9. Отдельные примеры подвижничества

9. Отдельные примеры подвижничества

Чтобы полнее представить подвижничество XVIII и XIX вв. в его основных чертах, нужно вспомнить еще о некоторых лицах.

В среде церковной иерархии XVIII столетия своим внутренним благочестием особенно выделялся епископ Иоасаф Горленко (1705–1754). Подобно св. Тихону, он был воплощением кротости, сердечности и христианской любви. Будучи Белгородским епископом (1748–1754), Иоасаф снискал великую любовь у народа и духовенства — явление редкое для XVIII в., когда епископат и клир обычно разделяла глухая стена. Во всех делах епархиального управления владыка Иоасаф обнаруживал прекрасное понимание положения бедных сельских священников и всемерно старался облегчить материальную нужду духовенства. В своей личной жизни Иоасаф был крайне строгим аскетом. Вероятно, причиной его преждевременной кончины была строгость его постов. Сразу после преставления Иоасафа началось местное его почитание верующим народом, у его могилы часто совершались исцеления больных. При вскрытии могилы мощи его были обретены нетленными, и 4 сентября 1911 г. он был причтен Русской Церковью к лику святых [1342]. Св. Иоасаф и св. Тихон Задонский являют собой примеры тесной взаимосвязи между епископатом и верующим народом, и это в ту эпоху, когда все заметнее становилось обособление церковной иерархии от паствы — явление, чрезвычайно распространенное в синодальный период и весьма вредное для религиозной жизни народа.

Замечательным представителем иерархии был и владыка Игнатий Брянчанинов (1807–1867), снискавший особое признание монашества благодаря своей аскетической жизни, связи со старчеством и своим сочинениям. Духовное становление Игнатия нельзя назвать обычным для архиереев XIX столетия. Дмитрий Александрович Брянчанинов был сыном помещика из Вологодской губернии. «Детство мое было преисполнено скорбей», — признавался впоследствии Брянчанинов, и это относилось отчасти к его спорам с отцом, который хотел, чтобы сын выбрал карьеру, соответствующую его дворянскому происхождению. Но юный Дмитрий мечтал о монастырской келье. Со смирением покорился он воле отца и отправился в Петербург, чтобы получить офицерское образование в Военно–инженерном училище.

Для внешней канвы его жизни поступление в Инженерное училище оказалось очень важным, ибо здесь Брянчанинов благодаря своим способностям обратил на себя внимание великого князя Николая Павловича, который особо покровительствовал Военно–инженерному училищу, и когда в 1825 г. Николай взошел на российский императорский престол, он не забыл прилежного военного инженера Брянчанинова. Но учение не приносило Брянчанинову внутреннего удовлетворения: «Родилась и уже возросла в душе моей какая–то страшная пустота, явился голод, тоска невыносимая по Богу. Я начал оплакивать нерадение мое, оплакивать то забвение, которому я предал веру, оплакивать сладостную тишину, которую я потерял, оплакивать ту пустоту, которую я приобрел, которая меня тяготила, ужасала, наполняя ощущением сиротства, лишения жизни. И точно — это было томление души, удалившейся от истинной жизни своей, Бога. Воспоминаю: иду по улицам Петербурга в мундире юнкера, и слезы градом льются из очей… В строгих думах снял я мундир юнкера и надел мундир офицера. Я сожалел о юнкерском мундире: в нем можно было, приходя в храм Божий, стать в толпе солдат, в толпе простолюдинов, молиться и рыдать сколько душе угодно» [1343]. Так описывал он позже свое душевное состояние. Но Дмитрий и некоторые из его друзей умели в промежутках между занятиями и муштрой находить время для удовлетворения своих внутренних душевных потребностей. Вокруг Дмитрия и его друга Михаила Чихачева сложился маленький кружок религиозно настроенных юнкеров, которые вечерами после лекций и службы собирались не только для обсуждения религиозных вопросов, но и для молитвы [1344]. В начале 1827 г. Брянчанинов был произведен в офицеры, однако в конце этого же года он тяжело заболел и теперь смог, наконец, подать прошение об отставке, прошение его было удовлетворено, он был уволен со службы. Теперь можно было исполнить свое намерение — уйти в монастырь.

Вначале он отправился в Александро–Свирский монастырь, где тогда подвизался старец Леонид, чтобы познакомиться с ним. Свой послушнический искус Брянчанинов проходил в Кирилло–Новоезерском монастыре под началом старца Феофана Соколова — около трех лет пробыл Дмитрий у него в послушании. Потом он некоторое время подвизался в Площанской пустыни, оттуда перешел в Оптину, чтобы там еще раз встретить старца Леонида, и наконец поступил в Глушицкий монастырь под Вологдой. Здесь в 1831 г. он был пострижен в монахи с именем Игнатий.

Вскоре после этого, уже иеромонахом, Игнатий был назначен настоятелем маленькой, но древней Пельшемской обители. Здесь, в глубине дремучих вологодских лесов, Игнатий мог подвизаться вдали от мира, и казалось, что его юношеские мечты наконец исполнились. Но в это самое время император Николай при одном из посещений Инженерного училища вспомнил о нем и узнал от директора, что Брянчанинов вышел в отставку и даже постригся в монахи. Государь осведомился у Петербургского митрополита о местопребывании Брянчанинова, и ему доложили, что он управляет маленьким монастырем. По повелению царя Игнатия отправили в Петербург. Там 26–летнего иеромонаха «произвели» в архимандриты, и царь приказал назначить его настоятелем монастыря, расположенного недалеко от столицы.

Это была Сергиевская пустынь, находившаяся в состоянии упадка. На средства царя она была восстановлена, и 24 года ею управлял отец Игнатий; благодаря аскетическим воззрениям и старательности молодого настоятеля в обители возобновилась подлинно монашеская жизнь. Император сказал ему в свое время: «Ты мне нравишься, как и прежде! Ты у меня в долгу за воспитание, которое я тебе дал, и за мою любовь к тебе… Я тебе даю Сергиевскую пустынь, хочу, чтоб ты жил в ней и сделал бы из нее монастырь, который в глазах столицы был бы образцом монастырей». Но и без этого пожелания царя настоятельство Игнатия должно было послужить на благо монастырю, ибо его взгляды на монашеское житие складывались под влиянием не только его личного опыта, но еще больше под влиянием старцев Леонида и Феофана, от которых он воспринял и правильное представление об основах иноческого жития, и убеждение в преимуществах общежительного устава.

Да и для самого Игнатия годы, проведенные в пустыни, имели большое значение: это была пора его духовного роста, его становления как монаха, строгого подвижника и аскета, это была также пора тщательного изучения святоотеческих творений, ставшего основой для написанных позднее «Аскетических опытов», которые получили высокую оценку в монашеских кругах.

В 1857 г. архимандрит Игнатий был хиротонисан во епископа и назначен на Ставропольскую (тогда Кавказскую) кафедру. В 1861 г. он ушел с кафедры на покой и переселился в Николо–Бабаевский монастырь (Костромской епархии). До самой кончины (30 апреля 1867 г.) подвизался он здесь, в удалении от мира, трудясь над составлением своих сочинений; отсюда он вел обширную переписку со многими верующими людьми, которые часто просили у него совета для своей иноческой или мирской жизни. Самые значительные его сочинения — это «Аскетические опыты», «Аскетическая проповедь», «Приношение современному монашеству» (правила внешнего поведения и указания касательно внутреннего делания монахов), «О молитве Иисусовой. Беседа старца со учеником», «О терпении скорбей» и др. [1345]

Его сочинения говорят о том, что Игнатий был и аскетом, и мистиком. Он принадлежал к тем представителям восточного христианства, которые конечной целью аскезы считали не просто спасение души, а обожение. Часто упоминавшийся нами архимандрит Пимен, лично знавший владыку Игнатия, пишет, что Игнатий был очень недоволен тогдашним монашеством и в пример ему ставил древних иноков, которым потому только удавалось сохранить первоначальную чистоту, что они удалялись от мирской суеты [1346]. Владыку Игнатия очень огорчали резкие нападки на монашество, характерные для начала 60–х гг.; эти нападки объясняются не только тем, что в жизни монахов встречались негативные явления, но и антихристианскими настроениями либеральных кругов общества. По убеждению Игнатия, это была не просто критика монашества, но попытка любыми способами подвергнуть иноческую жизнь, часть которой протекала вне монастырских стен, разного рода искушениям. Поэтому, считал Игнатий, лучше всего для монахов держаться как можно дальше от мира: во–первых, чтобы сохранить нравственную чистоту и, во–вторых, чтобы не давать повода для такой критики [1347].

Духовный облик епископа Игнатия Брянчанинова характерен для тех русских архиереев синодальной эпохи, которые черпали духовные силы из аскетического предания Восточной Церкви и сохраняли связь со здоровой частью русского монашества. Они не только сами были примером христианского аскетического делания, но и способствовали возрождению монашества. Своими трудами, своими сочинениями они способствовали тому, что отдельные иноки и даже целые монастыри вступали на правильный аскетический путь, тому, что многие недостатки были устранены из монастырского быта. Стремление жить в духе христианской аскезы никогда не угасало в монашеской среде, и можно привести ряд примеров подлинного аскетизма, когда иноки сами собой или под влиянием старцев–подвижников, подобных св. Тихону Задонскому, епископу Амвросию Орнатскому, епископу Феофану Затворнику, епископу Игнатию Брянчанинову и другим, вели духовную брань, шествуя путем отречения от мира.

В труде архимандрита Никодима «Жизнеописания отечественных подвижников благочестия XVIII и XIX вв.» [1348] повествуется о многих подвижниках из числа русских архиереев, монахов и мирян. Не о каждом из них собрано у нас достаточно достоверного материала, чтобы можно было проверить надежность сообщаемых здесь сведений. О многих достойных аскетах до нас дошли лишь неточные, часто противоречащие друг другу рассказы и воспоминания или вообще только такие известия, которые не дают возможности составить правильное представление об этих подвижниках. Поэтому в нашем обзоре мы, с одной стороны, вынуждены ограничиться лишь особенно известными подвижниками, а с другой — в некоторых случаях, при отсутствии подробных биографических сведений, довольствоваться лишь кратким упоминанием имени.

Особенной известностью пользуется имя Георгия Машурина, аскета и затворника, который по христианскому смирению и чувству своего недостоинства состоять в «равноангельском чине» монаха всю свою жизнь оставался послушником. Машурин (1789–1836) был дворянин и офицер гусарского полка. В нашей книге мы не раз говорили о том, что в XVIII–XIX вв. многие меняли нарядный офицерский мундир на монашескую рясу, что люди, которые могли сделать блестящую карьеру, предпочитали стать Христовыми воинами, и Машурин был из числа этих ратников. В 1818 г. он вышел в отставку и поступил послушником в Задонский монастырь, в котором раньше подвизался св. Тихон. Через год он затворился в маленькой келье, которая отапливалась лишь зимой, в особенно сильные морозы. Под своей кельей Георгий вырыл яму, подобную пещере, и днем коленопреклоненно молился в этой пещере, ночи он проводил за чтением Священного Писания или аскетических творений, пищу вкушал не каждый день. Подвиг этот продолжался около пяти лет, потом он оставил свою пещеру и затворился в келье. Георгий был весьма почитаем в народе, многие приходили к нему за советом как к старцу. Но он крайне редко впускал посетителей в свою келью. Со многими верующими он вел переписку, давая им советы о жизни в миру. Эти письма еще до 1870 г. выдержали 5 изданий, они читались не меньше, чем письма старца Амвросия Оптинского или епископа Феофана Говорова, и особенно в кругу мирских людей. Георгий Машурин являл собой редкий пример подвижника, который формально не был монахом, но в жизни своей был больше монахом, чем многие из тех, кто принял постриг. Его затворничество продолжалось 17 лет [1349].

Строгим аскетом, затворником и пустынножителем был Феофан Соловецкий (1739[?]–1819). Вероятно, родом он был из Южной России; вначале он пришел в Киево–Печерскую лавру и подвизался там под руководством старца Досифея († 1788), потом отправился в странствие, вначале в Нямецкий монастырь к старцу Паисию Величковскому, а оттуда пешком в Соловецкий монастырь (1778). Здесь он много лет провел в лесной хижине, совершенно не общаясь с людьми, даже с монахами Соловецкого монастыря. Ему посвящена одна очень интересная рукописная повесть, в ней рассказывается о борьбе Феофана с бесом, который часто приходил в хижину отшельника и пытался вынудить его оставить пустынножительство. В русской агиографии и рассказах о подвижническом житии сравнительно редки подобные демонологические истории. Скончался Феофан 26 июля 1819 г. в возрасте 120 лет, как сообщается в повести, совершенно обессилев от старости, конец своей жизни он провел в соловецкой монастырской больнице [1350]. Другим суровым аскетом Соловецкой обители был современник Феофана схимонах Герасим (1740–1848). Вначале он спасался в рославльских лесах под началом старца Арсения. В 1823 г., после многолетнего странничества по святым местам, он пришел в Соловецкий монастырь, где 10 лет (1823–1833) подвизался в пещерке в лесу, потом в лесной хижине.

В Киево–Печерской лавре во 2–й половине XVIII и 1–й половине XIX в. тоже подвизались несколько замечательных иноков. Прежде всего назовем уже упомянутого старца Досифея, который многие годы провел безвыходно в пещере. Это он дал будущему старцу Паисию, в ту пору юному послушнику, совет пойти в Молдавию к отцу Василию и там постигать основы иноческого жития. Несколько десятилетий спустя он направил Феофана Соловецкого для той же самой цели уже к Паисию. 30 лет провел старец Досифей в затворе и скончался в глубокой старости († 1788), вероятно, его учеником был схимонах Михаил († 1815). Здесь же подвизался и иеросхимонах Вассиан, с которым однажды (1816) долго беседовал император Александр I. Еще один строгий подвижник из этой лавры, иеросхимонах и старец Парфений (1790–1855), был особенно знаменит и почитаем. От своих посетителей и духовных чад он требовал только одной христианской добродетели — все время, свободное от трудов и мирских занятий, посвящать молитве. В его жизнеописании повествуется о видении, которого он был удостоен. В этом видении ему явилась Божия Матерь, и он спросил Ее, каковы обязанности монаха–схимника, а в ответ услышал: только одна обязанность — неустанно молиться за весь мир [1351].

Образ пустынножителя иеродиакона Мелхиседека (1715–1840) возвращает нас к подвижникам из рославльских лесов. Он родился в городе Сумы (недалеко от Харькова) в семье богатого купца. В возрасте 25 лет по желанию отца он был помолвлен. Случайно Максим (мирское имя Мелхиседека) встретил старого монаха, который сказал, что ему не нужно жить в миру, а надо идти в монастырь. Он отправился на богомолье в Киево–Печерскую лавру да там и остался послушником. Потом он спасался в Софрониевой пустыни. Здесь Максиму пришлось пережить некоторые искушения от других иноков, и он ушел в Белобережскую пустынь, где принял постриг с именем Михаил. Через несколько лет он постригся в великую схиму с именем Мелхиседек и был рукоположен в иеродиакона. В это время (1800) в пустынь прибыл новый настоятель, старец Василий Кишкин, и Мелхиседек, который в ту пору был уже в преклонных летах, пребывал с ним в постоянном духовном общении. 50 лет провел Мелхиседек в Белобережской пустыни; ему было уже 95 лет, когда он вдруг (1810) по непонятным причинам, как пишет его биограф, решил идти в рославльские леса и поселиться там в лесной избушке. В ту пору в этих лесах подвизались и другие пустынники, например Исаия и Андрей. Старцу Мелхиседеку не было покоя от множества посетителей, поэтому он решил уйти в другие леса, в окрестностях города Мосальска (Калужской губернии), где 12 лет подвизался вместе с отцом Исаией. И снова к нему стали приходить люди, чтобы побеседовать с ним и получить утешение и совет. Когда Исаия скончался, Мелхиседек принял в ученики себе другого инока, Михаила, и вместе они решили вернуться в рославльские леса, где Мелхиседек провел вместе с учеником последние три года своей жизни. Преставился он 9 июля 1840 г. в возрасте 125 лет [1352].

В Гефсиманском скиту при Троице–Сергиевой лавре подвизались тоже несколько весьма почитаемых подвижников и старцев: подвижник Филипп, спасавшийся в пещерке, старцы Исидор, Александр, Григорий, Герман († 1918), Иларион [1353]. Особенно знаменит старец Варнава Меркулов (1831–1906). Он был сыном крестьянина (мирское имя — Василий), выучился ремеслу жестянщика. В 20 лет он пришел в Троице–Сергиеву лавру и поступил в нее послушником. Его духовным наставником был старец Григорий. Еще послушником Василий принимал участие в учреждении одной сестринской общины, в которой впоследствии старчествовал. Когда старец Григорий скончался (1862), Василий перешел к другому старцу, по имени Даниил, который преставился в 1865 г. и перед кончиной сказал Василию, что и он впоследствии станет старцем. В 1865 г. Василий принял монашеский постриг с именем Варнава. В 1872 г. он стал иеромонахом. Уже тогда, несмотря на его молодость, к нему стали приходить посетители. Он поселился в Гефсиманском скиту, и с 1873 г. до самой своей кончины 17 февраля 1906 г. старец Варнава привлекал к себе множество верующих людей. Характер его обхождения с благочестивыми людьми напоминал манеру старцев Леонида и Амвросия Оптинских: он любил придавать своим поучениям и советам форму пословиц или шуток. Основанная им сестринская община в деревне Выксе (под Ардатовом Нижегородской епархии) в 1878 г. была преобразована в женский монастырь, и старец Варнава все время оставался духовным отцом сестер обители [1354].

В 1–й половине XIX в. в Москве большим почитанием пользовался старец Филарет (1752–1842) из Новоспасского монастыря. Он пришел из рославльских лесов, где 11 лет (1799–1810) провел в совершенном уединении. Это благодаря ему известный русский мыслитель И. В. Киреевский отказался от своих деистских убеждений и вернулся в Церковь; жена Киреевского была духовной дочерью старца Филарета, и именно она посоветовала мужу обратиться к старцу. Позднее, уже после кончины старца Филарета, но по его совету, Киреевский познакомился с оптинским старцем Макарием, которому стал помогать в издании аскетических творений [1355]. Старец Филарет был также духовником митрополита Филарета Дроздова.

В XIX в. особенную славу приобретает Валаамский монастырь. Когда старец Назарий в 1782 г. получил от митрополита Гавриила поручение восстановить эту обитель, она пребывала во внешнем запустении и внутреннем духовном упадке. В 1723 г. пожар уничтожил почти все монастырские строения, и до прибытия туда отца Назария там спасались лишь несколько иноков. Назарий, восстановив несколько монастырских зданий, главное внимание стал уделять внутреннему строю монастырской жизни, и число монашествующих при нем постоянно возрастало. Несколько десятилетий спустя обитель славилась особенно строгим образом жизни. Но уже в конце 20–х гг. XIX в. опять обнаружились разного рода отступления от устава, из–за чего в 1829 г. старец Леонид ушел оттуда в Оптину пустынь.

В середине века суровостью своих подвигов прославился валаамский инок схимонах Феоктист; до пострижения он служил в военно–морском флоте, в 1827 г. пришел на Валаам, в 1835 г. принял постриг, а в 1853 г. — великую схиму. Последние 10 лет он спасался в лесной хижине и выделялся особой суровостью своих подвигов; к нему приходили молодые иноки, которым он давал наставления о монашеском житии. Скончался он в преклонных летах в 1863 г.

В эту пору Валаамский монастырь пользовался особой славой в народе, и число богомольцев и посетителей росло из года в год. Очень сильно изменился внешний вид обители: настоятели Дамаскин (Кононов, 1839–1871) и Ионафан (Дмитриев, 1879–1891) развернули бурное строительство, и нынешний вид монастыря, с каменными церквами, монашескими кельями, гостиницами для богомольцев и множеством хозяйственных строений (мельницами, насосной станцией, электростанцией и т. д.), напоминает о деятельности этих хозяйственных и предприимчивых настоятелей. Впрочем, Дамаскин был настоятелем, который с хозяйственной предприимчивостью соединял способность к поддержанию внутреннего порядка в монастыре, и монахи чувствовали на себе тяжелую руку сурового настоятеля. В его время число братии превысило три сотни [1356].

Упомянутый выше труд архимандрита Никодима содержит жизнеописания еще многих подвижников благочестия из разных обителей России, живших в последние два столетия; благодаря этим подвижникам смягчается мрачный колорит синодальной эпохи, обремененной множеством негативных явлений. Аскетический дух не угас и в это время, он более или менее обнаруживался во всех русских монастырях. С особенной интенсивностью он жил в подвигах старцев, которые, как правило, спасались в монастырях с небольшим числом иноков.

Значение старчества для жизни монастырей и интерес к аскетическим творениям привели к тому, что в научных исследованиях особое внимание стало уделяться, с одной стороны, истории православной аскезы в целом, а с другой — истории старчества. Появляются труды, посвященные истории и сущности аскетически–мистической жизни Восточной Церкви. Даже в Московской Духовной Академии некоторые студенты темой своих диссертаций выбирают старчество и его историю. Собрание представителей монашества из разных монастырей, состоявшееся в Троице–Сергиевой лавре в 1911 г., постановило, что важнейшими задачами монастырей является хранение старчества, включая старческое окормление новоначальных иноков, и верность древнему аскетическому преданию [1357]. Уже само это теоретическое признание значения старчества является лучшим доказательством того, что труды старцев не прошли даром. Но стремления, выраженные на собрании 1911 г., не нашли практического воплощения, ибо через несколько лет монастырская жизнь Русской Церкви оборвалась.