, определяющей фон городской культуры, её общие понятия, принципы и представления, всей той системы мышления, в которой осмысливался мир и его ценности. Масонские ложи вовлекали в русло своей деятельности тысячи людей-чиновников, помещиков, аристократические фамилии, мещан, и офицеров, литераторов, художников, философов и учёных.

Московские «братья» Розового посвящения, в степени теоретического градуса Соломоновых наук приступили к деятельности литературной и просветительской в 1780-х годах, имея задачу: довести до внутреннего сознания слушателей (и читателей) ту мистическую литературу, которая изготовлялась в Москве руководящими братьями, а им, конечно, присылалась из Берлина (Вернадский Г.В. «Русское масонство в царствовании Екатерины II». Пг. 1917 г., с. 133). Эти братья упивались мистикой власти, которую они, «священники внутренней церкви», должны были взять в свои руки в ближайшем будущем, как им казалось, то есть с приходом к власти «святого» царя Павла I; они, как и все масоны мира, были приверженцами «высокого государства», мыслили себя как самую первую эманацию талмудического безликого Бога деистов и пантеистов, Эн-Софа, как посредников между небом и землёй, считали себя «высокой церковью», «долженствующей направлять из малого кружка всю духовную и материальную жизнь страны» (Вернадский, ук. соч., с. 221).

Но они, по существу, не обладали, как и любая недобрая сила, никакой творческой мощью, и могли лишь приноравливаться, маскироваться под творческое, сильное, самобытное начало.

За время существования нынешнего государства нашего, как кажется, ни разу не было нам сообщено историками, что есть идеал русской души в её историческом и государственном выражении, что есть формула русской жизни, с чем, собственно, вели борьбу наши интеллигенты-либералы. Против чего боролись силой, ложью, обманом «братья» розового креста в Москве.

Христианские представления, ценности вторгались в жизнь и мещан, и верхних слоёв образованного общества. Большинство дворянских родов, щедро отдавая дань масонским ложам, имели, как правило, среди своих членов и монахов, церковных подвижников. Нередко, под влиянием тех или иных потрясений, в вольнодуме совершался резкий перелом, и он либо уходил в монастырь, либо отдавал все деньги на строительство храма, или монастыря, или богадельни. Великосветская Анна Орлова, как и княгиня С. С. Мещёрская, не была исключением, а скорее правилом, Александра Сергеевна Шулепникова родилась в 1787 г., в 1809 г. она вышла замуж за генерала Готовцева. Вскоре после свадьбы генерал отправился на войну и в том же 1809 г., он был смертельно ранен. После смерти своего ребёнка в том же году Александра Сергеевна, лично известная Государю и Императрице, оставила навсегда свою усадьбу и ушла в Горицкий монастырь. Её одеянием стало платье из грубого холста, новины, выростковые башмаки, так что когда горничная её увидела в этой одежде, то заплакала. Александра Сергеевна Готовцева стала матерью Феофанией 1 6 сентября 1818 г., примерно тогда, когда Татьяна Ларина писала письмо Онегину. Для матери Феофании начался путь прискорбный, тяжёлый — путь смирения, отречения от воли, понуждения, путь монашеского воспитания. Этот путь мать Феофания «прошла вполне и без всяких колебаний». Вскоре к ней присоединилась другая превосходительная дама — её родная сестра Анна Сергеевна, ставшая матерью Маврикией. Вскоре к ним в монастырь пришла и приняла постриг воспитанница графини Анны Орловой-Чесменской Мария Крымова. Пришло время, и им было указано явиться в Петербург и здесь своими руками восстановить женский монастырь. Доходов не было, на каждую сестру казна отпускала 20 рублей ассигнациями в год, то есть примерно по 1 рублю серебром в месяц. Это были голод и нищета. Сестры просили милостыню, учились ремёслам, сами замешивали раствор, учились иконописи, копали землю под фундамент.

В 4 часа они были уже на ногах: день начинался и заканчивался длительной службой. 70 сестёр воздвигали новый монастырь — Санкт-Петербургский женский, самый крупный в городе.

3 ноября 1849 г., в то время, когда по России начинают гулять коммунистические призраки, а видные литераторы грезят фаланстерами Фурье и начинают слагать песни, как они разрушат до основания все и вся, в присутствии Государя совершилась закладка монастыря, на пустыре, в болоте. Безвозмездно, зная, что у монастыря нет денег, свои деньги предложил лесопромышленник Громов. Первое, что сделали, так это прокопали осушительный канал, распланировали сад, который ещё при жизни матери Феофании давал плоды. Иконы, роспись стен и облачения — все было устроено сёстрами. За время строительства было подготовлено 12 прекрасных живописиц под руководством опытного художника. Золотошвейки изготовляли облачения и пелены. В июне монастырь был окружён каменной оградой и выстроен дом для духовенства, освящена (27 июня) церковь во имя Афонской иконы Богоматери «Отрада и Утешение». Денег на строительство не хватало. Один помещик, после того как мать Феофания по его просьбе помолилась за него и дела его поправились, дал 10 тысяч, бедный народ приходил с рублями и копейками. Подрядчик Кононов стал настоящим благодетелем: он постоянно уступал со счетов, и без того скромных, и сам делал пожертвования в то самое время, когда, по мысли Маркса и Прудона, любой капиталист есть жулик, вор и кровопийца. Помощь приходила с самых разных сторон. Как-то проезжал мимо какой-то неизвестный помещик и зашёл в обитель. Вызвав игуменью, он подал в конверте сумму денег, как раз необходимую на кладку печей, которая была перед тем оставлена по отсутствию средств. Миряне доставляли из-за границы кисти, краски, и в два года пять иконостасов были расписаны и истрачено всего 2 тысячи, вместо предложенных 10. Утварь, лампады и паникадилы, хоругви — все было пожертвовано благотворителями. В то самое время, когда недобрые силы в стране уже вели подготовку к студенческим беспорядкам, а пропаганда Чернышевского внушала, что коммунизм есть счастье, а религия ложь и обман, что семья — это смешно, великим постом 1861 г. величественный пятиглавый собор был завершён трудами матери Феофании. Из этого монастыря стали выходить первые дешёвые и хорошо написанные иконы. Бывшая великосветская дама, она жила в величайшем стеснении, трудах и молитвах.

Почему я так подробно описал жизнь современниц Пушкина и Лермонтова и их героев и героинь? Потому, что жизнь таких, как мать Феофания, осталась за пределами художественной литературы. Можно было бы при желании назвать тысячи имён подобных этой игуменье, современнице Лариных и княжны Мери. Русская литература породила целое сонмище людей «лишних», жаждущих настоящего дела, а дело было между тем в их собственной пустоте. Но спросим себя: что узнают наши школьники о России из изучения русской литературы? Ответ будет самый печальный. И удивительное дело: в то время, когда литература доносит до нас жалобные вздохи крестьян, описывает нищету и бедность, изобразительное искусство своими гравюрами, живописными полотнами представляет нам Россию сытую, лица довольные, благодушные и весёлые. Какое неповторимое удовольствие испытываешь, глядя на цветные полотна, изображающие деревни или Москву XVIII и XIX столетий. Мемуары и статистические сборники представляют нам страну нашу решительно не похожей на тот её образ, что создан усилиями великих литераторов. И тогда не закономерно ли сказать себе, а реалистично ли это «реалистическое искусство» классической литературы?

А не есть ли это все та же страна Утопия с сонмищем пустых «лишних» людей, которые не знают, чем занять себя, и которых писатели наши сделали главными представителями России.

Ещё один пример из реальной жизни, на этот раз из жизни русских крепостных крестьян.

В селе Тарутино, что от Москвы примерно в 90 километрах, стоит самый большой памятник победе русскому оружию в войне с Наполеоном. Памятник производит громадное впечатление: на насыпи, обложенной камнем, гранитный постамент, на котором находится высоченная чугунная колонна, и на этой колонне сидит, разведя крылья, бронзовый позолоченный орёл; сидит, как помнится, на шаре, по которому проходит лента с знаками Зодиака, также хорошо видными. На самой чёрной чугунной колонне, в духе того времени, бронзовые доспехи, тоже позолоченные. Общая высота памятника примерно с десятиэтажный дом — около 32 метров. Когда-то на постаменте имелась гранитная табличка, из которой можно было узнать, кто и на какие деньги воздвиг этот памятник. Уже в относительно недавние времена эту табличку, как водится, «ликвидировали». Так вот… За точность цифр не поручусь, так как пишу по памяти, но расхождение будет небольшим.

Этот памятник был поставлен на деньги крепостных крестьян села Тарутино, принадлежавшего графу Румянцеву, одному из сыновей известного фельдмаршала. Из таблички и документов, которые имеются в маленьком музейчике, в том селе возле памятника, узнаем, что дворов в этом селе было 216. Что крестьяне вызывали архитектора из Парижа и что памятник им обошёлся в 60 тысяч рублей, что одновременно крестьяне выкупились на волю, а ещё заплатили графу где-то около 40 тысяч. Но и это не все. Они одновременно заплатили все долги графа. Это тоже около 20–30 тысяч. Источник дохода крестьян, видимо, главный: женщины в селе занимались шитьём золотыми нитками, то есть были золотошвеями.

Если теперь представить, сколько денег имелось в каждой семье, то придётся как-то капитально изменить в себе представление о русском крестьянине, под гнетом крепостничества ставшим миллионером. Я не говорю уже о том, насколько высоко должно было быть сознание этих крепостных крестьян, понимание ими своего патриотического долга, если они по добровольному почину решили воздвигнуть такой памятник. И ведь не просто памятник, а такой громадный, что больше его и нет из посвящённых разгрому французов в войне 1812 года. Пусть кто-нибудь попытается перенести эти реалии на нашу жизнь. И постановку памятника, пусть даже государством, и сумму денег, в которую подобный памятник мог нам обойтись, и способность на осуществление этого дела нынешнего какого-нибудь богатого села, и возможность самого наличия такого самосознания и гордости за свою державу и многое, многое другое.

Митрополит Филарет, человек крайне осторожный и крайне нелюбимый властями и самим Николаем I, и не очень любимый и Александром II, с горестью предвидя тяжкие испытания, которые грядут и повергнут страну в тяжёлую смуту, сурово писал: «Несчастие нашего времени то, что количество погрешностей и неосторожностей, накопленное не одним уже веком, едва ли не превышает силы и средства исправления». Он писал это в то время, когда пропаганда социалистических разрушительных идей в подцензурной печати стала обычным делом. Чернышевский, Добролюбов, Писарев, Зайцев, Благосветлов и прочие обвиняли все общество и культуру во лжи и звали к топору.

Убийство Александра II лишь на короткое время заставило либералов задуматься о будущем страны. Но В. Соловьёв, Лев Толстой проявили именно этот синдром «иудушки»: они не нашли ничего лучшего, как просить помиловать убийц. Ни слова осуждения не нашлось у них. Слепотствующие гуманисты проявили удивительное безразличие к судьбам русского народа. Они писали, что этим прощением новый царь станет на недосягаемую нравственную высоту и докажет всем, что он святой царь. А в это время убийцы уже готовились в России поточным методом. Через 37 лет страна погрузится в кровавую бойню.

Поразительно, что и потом, когда террористические акты стали массовыми, людей убивали и убивали всякого рода проектисты, во имя красоты в будущем, которая спасёт мир, писатели ни разу не высказали публично своё порицание этим кровопролитиям. А ведь только от 1905 до 1907 гг. бомбами, револьверами и кинжалами было убито около 56 тысяч человек. По поводу спровоцированного и надуманного антисемитизма, это когда едва ли не весь корпус адвокатуры по всей стране был в руках евреев, как и крупнейшие банки и прочее и прочее, эти писатели нашли время и силы выразить свой протест. По поводу убийств революционерами невинных людей не нашли в себе силы выразить протест в Думе и либеральные профессора-кадеты. «Синдром Иудушки» более чем характерен для всего того неопределённого гуманизма, который шёл со страниц либеральной печати и был вложен в само мировосприятие людей, воспитанных на романтизме и мечтательном мистицизме масонских лож и их пропаганде. Не следует забывать, что все наши писатели находились под сильным влиянием масонской мистической литературы. Труды Сен-Мартена, Баадера, Фенелона, Гюйон, Штиллинга и других были излюбленным и обязательным чтением всей нашей интеллигенции XIX века. Тот же В. Соловьёв был, как известно, в молодости социалистом, атеистом, убеждённым дарвинистом. Он усиленно изучал гностику, каббалу, считал Валентина крупнейшим философом, увлёкся Шеллингом, Шопенгауэром, Гартманом. В конце своей недолгой жизни занимался вызыванием духов умерших, верчением столов, предавался занятиям чёрной магией. Русскую церковь не любил, никогда в неё не ходил, а его выражения по поводу Церкви были всегда оскорбительны. Но о Церкви писать любил. Вопрос, какую церковь он имел в виду. Особенно если учесть, что христологии у него, можно сказать, нет. Личности Христа он не видел, не чувствовал. Он прошёл мимо мистических святынь Церкви. Мистика света Фаворского осталась вне его кругозора. Потому так неодобрительно и относились великие отцы и аскеты Церкви к философии и богословию, что эти предметы не требовали от человека никакой веры положительной. Митр. Исайя Копинский (XVII в.) писал по этому поводу: «Ин бо есть разум мира сего, ин же духовен. Духовного бо разума от Пресвятого Духа учишася вси святии и просветишася яко солнце в мире. Днесь же не от Духа Свята, но от Аристотеля, Цицерона, Платона и прочих языческих любомудрецов разума учатся. Сего ради до конца ослепеша лжею и прельстишася от пути правого в разуме. Святии заповедей Христовых и умного делания учишася, сии же точию словес и глаголаний учатся, внутрь души мрак и тьма, на язытце ж вся им премудрость». Вот этот мрак в душе и премудрость «на язытце» и есть постоянное обвинение интеллигенции в её двоедушии и болтливости.

Нельзя не упомянуть ещё об одном мощном факторе идейного воздействия на идейный строй нашей литературы и общественного сознания, влияния, так же идущего от теории и практики масонских лож. Это только здесь и имеющая своё право на жизнь проблема героя, несущего свет и знания, и народа, толпы, погруженной «во тьму нелепостей и предрассудков». Придуманный эзотеризм истории масонских лож именно в ключе «героев и толпы» излагал все события в истории от Адама до наших дней. Революционные Прометеи, Озирисы, Будды, надуманные Моисеи и Орфеи, отдающие свои жизни за правое дело и убиваемые закостенелыми в невежестве князьями и жрецами, переползли в проблематику и сюжеты романов и в теорию социалистического делания и строительства. Красавец-разбойник, а затем босяк Горького довели страну до мысли, что труд — это низко, что плата за труд — это постыдное корыстолюбие, и благородное безделие — это единственное достойное подлинного человека занятие. Балы, Болконские, Онегины, Печорины, Левины все создавало настроение мечтательных грёз и сладких фантазий. Казалось бы, романы Достоевского могли бы остановить безумное увлечение анархическими идеями. Можно было бы ожидать, что люди разумные схватятся за голову и спросят, в какое болото ведут их параноики, одержимые идеей скроить жизнь по улучшенным штатам. Ничуть не бывало. Идеи вселенских драгоценностей, которые выше реального русского человека, идеи того мечтательного гуманизма, «розового христианства», по справедливому замечанию Леонтьева, все это обессиливало убедительность его сочинений, делало их смутными в идейном смысле. Христианство Достоевского — это христианство по имени, то, о котором любили трактовать «братья»-просветители — Лессинг, Мендельсон, Гердер и прочие. Сентиментальные «добродетели» задают главный тон всем произведениям писателя. Уродливые для любого христианина картины, как покаяния перед народом Раскольникова, невольно ставят вопрос, а знал ли писатель о духовной практике Церкви. Описания душевных расколов, болезненных проявлений психики, убийств, исповеди совратителей малолетних девочек — все это очень глубоко и по мысли, и по таланту описания порока и разложения, но каждому, знакомому с религиозной практикой и теорией, ясно, что пользы душевной от таких писаний ждать нельзя.

Конечно, такая оценка русской художественной литературы может показаться односторонней, и так это и есть на самом деле. Но эту сторону сбросим со счетов. В конечном счёте путь к катастрофе 1917 г., отбросившей русский народ на самое дно человеческой романтики, мечтательного пиетизма, через утверждение жизни вне реальности Церкви, в представлении об относительности добра и зла и замене этики религиозной, онтологической на эстетику, эстетизм, литература подспудно воспитывала читателей на неприятии настоящего как такового, именно потому, что оно настоящее, не выдуманное, и требует смирения многокичливого ума перед реальностью Мира Божьего, требует кропотливого труда, когда проще просто отрицать во имя «музыки мирового пожара».

Несомненно, по мере оживления церковной приходской деятельности, введения в преподавание Закона Божия и приобщения к опыту Церкви обожествление «великих и значительных» кончится само по себе. Мудрость святых отцов Церкви настолько велика, что кажется диким её не знать, не знать и даже не предполагать, что существует христианская антропология, учение о человеке, о каждом его свойстве и качестве. Каждый, кто начинает усваивать эту мудрость, замечает, как мирские авторитеты скукоживаются, теряют свой блеск. Так когда-то произошло и с идолами всяких Аполлонов, Зевсов, Венер, Плутонов. Столетиями их украшали, к ним обращались за помощью, в их реальность и силу верили, как в гром небесный и солнце, и вдруг выяснилось, что все это было лишь обольщением бесов.

«В очень давние времена жил к востоку от Палестины праведный человек по имени Иов. Это был справедливый и добрый человек, который всегда старался угодить Богу. Господь наградил его за благочестие большими благами. Он имел многие сотни крупного рогатого скота. Утешала его большая и дружная семья: у него было семь сыновей и три дочери. Но дьявол позавидовал Иову».