Глава 10 Время надежд и замыслов

Глава 10

Время надежд и замыслов

Бфесский рубеж

Куда Павел намеревался отправиться? Кажется, он был в нерешительности и намечал новое путешествие в Иерусалим с целью добиться третейского суда в вопросе, который можно было бы сформулировать как «незаконное вмешательство» и посягательство на его права: ведь известно, насколько болезненно Павел относился к этому[695].

Древнее предание действительно говорит, что Павел по своему собственному почину собирался пойти в Иерусалим, но был остановлен Святым Духом и вынужден был свернуть с дороги и отправиться в провинцию Азии, то есть в область Ефеса, которую он обходил во время своего второго миссионерского путешествия[696].

Это вдохновенное решение являлось как бы ответом на известия, полученные от Прискиллы и Акилы, его друзей из Коринфа, которые оставались его верными сторонниками[697]. Они прибыли сюда, чтобы обустроиться в большом порту Азии, так как корабли без конца сновали туда и обратно между двумя берегами Эгейского моря: между берегом с европейской стороны и анатолийским берегом, то есть между Ефесом и Коринфом[698], между Ефесом и Пирией[699]. Таким образом, Ефес был идеальным пунктом для тех, кто хотел поддерживать регулярные отношения с Македонией и Коринфским перешейком, евангелизированным во время второго путешествия наряду с Тарсом и областями Писидии и Ликаонии. Ефес и в самом деле находился на любом из путей торговцев шерстью, которые отправлялись на поиски пользующихся спросом западнофригийских товаров в долину Ликии, расположенной к востоку от Ефеса, или в Милит — к югу, или же ехали за бархатом в Лидию, бывшую севернее[700]. Павел также направился по дороге торговцев, следуя по одному из важнейших направлений текстильных торговых путей. Можно совершенно точно утверждать, что он отправился в путь из родного дома — из Тарса.

Он обстоятельно обдумал свой план. Согласно летописи «Деяний» его первые контакты с жителями Ефеса завязались предыдущим летом, когда он останавливался тут в порту, возвращаясь в Антиохию[701]. Возможно, на его решение повлияли сообщения Акилы и Прискиллы, рассказавших о процветании иоанновских обществ в Ефесе, заинтересовавшихся новейшими идеями[702]. Речь шла об идеях, весьма близких греческой культуре, поэтому вполне объяснимо, почему Павел, чувствуя себя в какой-то степени отвергнутым Антиохией в угоду верности традициям иудаизма, мог потянуться к обществу, значительно отдалившемуся от Храма и богослужений, которые в нем проводились. Как и во время своего первого, направляемого Сергием Павлом путешествия в Антиохию Писидийскую, он преследует вполне определенную цель и не считает нужным останавливаться на пути, чтобы основывать Церкви в разных точках своего маршрута; они будут евангелизированы позднее, начиная с Ефеса. Третье путешествие еще меньше походит на миссионерское разведование, а выглядит как просто смена местопребывания.

Однако Павел делал остановки в Ликаонии и Писидии, чтобы снова посетить основанные им Церкви Галатии, как он посетил их в начале своего второго путешествия, и, кроме того, имея намерение сообщить им о принятом в Иерусалиме решении, утвердившее его апостольскую власть и уполномочившем его делать сборы, а также дать им некоторые указания, которым они должны были следовать[703]. Кажется, ему оказали довольно прохладный прием, и Тимофей, который сопровождал его, был свидетелем многих гонений и страданий, пережитых им в Антиохии, Иконии и Листре[704].

Затем Павел направился в Ефес, проходя «верхние страны»[705] Центральной Анатолии — это означало, что он пошел по Виа Себасте из Антиохии Писидийской в Апамею, откуда добрался в верхнюю долину Ликии. Это был дорожный перекресток первостепенной важности[706] в той области, где разводили овец, знаменитых мягкостью своей блестяще-черной шерсти, из которой изготавливали одежду, поставляемую во все римские владения. Эта область кроме иудейских торговцев и банкиров издавна привлекала также и итальянских дельцов, которые распространяли иногда сферу своей деятельности до самой Ликаонии[707]. Впрочем, говорят, что Павел не останавливался здесь. Он прошел по долине Меандрии, перешел реку Карий в Антиохии, затем по легкому маршруту направился в нижний долину Каистры и добрался до Ефеса.

Павел и общество Иоанна в Ефесе

Иудейское общество в Ефесе было древним и весьма процветающим[708], но для Павла Акила и Прискилла подготовили почву в одной из своих наиболее маргинальных групп, где ссылались на Иоанна Крестителя[709] и которая должна была покинуть Палестину в тридцатые годы после казни их наставника. Затем к ней присоединились другие эмигранты, близкие к этому движению — разве не была всегда Малая Азия избранной землей для иудейских сект, учение которых являлось спорным[710]?

Наши знания об этой среде почерпнуты главным образом, из последующих свидетельств, таких как Апокалипсис и Послания от Иоанна[711]. Но надо полагать, что к прибытию Павла эта среда была очень разнородна. Баптистская группа состояла из исконных иудеев, которые согласно «Деяниям» уже получили евангельскую проповедь. Эта группа, безоговорочно признающая Ветхий Завет, легко приняла в Иисусе Мессию, которого они ожидали, даже несмотря на то, что он еще не принял свой славный божественный образ. Кроме того, группа опиралась на ессейское наследие, оппозиционная идея которого выражалась в постоянном проведении границы между светом и тьмой в писаниях. Наконец, изгнанные из Палестины самаритяне и эллинисты представили здесь свое свидетельство: евангелие, составленное позднее обществом Иоанна, неоднократно упоминает о самаритянах и их обращенных, а также отражает в некоторой степени проповедования эллинистов в этой местности[712], это проповедование открыто выражало взгляды, противоположные позиции Храма[713], что наводит на мысль — эллинистическое движение в конечном счете вовлекло в свои ряды и другие религиозные направления. Эллинистский и самаритянский вклад немало способствовал замкнутости группы в лоне ефесского иудейства, боговдохновенный характер которого был для нее неоспорим[714]. Эта группа оказала прекрасный прием Аполлосу, молодому и блестящему александрийскому толкователю, эрудиция которого не мешала говорить ему, подобно пророку, по вдохновению[715]. Он прибыл в Ефес немного раньше Павла и был послан в Коринф, наставленный Акилой к Прискиллой и побуждаемый ефесскими коринфянами[716].

В этом окружении «Деяния» приписывают Павлу способность проповедовать, подобно Иоанну, отражая даже восприятие своих слушателей, для которых он открыл Духа Святого, занявшего главное место в местном евангелии. Такой взгляд, должно быть, сформировался благодаря ефесским летописям, которые использовал автор и которые рисуют картину деятельности апостола так, как это, в свою очередь, передает автор «Деяний». Два первых года, которые Павел провел в Ефесе, представлены в книге «Деяний» как хроника чудес (единственный случай в книге), аналогичная «Сборнику знамений», составленному первыми последователями Иоанна; способ, посредством которого жители Ефеса надеялись получить выздоровление — через прикосновение к одежде Павла — без сомнения, напоминает действия женщины, страдавшей кровотечением и получившей исцеление от прикосновения к одежде Иисуса, описанные в Евангелии[717]. По примеру последователей Иоанна автор «Деяний» преподносит эти чудеса как средство для осуществления миссионерских целей, а также часть проповеди и орудие для обращения: вести о чудесах, распространяясь в народе, среди иудеев и греков, вызывали всеобщие исповедания и даже сожжения на костре.

Однако автор «Деяний» не может сделать заключения об успешности миссии в этой иудейской среде, где Павел проповедовал три месяца. Он покрестил примерно двенадцать человек, вероятно, только группу Иоанна.

Как не предвидеть начавшегося с тех нор раскола в этом обществе, вызванного учением и самой личностью Павла? Нигде, ни в какое время не было засвидетельствовано о дружелюбных отношениях между об ращенными, но оставшимися верными Иерусалиму фарисеями и эллинистами.

Шаткое положение, которое могло бы, кажется, подтолкнуть жертву иудеев Антиохии к эллинистам Ефеса, укрепилось. Надо думать, что в областях Ефеса первое христианское проповедование не слишком затронуло верующих из синагог, где греческая культура и сильное вовлечение иудеев в эллинизированное общество не исключали также продолжительной и замечательной верности традиционному иудейству, которую можно было наблюдать еще в четвертом веке уже в полностью христианской Империи[718]. Первый из обращенных Павлом иудеев, которых он называл «первенцы из Азии», имел греческое имя Епеиет. Именно в этой традиционно иудейской среде Павел приобрел симпатию Александра, иудея из Ефеса, который рискнул публично выступить в его защиту. Это первое общество собиралось у Акилы и Прискяллы, вернейших из верных, которые основывали домашнюю Церковь во всех местах своего жительства, повсюду, где бы они ни проходили[719].

Ефесское общество и оккультизм

Условия в языческой среде полностью отличались от условий среды иудейской. С точки зрения греков, картина, отображенная «Деяниями», абсолютно правдоподобна, но успех проповедования в таком стиле, то есть проповедования легкодоступного, которое можно рассматривать как «общее вероисповедание», публичное (exomolog?sis), был довольно специфическим в некоторых религиозных общинах Малой Азии, в Лидии и прилегающей Фригии, неподалеку от Ефеса[720]. Божественные знаки — в основном негативные (болезнь, безумие, слепота, смерть) — воспринимались здесь как необходимость заглянуть в себя и примириться с божеством. Единственным различием было то, что знамения, которые представлял Павел, были все положительными — исцеления и изгнания злых духов… Именно поэтому они казались «не совсем ординарными»!

Таким образом, в своем проповедовании Павел использовал, хотя бы частично, приемы, которые могли влиять на чувства народа и чрезмерное количество которых подчеркивает автор «Деяний»; создается впечатление, что Павел был вызван в Ефес по случаю настоящей эпидемии чудотворений и демонологии, какие обычно внезапно возникают в городе во время стихийных бедствий[721] — известно, что голод, эпидемии чумы, землетрясения причинили большое горе именно в этой области и особенно в это время[722]. Ефесяне охотно обращались к действию талисманов, которые продавались вокруг храма Артемиды. Это были маленькие бронзовые пластиночки, украшенные изображениями оленей и пчел, которые символизировали культ Артемиды и на которых писали заклинания[723].

В Ефесе всегда было в обычае обращаться к чудотворцам, что практиковалось даже в именитых семьях греко-римской аристократии: чтобы излечить больных детей, они не колеблясь обращались к божествам и священникам, которые совершали жертвоприношения и жертвенные возлияния (вина, например), произнося «тайные заклинания», чтобы смягчить подземных богов, которые, как принято было считать, ведали болезнями[724]. Иудейские целители, используя фармацевтические рецепты, созданные еще во времена царя Соломона, особенно ценились в самых высоких кругах[725].

На самом деле эта эпоха не была эпохой резко обозначенных контрастов между философией и магией, между рационализмом и мистицизмом, между Грецией и Востоком. В Азии семьи римских государственных служащих — всадников — соглашались вступать в союзы с местными княжескими династиями, где традиции иранского мистицизма и халдейской астрологии оставались весьма жизнестойкими[726]. Во время пребывания Павла в Ефесе знаменитый римский всадник, пользующийся большим почетом, сделал себе двойную карьеру: высокопоставленного чиновника и астролога. Этот Тиверий Клавдий Валвиллиус (Balbillus) был, к тому же, «замечательный писатель», по словам Сенеки, он опубликовал множество работ по астрологии, озаглавленных «Balbillea ephesia» и полностью посвященных защите классической культуры, образцы которой были в музее и библиотеке Александрии[727]. Астрологи, так же как и философы, отстаивали мудрость[728], а интеллектуалы — современники Павла — имели склонность уподоблять божественную мудрость магии в высшем смысле, то есть восприятии сверхъестественного. Павел неустанно заботился о том, чтобы одно отличали от другого[729]: его деятельность в Ефесском обществе, увлеченном оккультизмом, побудила его обратиться к мудрости, и он начал преподавать в философской школе некоего Тиранна[730]. Но Павел не был ни философом, ни магом, ни тем более тем и другим одновременно, он был чудотворцем на службе божественного откровения.

Павловское проповедование этого периода было призывом к «истинной» мудрости, мудрости Христа, «в котором сокрыты все сокровища премудрости и ведения», только вера в Христа ведет к ведению. Павел и его соратники «вразумляли всякого человека, научая всякой премудрости», и разоблачали философию «по преданию человеческому», которая есть «пустое обольщение»[731].

Ефесская группа

Насколько смог Павел затронуть добропорядочное местное общество? Среди тех, кого он крестил в Ефесе, был, по меньшей мере, один из «господ» — могущественных землевладельцев, которые в то время являлись социальной элитой страны: Филимон, обосновавшийся в Западной Фригии, в двухстах километрах от Ефеса, в этом богатом регионе, где разводили овец и вырабатывали шерсть, который встретил Павла во время одного из своих путешествий в столицу Азии[732]. Он принадлежал к узкому кругу «?verg?tes», то есть к группе людей, которые своими благодеяниями, душевной широтой улучшали повседневную жизнь сограждан и помогали им преодолевать трудности, например, раскрывая запасы зерна или финансируя общественное питание. Павел подчеркивает его роль «кормильца» (tropheus), которая составляла одну из основных функций эвергета (?verg?te)[733]. В социальном плане Филимон был близок asiarques, которые согласно «Деяниям»[734] имели взгляды, более или менее сходные со взглядами Павла, и поощряли его деятельность, что было редкой честью, если иметь в виду, что речь идет о сановниках, поддерживающих имперский культ, привлекавших своих современников грандиозными празднествами по этому поводу. Таким образом, у Павла складывается о Филимоне представление, как о человеке, поддающемся чувствам филантропии и гуманности, которые стали распространяться тогда среди греко-римской элиты[735].

Апостолы сталкивались в Малой Азии с очень дифференцированным обществом «господ и рабов»: это наблюдение, вдохновляющее все послания Павла во время его миссии в Азии, а также послания Петра во время его азиатской миссии[736], подтверждается и писателями той эпохи. Герои греческих романов живут в огромных прибрежных городах — в Ефесе, Милите, где они получают известность и славу благодаря своему благородству, но за городом, где находятся принадлежащие им обширные владения, которые они посещают время от времени, на них работает масса рабов, одни, как прислуга, другие, как заключенные, существующие в тяжких условиях эргастулы[737] [738]. Онисим, другой обращенный Павла, — это один из рабов Филимона… в бегах: Онисим и Филимон находились на расстоянии многих километров друг от друга. Онисим пытался найти себе место в большом городе. Он видел в личности апостола нечто вроде святилища, убежища, к которому он «примкнул»[739], что поставило Павла в затруднительное положение с юридической точки зрения, потому что римское право приравнивало к вору того, кто укрывал беглого раба. Павел не видел другого выхода, кроме как просить у Филимона освобождения Онисима, чтобы использовать его в качестве курьера[740].

Других обращенных Павлом ефесян труднее причислить к какой-либо социальной группе. Тут были еще путешественники, как Епафрас из Колосс: его имя в уменьшительной форме (от Епафродит) не много говорит нам о нем… Подобная антропонимика совсем не свойственна чисто греческому обществу и скорее относится к среде вольноотпущенников. Тем не менее нельзя исключать, что его так называли в узком кругу и только друзья[741]. Тихик и Трофим — два других известных нам имени, похоже, указывают на скромное происхождение их владельцев, хотя те не были исключительно подневольными: Тихик — «Удачливый» (это имя давали крайне редко) был зарегистрирован во Фригии как раб[742]; что касается Трофима — «Младенец» (гораздо более распространеннее имя), то его родителями были люди, воспитанные в иностранной семье: либо это были рабы, родившиеся в доме, либо отвергнутые, но потом возвращенные в дом дети, которых собирались сделать прислугой[743]. Случай вполне заурядный, но были известны люди с именем Трофим, получившие классическое образование.

Не имея возможности утверждать что-либо более точно, можно сказать, что ефесская группа, собранная Павлом во время этой миссии, была весьма разнородной.

Миссионер среди миссионеров

Так же как в Македонии и Центральной Греции во время второго путешествия Павла, его проповедование начало распространяться благодаря первым обращенным по всей долине Меандрии и долине Ликии, которые, как и Виа Эгнатия, представляли собой очень оживленный коммерческий путь. Весьма деятельные общества распространились в этой местности до крайних восточных границ, в фригийских городах Колоссах, Иераполе и Лаодики[744]; города, расположенные ближе к морю (в том числе и Ефес), такие как Траллы и Меандрийская Магнезия, были евангелизированы только к концу первого столетия[745].

Таким образом, ефесские последователи Павла шли не от центра к перефирии, а скорее «в обратном направлении», начиная с более отдаленных регионов — огромного эгейского порта, приблизительно в двухстах километрах от Ефеса. Нужно ли этому удивляться, если вспомнить о симпатии Павла к этой среде? Речь идет о населении, поглощенном производством шерсти высочайшего качества и работой с текстилем, а также широкой торговлей им, чем, несомненно, занималась и семья Павла. От путешествия к путешествию апостол активно внедрялся в подобные группы и проявлял как семейное, так и профессиональное единомыслие. Образ Епафраса из Колосс — города, который добился процветания благодаря качеству своей черной шерсти, вероятно, должен был не слишком отличаться от образа Лидии, торгующей бархатом и одобрившей первую миссию в Македонии; к тому же эта женщина смогла оказать необходимую помощь, так как она была уроженкой Фиатиры Лидийской — довольно близкого района, где производили бархат, совсем как в Иераполе — района, поддерживающего религиозные связи с фригийскими городами и знаменитого своими водами и красильным мастерством[746]. Миссия Павла разворачивалась на очень ограниченном пространстве, в узком обществе.

Жители Колосс были так же многоязычны, как Павел: в городе говорили на греческом языке, на лидийском наречии (наречии областей Сардиса[747] и Фиатиры) и на писидийском наречии (наречие более ранних павловских Церквей)[748]. Это указывает, что все названные области активно сообщались друг с другом, поскольку в них развивался один и тот же вид деятельности. Профессиональные цеховые организации играли очень важную роль во всех сферах жизни, и здесь повседневно присутствовал тот идеал «сотрудничества», которому Павел был глубоко предан и который он стремился перенести в область церковную[749]. Такое положение вещей в значительной степени сложилось благодаря иудеям, которые укоренились на этом дорожном перекрестие уже более века назад[750]. Возможно, их религия подвергалась некоторому ессейскому и иоанновскому влияниям, которые развивали в этой среде склонность к дуализму («Сыны Света» и «Сыны Тьмы») и чувство изящного благодаря ангелологии[751] (учению об ангелах).

Во всяком случае, сподвижником миссии был обращенный язычник Епафрас из Колосс. Этот толкователь Закона (didaskalos), который имел вид путешествующего проповедника (вероятно, он путешествовал в профессиональных целях), не прекращая кружил между Колоссами, Лаодикией и Иераполем, а также Ефесом, куда он приходил, чтобы дать отчет Павлу и получить от него инструкции[752]. В некоторых местах Церкви организовывались, как домашние: в Лаодикии собрания проходили у Нимфана, впрочем, также и у знатного Филимона. Причем вся семья его — жена Апфика и Архипп, его сын или друг[753], и его рабы — участвовали в жизни церкви, но только на Архиппа во время пребывания Павла в Ефесе был возложен сан священника[754].

Тем не менее организация Церкви оставалась крайне централизованной: все восходило к Павлу и исходило от него. Регулярно Церкви наносили визиты личные посланники апостола более или менее высокого уровня, избираемые из его окружения: Онисим и Тихик вполне годились для роли курьеров, носивших письма[755], но для того, чтобы сдержать иудейскую контрмиссию, Павел отправил с визитом Марка[756].

Ефесские общества имели гораздо менее выраженный харизматический характер, чем общества Коринфа: здесь не пророчествовали, и проводимые литургии описаны как очень простые — «духовное» пение, гимны и псалмы…[757] Апостолы и пророки начала миссионерского движения окончательно стушевались перед «толкователями», вестниками («евангелистами») и «пастырями», которых впредь будет определять божественное призвание[758].

Воспользовавшись нужными адресами, деловыми и дружескими, Павел смог бы — это совершенно очевидно — продвинуть миссию еще дальше, потому что торговцы бархатом и текстилем проявляли себя очень энергично не только в Лидии, к северу от Ефеса, но также в Ми лите — к югу, где шерсть испокон веков славилась своей тонкостью и производство бархата, как достоверно известно, было налажено в рамках имперской монополии еще в 50-е годы[759]. Но мы располагаем точными свидетельствами того времени: группа Павла ограничивала свою деятельность только сторонами запад — восток, вдоль долины Меандрии и долины Ликии, имея твердое намерение не посягать на зону влияния иоанновских обществ. Павел остался верен соглашениям, достигнутым в результате переговоров в Иерусалиме, условием которых было признавать независимость каждого апостола и действовать по возможности в пределах собственных апостольских зон[760].

Как известно, иоанновское проповедование распространилось к северу от Ефеса, вдоль пути, где совершался основной круговорот, обеспечивающий всем необходимым Лидию и соединяющий главные культурные и коммерческие центры. Смирна — «земные и морские врата во все эти области»; Пергам — город, «родственный иудеям», знаменитым своими производственными предприятиями и медицинской школой; Фиатира — город текстильной промышленности; Сардис — караванный отрезок сухопутного тортового пути; Филадельфия — центр огромных имперских областей: наконец, Лаодикия Ликийская — коммерческий и банковский центр[761]. Весь этот регион был постепенно пройден, несмотря на то, что условия этой местности сильно отличались от тех, к которым привык Павел и его соратники. В действительности иоанновские Церкви находились под покровительством иудейских обществ, весьма древних и процветающих[762]. Иоанновское проповедование разворачивалось в иудейской среде. Миссия Павла также не обошлась без иудеев Азии — они были многочисленны в Ефесе и Лаодикии, равно как и в Иераноле и Трогиллии, — но миссия не имела целью направленно выискивать иудеев и не слишком привлекала их к своей деятельности[763]. Две апостольские зоны расширяясь приближались друг к другу и таким образом могли снова пересечься в Ефесе и Лаодикии[764].

К востоку, в сторону внутренней Анатолии, павловские миссионеры сталкивались с зоной Петра[765] которая занимала очень обширную область, включая Каппадокию, Фригию и Вифинию, до самого побережья Черного моря Евангелизация оказалась весьма скоропалительной в этих краях, откуда были родом двое самых старых и верных соратников Павла, Акила и При скилла, которые, надо полагать, очень скоро завязали прямые отношения с Римом[766]. Евангелизация также могла опереться на иудейские общества, чье учение распространилось в Ансире, в сердце Фригии; Акила и Прискилла были обращенными, вышедшими из иудаизма. Но в сельской среде, население которой лишь недавно попало под греческое влияние и где городской стиль жизни «по-гречески» в поселках только-только начинал распространяться, можно было столкнуться с совершенно другими условиями.

Между двумя этими грандиозными миссиями сфера деятельности Павла казалась особенно узкой, а его проект — скромным. По правде говоря, Павел больше тяготел к Европе, чем к Азии. Ефес не был, и так никогда и не стал для апостола опорным пунктом его азиатской деятельности, осуществляемой в масштабе провинции; этот город послужил ему поворотной точкой, откуда можно было легко наладить контакты с Европой.

Управление европейскими Церквами

В Ефесе вокруг Павла беспрестанно сновали разные люди. Из Коринфа наезжал Ераст — один из высокопоставленных людей; его последователи, с которыми он начинал, такие как Тиций Иисус, называемый Иустом, Сосфен или Стефаний со своими рабами. Эти последние посетили апостола, чтобы сделать отчет о положении дел в Церкви после визита к Павлу перед тем «домашних Хлоиных»[767], которые изобличили их в неверной направленности. Аполлос тоже прибыл в Ефес, где впервые встретившись с Павлом, он примкнул к нему и даже отсрочил свое возвращение в Европу[768].

Из Македонии тоже спешили давние друзья, такие как Гаий Дервянин и, конечно же, Аристарх, который стал участником ефесской миссии[769].

На все сообщения и ходатайства Павел отвечал из Ефеса письменно или уполномочивал своих самых надежных сотрудников дать ответ. Он спешно отправил сначала Тимофея, а затем и Тита в Коринф; потом опять же Тимофея и Ераста в Македонию. Он пытался уговорить и Аполлоса отправиться в Коринф. В конечном счете именно Тимофей, Тит и Ераст совершали каждое трудное плавание между Коринфом, Македонией и Ефесом[770]. Тимофей был человеком, умеющим выходить из затруднительных ситуаций, поэтому его Павел послал в Коринф напомнить о своем учении и евангелии и наставить местную Церковь на верный путь в духе тех положений, которые уже дали результаты в Фессалонике во время второго путешествия[771]. Несомненно, что Тит, более дипломатичный, чем Тимофей, утвердился как лучший посол апостола: именно он разрешил ситуацию в Коринфе, на которую Тимофей очень мало смог повлиять в свой первый визит главным образом из-за отсутствия глав Коринфской Церкви, как раз отправившихся в Ефес.

В действительности, сильную путаницу создавала быстрота, с которой действовал Павел, невзирая на расстояние и Эгейское море. Он послал Тимофея в Коринф, получив послание от Хлоя, в котором тот сообщал о серьезных разногласиях в обществе, но когда Тимофей прибыл туда, уполномоченные Церковью уже отправились к Павлу, чтобы представить ему их собственное понимание событий. Когда Тимофей в конце концов снова возвратился в Ефес, он не застал там Стефания и его помощников, которые уже отправились в Коринф с посланием от Павла[772].

Итак, несмотря ка то, что Павел передвигается в этот период мало, он много пишет. Он несколько раз объявляет о своем визите к коринфянам, но без конца откладывает его и, надо полагать, не планирует путешествия раньше, чем осуществит торжественное возвращение в Иерусалим после общего осмотра европейских Церквей[773]. Таким образом, переписка была частой и имела важное значение для обеих сторон, хотя сохранились только несколько писем Павла. Коринфяне особенно охотно сообщались с ним через курьера[774].

Это вполне устраивало Павла, который никогда не был силен в риторическом искусстве и гораздо лучше проявлял себя в писаниях[775]. Годы, проведенные в Ефесе, когда Павел оттачивал свое эпистолярное орудие, имитируя — ни больше ни меньше — греческих философов, начиная с Эпикура, способствовали приобретению литературного размаха. Его переписка обширна и весьма многообразна, хотя это не сразу бросается в глаза, потому что Послание к Филиппийцам и каждое Послание к Коринфянам, в действительности, являются материалом, который объединяет писания, сильно разнящиеся по характеру, времени и происхождению[776]. Павел поддерживал личную переписку, из которой до нас дошло письмо к Филимону, и вел переписку деловую, вроде «расписки о получении»[777] или «письма о предоставлении полномочий», аналогичное письму, которое он дал Титу и посланникам, сопровождающим его в Коринф[778]. Большинство писем представляют собой писания по поводу какого-либо события, свидетельствуя о немедленной, иногда страстной реакции на него: после возвращения Тимофея, объявившего о своей неудаче у коринфян, Павел тотчас же адресует им письмо «со многими слезами»[779].

Некоторые послания, весьма суровые, возможно, никогда не были отправлены — Павел заменял их на более мягкие, когда ситуация изменялась[780].

Но импульсивная натура Павла была способна возвыситься и до уровня научного письма, отражавшего мнение серьезного руководителя, отдающего отчет в своем знании и ответственности, для которого пришло время обобщений: Павел формулирует суть своих мыслей в длинных Посланиях к Коринфянам, к Галатам, к Римлянам, написанных в Ефесе и во время обратного путешествия; Второе послание к Коринфянам, Послания к Галатам и к Колоссянам, где личное участие Павла сомнительно, изложены как энциклики[781], предназначенные для всей провинции. Все послания свидетельствуют о серьезной работе над стилем и композицией: Павел не был греческим ритором, но его усиленное желание заставить читателей, принадлежащих к разным культурам, разделять его понимание евангелия привело к тому, что он использовал литературные формы, такие же софистические и такие же многообразные, как духовное Завещание, используемое в иудейской эллинизированной литературе, весьма ценимой последователями Иоанна[782], или как римская апология, систематизированная Цицероном[783].

Новая команда в новом духе

В общем, Павел многому научился в Ефесе: в зрелом возрасте, как и в молодые годы, жажда знаний была отличительной чертой его натуры[784].

Он сильно сроднился с эллинистической культурой за годы своего апостольства, когда все больше подвергался влиянию греческой философии: слово «единомыслие», например, столь характерное для классической мысли, встречается в писаниях Павла на намного чаще, чем в Ветхом Завете, на котором он воспитывался. Именно в это время он принял греческую философскую концепцию «Полноты» (pler?ma), чтобы описать Божественное[785]. Наконец, все более частое использование греческого мистического словаря и слова «таинство» показывает, что его не оставила равнодушным та атмосфера религиозной чувствительности, которая была свойственна окружающему его миру[786]. Впрочем, миссия определила свою деятельность термином (употребив его в переносном смысле), используемым верующими в храмах той области[787] для обозначения своего доступа к месту посвящения: «переступить порог» (embateuein) [788].

Знакомство Павла с ессенизмом также возрастало, что является лучшим доказательством — если оно требуется — того, какой огромной свободой ума обладал апостол, никогда не становившийся пленником какого-нибудь доминирующего направления и чей критический ум был крайне жаден к знаниям. Некоторые из его самых близких сотрудников, возможно, бывших иоанновских последователей[789], явились распространителями отдельных идей ессеинизма; Павел также принимал и считал возможным следовать этим идеям… Его помощники яростно боролись с отступничеством колоссян, которых прельщало служение ангелам и праздничные ритуалы, но сам он распространял в Коринфе некоторые ессейские идеи, как, например, применяемая к обществу верующих метафора «Храм»; возможно, он даже включил в одно из своих писем ессейский отрывок, который выражает традиционную оппозицию, пропивопоставляя тьму — свету, Христа — Сатане, Бога — идолам…[790]

Павел объединял вокруг себя самые разные умы, но особенно интеллектуалов. Марк, отколовшийся от группы, в Азии снова примкнет к павловской миссии (предполагалось послать его в качестве доверенного лица, чтобы образумить фригийские Церкви)[791], к которой присоединились еще двое новых избранных: Аполлос и Лука.

Именно в Ефесе Павел и Аполлос по-настоящему познакомились. Нельзя сказать, что они были одинаково образованы, — молодой александриец в отличие от Павла получил знания и мастерство греческого ритора: он был весьма красноречив и легко писал на изысканном греческом, он даже имел представление о платонизме… Кроме того, он был гораздо более отдален от храмовых богослужений, чем Павел, и остался человеком, полностью разделяющим иоанновское восприятие[792]. Несмотря на это, Павел сразу же признал его своим «единомышленником»[793]: они оба были толкователями «искушенными в Священном писании», харизматами и пророками[794]. Влияние апостола в кругу его последователей не имело ничего общего с тиранией: не предлагая им какую-нибудь стереотипную модель, он, напротив, высоко ценил их взаимодополняемость.

Что касается Луки, то о нем впервые упоминается в письмах того времени, когда Павел пребывал в Ефесе [795]. По преданию[796] Лука был лекарем, странствующим в профессиональных целях. Он путешествовал по миру в поисках врачебной практики, но также с целью самообразования и познания новых стран: путешествия медиков часто преследовали двойную цель. Аполлос был в чистом виде иудеем и отпрыском александрийского эллинизма; Лука, согласно преданию, — язычником, выросшим в Антиохии Сирийс кой, где находилась медицинская школа[797]. Несмотря на свое сирийское происхождение и на то, что его родным языком был арамейский (опять-таки по преданию), он писал на ученом греческом и был знаком с лучшими писателями, считаясь автором Третьего Евангелия, написанного настоящим медиком[798].

Что до тех сотрудников, которые сопровождали апостола начиная с Ефеса и составляли путевой журнал, к которому обращался автор «Деяний», то они использовали разговорный латинский, откуда заимствовали неологизмы[799], равно как из языка моряков, имевших отношение к лодкам, судоходству, асфономии и ветрам: они говорили о «якорях» или «саженях» и описывали свое путешествие в манере авторов «кругосветных плаваний», обозревающих берег с моря и разделяющих его на порты и прочие ориентиры[800]. Вероятно, они принадлежали к космополитической среде путешественников, но при лом усвоили все основные предрассудки эллинизма: языковой критерий и неприятие «варварства», снобизм знати, традиции регламентированного гостеприимства, презрение к народу[801].

Медик, географ и апостол легко могли найти общий язык друг с другом: это били люди одного склада и очень близкого образа жизни[802]. Все они могли добиться признания благодаря своему обаянию и речам даже во враждебной иностранной среде; правда, они должны были остерегаться обвинений в магии, взяточничестве и подстрекательстве народа к смуте. Лука, в частности, очень быстро завоевал расположение Павла, который считал его с тех пор одним из своих «сотрудников» и доверенных лиц.

Сподвижники Павла — это открытая группа, которая все время обновлялась, но вместе с тем являла собой замечательный пример сплоченности. Большинство людей, трудившихся с Павлом в Ефесе, следовали за ним и дальше, до самого конца[803]. Они составляли самую сильную часть миссионерской группы, потому что из этих шестнадцати «сотрудников» двенадцать были известны Павлу, как представлявшие христианство от одного края Средиземного моря до другого. Правда, некоторые из этих «ефесян» входили в миссию во время предыдущих путешествий, и теперь они возвращались к Павлу со всех сторон: Сосфен и Иисус Иустус из Коринфа[804], Аристарх Македонянин, Марк из Сирии или Александрии… Павел также сошелся с родственниками, Андроником и Юнием, которые обратились гораздо раньше него и вели свою собственную миссионерскую деятельность[805].

Окружение Павла подчинялось иерархическому порядку. «Сотрудники» представляли первый круг[806]: Акила и Приска (называемая Прискиллой), Тимофей и, разумеется, Тит — верные соратники, а также иудей Аполлос, Марк и Иустус, Аристарх Македонянин, лекарь Лука и, наконец, Димас и Филимон, присоединившиеся в Ефесе. Павел считал этих «сотрудников» (sinergoi) членами «товарищества» (koin?noi)[807], они были утверждены божественной властью апостола[808]. «Дьяконы», как Епафрас из Колосс и Тихик, были менее близки к Павлу, несмотря на ту привязанность, которая их объединяла: только совместное заточние в тюрьму могло упразднить дистанцию между дьяконом и наставником, который применял к нему тогда выражение «компаньон по неволе»[809]. Группу других «апостолов» представляли: Аполлос, Андроник и Юния; вероятно, определив их должность таким образом, Павел явно хотел признать независимость и законность собственных апостольских полномочий. Архипп из Колосс, который получил сан священника для местной Церкви, имел право на звание, равноценное званию «сотрудник» — «соратник»; а Сосфен, бывший должностным лицом в Коринфе, всегда назывался «брат»[810].

Через два года после разрыва в Антиохии пришло время примирения и терпимости. Павел мог надеяться, что для него открылись двери, как он любил говорить[811]. Именно тогда он задумал план новых путешествий, чтобы не только посетить свои Македонийские Церкви и Церкви Ахайи, прежде чем отправиться в Иерусалим[812], но также исследовать западные области Италии и Испании[813]. Отныне он замышляет свою миссию не как заурядное путешествие из Антиохии в Антиохию, из Иерусалима в Иерусалим, всегда с возвращением к исходному пункту, но как исследование средиземноморского пространства, простирающегося «до края Земли»: притязания иудея Киликии возросли до уровня путешествий, осуществляемых обычно медиками и риторами, которые теперь были частью его окружения[814], ритмично и беспрерывно перемещающимися между Ефесом и Римом[815]. У Павла появились «вселенские» перспективы, весьма характерные для эллинизма[816].

Тем не менее ближайшей задачей оставался сбор пожертвований для бедняков Иерусалима, поскольку Павел должен был выполнить обязательства, взятые на себя в 51 году перед «столпами Церкви». Это было единым миссионерским замыслом, который объединил деятельность Церквей Галатии, Коринфа, Македонии и Азии[817]. Павел начал его воплощение в Галатии, во время своего перехода, и продолжил в Ефесе по прибытии туда в 52 году. В действительности он должен был собрать деньги для субботнего года, когда не сеяли и не собирали урожай, с осени 54-го и до осени 55 года[818]. Поскольку трудности могли возникнуть уже весной 55 года, то есть к началу его «перехода», Павел, разумеется, понимая это, решил, что нужно отправиться до того, как закроется на зиму морской путь: осенью 54 года. Поэтому сбор пожертвований стал основным делом 53–54 годов после того, как коринфяне весьма кстати начали его раньше — в 53 году [819]. Павел расценил это, как служение благотворительности, как «свидетельство» покорности Евангелию Христову, как внешнее проявление универсальности и единства Церкви. Ему казалось тогда, что он контролирует развитие обществ, основанных им; последующие события докажут ему обратное.