Глава 12 Из Иерусалима в Рим: Павел и его судьи

Глава 12

Из Иерусалима в Рим: Павел и его судьи

Этот период жизни Павла, начиная с ареста в Иерусалиме и до счастливого случая его перевода в Рим, кажется, известен лучше всего, поскольку книга «Деяний» ведет последовательное изложение событий день в день, а иногда и час в час. «Деяния» сохранили впечатления и воспоминания очевидцев иерусалимских событий, а описание путешествия Павла сделано в соответствии с записями бортового журнала, который велся со всей тщательностью.

Множество эпизодов будут легко узнаваемы: возмущение в Храме, заключение в Кесарии и, конечно же, — кораблекрушение… Однако, хотя все эти показания давались почтенными свидетелями, как это видно из описания судебных перепитий, и их истинность подтверждена римской правовой властью, создается впечатление обмана. Эти свидетели на самом деле не могли иметь доступа ни на заседания Синедриона, ни даже на совещание, которое было у Павла с иудейскими христианами Иерусалима по прибытии: они могли сообщить только о внешних обстоятельствах и знать только официально высказанные точки зрения, но не могли с точностью повторить непосредственные подробности ведшихся речей. Они, конечно, исправно передали все этапы судебного разбирательства, но мы никогда не сможем услышать самого обвиняемого, так как древний обычай требовал составлять по-новому все речи, чтобы искусственно придать им возвышенность и сделать их высокопоказательными. Поэтому представление об обвинительном акте мы можем составить скорее по апологетической речи, приписываемой Павлу, чем по его собственной защите.

Наконец, поскольку мы знаем поименно всех действующих лиц, которые являются историческими личностями, можем увидеть, что «Деяния» передают события опять-таки в неточной хронологической последовательности: они указывают некоторые сроки с опозданием, перечисляя события, например, упоминают мессианический мятеж, о котором также упоминает иудейский историк Иосиф Флавий, но их данные, как известно, не совпадают по времени на один-два года[954].

Дата ареста Павла также не может быть точно установлена, если исходить из исторических данных о римском правителе Антонии Феликсе, чья карьера была несколько сомнительной[955]. Феликс был отозван в Рим во второй год правления Нерона, то есть после октября 56 года, и после того, как закончился согласно «Деяниям» двухлетний срок его правления[956]. Именно Нерон в самом начале своего царствования (в конце 54 — начале 55 года) назначил его прокуратором провинции, наделив властью в Иудее; гораздо раньше согласно Тациту и «Деяниям»[957] его отправляли в Палестину, и он начинал, как военачальник в Самарии. Во время правления Феликса арест Павла мог иметь место как в день Пятидесятницы 56 года, так и в день Пятидесятницы 55 года; эта дата упоминалась ранее, обозначив время зимовки в Коринфе, в 54–55 годы, и кроме того, историческая обстановка 53 года, как она изображена, могла способствовать развитию оппозиции в Ефесе именно в это время, что больше склоняет ко второму предположению.

На три, а возможно, и более года раньше, по крайней мере с 52 года, Феликс поддерживал, а затем и возглавлял очень жестокую борьбу против различных самоуправных движений. Когда Павел весной 55 года прибыл в Иудею, отношения между иудеями и язычниками была крайне обостренными. Государственная власть была готова на все в адском клубке протестов, разоблачений, обвинений и репрессий: «Своих врагов подстерегали издалека и не доверялись даже друзьям, идущим навстречу, в этой атмосфере острой борьбы[958]»

Репутация отступника

Итак, все началось с кампании поношения, организованной азиатами[959]. Павел не остановился в Ефесе, чтобы не подвергаться ненужному риску, но его недавние враги не только настигли его, но даже — можно не сомневаться — опередили его прибытие в Иерусалим. Кто эти «иудеи Азии»? Ортодоксы? Инакомыслящие? Обращенные? Их вряд ли можно считать эллинистами и даже последователями Иоанна — настолько очевидна их приверженность Храму. Остановимся на предположении, что это были христиане из иудейства, сохранившие связи с теми иерусалимскими кругами, которые размахивали Посланием Павла к Галатам, словно факелом.

В самом деле, это ему принадлежат хлесткие, бичующие высказывания о несовместимости Закона с верой, которые переходили из уст в уста. Павла обвиняли в том, что он не выполняет предписания, не следует обычаям и пренебрегает запретами, а также считает обрезание бесполезным: он не только не настаивал на выполнении всего этого язычниками, но, что еще хуже, разубеждал в этом и иудеев. Это было обвинение в отступничестве и подстрекательстве к отступничеству. Конечно, внешняя сторона дела была против Павла, но что он реально имел в виду, когда утверждал, что нет пользы в обрезании? Для иудеев по рождению? Разумеется, нет, потому что он сам настаивал на обрезании Тимофея, родившегося от матери еврейки. Тут, как оказалось, он сомневался, если не противоречил себе, во тем не менее разбирательство вызывало не прекращающееся возмущение Отцов Церкви и даже современных толкователей: если бы у Павла был сын, обрезал бы он его или нет?[960]

В Иерусалиме расценивали колебания обращенного фарисея, как «кощунственный оппортунизм»: образ «оппортуниста» останется в представлении некоторых последующих поколений евреев-христиан и в раввинских преданиях[961].

Разногласия в мнениях, возникшие по этому поводу, беспокоили также и окружение Иакова. Даже еще до прибытия Павла они не могли определиться относительно его проблемы: думали о расколе, потому что апостол Ефеса, кажется, не принимал во внимание иерусалимские соглашения, во всяком случае, те настоятельно рекомендуемые пищевые обязательства, о которых ему поспешили сообщить после его отбытия. В этом заключалась причина размолвки, но были и другие недоразумения. В частности, сбор пожертвований составлял теперь проблему, и Павел волновался по этому поводу еще с Ефеса: предполагали, что иерусалимские христиане-иудеи считали себя скомпрометированными из-за денег, пришедших от обращенных язычников, а также испытывали неуверенность, принимая взносы диаспоры, которые либо конкурировали, либо заменяли обычные жертвенные сборы для Храма[962]. Группа Иакова выказала еще большее высокомерие, чем во время предыдущего свидания, несмотря на показное братство, на которое обращает внимание книга «Деяний»: они замечают Павлу, что его взгляды остаются в меньшинстве (это, впрочем, можно считать крайностью)[963]; они обнародуют свои позиции, отошедшие от тех, что были приняты в 51 году, которые требуют от обращенных язычников придерживаться левитских предписаний, предназначенных для прозелитов, что означает установление неравенства между иудейскими христианами и христианами греками. Мы не знаем в точности, каков был ответ Павла; повествование «Деяний» ограничивается предположением, что он выступил с апологетической речью, в основе которой лежала история его жизни, как и в его Посланиях к Галатам и Коринфянам.

Но, по крайней мере внешне, он смирился и занял позицию, соответствующую требованиям христиан Иерусалима. Согласившись совершить в Храме жертвоприношения, которые завершали бы обряд очищения, и обет не стричь волосы, Павел присоединился по этому поводу к четырем «назореям» и, взяв на себя издержки за них, тем самым предоставил доказательство своего неукоснительного следования ритуалам и своей солидарности с иудеями, соблюдавшими религиозные обряды, а также наглядно подтвердил, что помогает немощным опираться на Закон[964].

Для общественного мнения отношения между иудеями и греками составляли самую актуальную и насущную проблему. Недооценка Закона — вот в чем прямо обвиняли Павла, и не было ли это угрозой Храму и тем самым иудейскому народу? Враг народа, враг Закона, враг Храма[965] — вот мнение, которое составилось очень скоро, несмотря на то, что он никогда ничего дурного не говорил о Храме в своих писаниях. Но в тот период легко переходили от религии к политике, рассматривая оплошности, допущенные по отношению к святилищу, как преступление против народа. Нараставшее со времен правления Понтия Пилата напряжение между иудейским народом и римскими властями обострило национальные чувства и поощряло экстремистов, вынуждая тем самым консерваторов упрочивать свои позиции.

Подозрение в предательстве

Друзья римлян — Павел не мог отрицать, как, впрочем, многие другие фарисеи[966], что это действительно было, — оказались в щекотливом положении после ошибок, накопленных правителем Феликсом. С одной стороны, он вел ожесточенную и слепую борьбу против всех националистических групп и деревенских жителей, подозреваемых в оказании им помощи: так умножалось количество крестов вдоль дорог[967]. С другой — несмотря на легкость, с которой он отправлял войска, он не имел вполне определенной позиции по отношению к иудейским сектам и повстанческим движениям: соотечественники упрекали его в том, что он потерял контроль над ситуацией в Самарии в 52 году, польстившись на прибыль от грабежа, а Иосиф (Флавий) — в том, что он закрыл глаза на убийство первосвященника Ионафана, который стеснял его[968]. Личная жизнь Феликса уже сама по себе была провокацией для набожных иудеев в 54 или 55 году он отнял у мужа, который, как в конце концов выяснилось, был обрезанным прозелитом, принцессу Друзиллу[969] — иудейку; из-за этого недозволенного и скандального, с точки зрения Торы, союза, царь Агриппа держался в стороне от своей сестры и деверя[970]. На Феликса, как и на многих других высокопоставленных представителей римской власти, действовал восточный мираж — все они стремились к царственным союзам, богатству, власти и очарованию оккультизма[971].

Обстановка не переставала ухудшаться. 54 год был отмечен устранением группы Елеазара, который уже больше двадцати лет вел партизанскую войну с гор Иудеи. Но этот «разбой», как говорили римляне[972], не прекратился, националисты вели теперь свою работу, создавая ополчения в сельской местности, которые объединялись для харизматической деятельности. На самом деле мессианские похождения следовали одно за другим, без конца, уже десятилетия, похождения египетского иудея, этакого нового Моисея, который хотел собрать народ в пустыне, чтобы дождаться здесь освобождения Иерусалима, возможно, будет последним в этом списке. Националисты нашли альтернативу усилению репрессий: не желая вести войну в деревнях, они принесли свою ярость в самое сердце города — на паперть Храма.

Терроризм зародился при правлении Феликса: людей убивали среди белого дня, в самом центре города. На народных собраниях, особенно в местах паломничества, террористы смешивались с толпой, пряча под одеждой небольшие кинжалы; избирали жертву и убивали внезапным ударом, оставалось только поддаться всеобщему волнению, чтобы дезориентировать стражей порядка в их поисках. Эти террористы ничем не были похожи на бандитов: их внешний вид внушал доверие, а некоторые из них были даже родственниками фарисеев. Римляне называли их «палачи» («sicairas») — словом, которое произошло от латинского названия небольшого кинжала, которыми они убивали свои жертвы[973].

Они были, разумеется, «военной группой», но само их существование уже оказывало давление даже на людей умеренных взглядов, чью точку зрения представляет историк Иосиф — знатный по происхождению фарисей. Все харизматические движения, которые потрясали Иудею, описаны как революционные начинания, совершенно противоположные греко-римскому либерализму и представлявшие опасность для общества[974]; под этим углом зрения всякий призыв к обращению, — которое само собой подразумевает изменения, — всякое проповедование новых мыслей может показаться разрушительным. Пытаясь сдержать прилив крайнего национализма, консерваторы становятся ярыми защитниками традиций. Большинство из них оказываются теперь сторонниками обязательного обрезания для тех, кто хотел навсегда обосноваться в Иудее, даже если другие, как Иосиф, были против принудительного обрезания и утверждали, что каждый должен чтить Бога согласно своим личным убеждениям[975]. Это был провал попытки объединения, к которому стремился Герод Великий в начале века: в Кесарии Галилейской, чье население в большинстве своем было адаптировано к греческому образу жизни, несмотря на иудейское миропонимание, стычки и межэтнические мятежи во время правления Феликса[976] умножались, особенно в местах собраний (на рыночных площадях).

Тем не менее городские иудеи, среди которых была группа эллинистов Филиппа, говорили на греческом языке и жили в окружении греков. Но проблема разделения иудеев и язычников в соответствии с правилами Закона Моисеева была драматической реальностью: те, кто не соглашался с этими требованиями, считались предателями в глазах националистов, экстремистов и даже людей умеренных взглядов.

Очевидное преступление

Таким образом, обстоятельства складывались так, что все со страхом ожидали «революционной» Пятидесятницы — что было бы не впервые. В моменты наиболее сильного напряжения толпы, гораздо более многочисленные, чем обычно, шли в Иерусалим на праздники со всех концов Палестины: в 51 году народу насчитали около десяти тысяч. Они стояли лагерем вокруг святилища и имели сходство с римским легионом, который располагался в крепости Антония, нависшей над Храмом, и осаждал его со всех сторон[977]. Грандиозные паломничества накаляли страсти, и на паперти Храма царило постоянное возбуждение. Стычки здесь были частыми, и потасовки нередко переходили в мятежи, малейший жест, если был неуместным, мог спровоцировать беспорядки. Во время Пятидесятницы четвертого года до нашей эры именно у Храма произошло великое националистическое восстание. А незадолго до описываемых событий, во время праздника Пасхи в 52 году, солдат выразил насмешку над паломниками неприличным жестом, молодые люди стали бросать камни в военный отряд, а прибытие подкрепления, которое окружило портик, вызвало такую неописуемую панику, что в результате, как говорят, оказалось от двадцати до тридцати тысяч жертв[978]. Иудеи смогли подняться на крыши портиков, и оттуда забрасывали римлян камнями, избегая рукопашной схватки, так как весьма уступали им в силе.

Если прибавить ко всему этому угрозу «кинжалов» и боязнь внезапной расправы — «каждый ожидал внезапной смерти», — то станет понятно, что было неразумно «быть иным» у паперти Храма в день Пятидесятницы 55 года: всякого, кого считали «другим», кто не принадлежал к той же партии или к той же секте, «подстерегали издалека» и считали врагом[979].

Итак, можно представить, с каким вниманием наблюдали за всеми действиями Павла, который пользовался такой дурной репутацией. Инцидент произошел в последний день его очищения. Увидев его шествующим через город в сопровождении греков и иудеев Азии — обращенными или нет — неизвестно — присутствующие посчитали себя вправе выкрикивать ругательства. Входя в Храм с ефесянином Трофимом, которого все хорошо знали, Павел нарушал запрет, защищавший помещение Храма от язычников и позволявший им находиться только у внешней паперти. Этот закон был известен всем, и кроме того, о нем напоминала табличка с надписью на греческом и на латинском языках. Объявление гласило, что за это, столь явное нарушение, предусмотрена судебная процедура: левиты, которые были защитниками Храма, должны были указать народу на осквернителя святыни и осудить его на площади к побиению камнями. Оскорбленное общество — «толпа иудеев», как написано в «Деяниях» — очень быстро устраняло таким способом нежелательных личностей, несомненно, что нескольких священников и молодых людей было достаточно, чтобы придать коллективному убийству ритуальный характер казни[980].

Итак, Павла потащили к городским воротам, чтобы побить камнями вне стен города, как некогда Стефана. Разумеется, на самого Павла этот запрет не распространялся, так как по закону он не был иностранцем. Но его обвинили в том, что он ввел в святилище необрезанных греков — его противники знали, что делали: согласно раввинскому праву подстрекательство к преступлению приравнивалось к самому преступлении, особенно в отношении оскорбления святынь, и наказание за подстрекательство было таким же, как и за само преступление.

Был ли Павел действительно виновен? Все логическое построение «Деяний» имеет целью доказать обратное, включая и долгий пролог к событию, которое неопровержимо подтверждает, что его образ действий это образ действий набожного иудея. Возможно, он стал жертвой своей репутации: левиты и толпа, не разбираясь, обвинили его в присутствии иноземцев у внутренней паперти Храма. Может быть, он поплатился за свою опрометчивость или за один из своих душевных порывов, которые были ему свойственны. А возможно, он и в самом деле намеревался совершить мужественный поступок, вводя в Храм обращенного язычника, необрезанного, но имевшего веру, из тех, для кого он отстаивал Авраамово наследство, наследство Отца верующих…[981]

Павел обязан своим спасением только внезапному вмешательству трибуна, который возглавлял иерусалимский гарнизон, и единственный нес ответственность за поддержание порядка в городе, потому что правитель находился в Кесарии. Он, как всегда, был готов к инциденту в дни великого праздника. Со времени волнений на Пасху 52 года солдаты организовывали охрану на крышах портиков, чтобы предвидеть всякое провоцирующее толпу движение: в случае волнений они рассеивались под портиками. Принимая во внимание серьезность ситуации, трибун приказал отрядам спускаться с крепости, которая была непосредственно связана с Храмом. Он захватил виновника инцидента — того, кого он принял за лжемессию и подстрекателя. Его заковали в кандалы как мятежника или разбойника, арестованного при очевидном преступлении, и увели в крепость, ожидая когда прояснится ситуация и будет определена мера ответственности[982].

Трибун сделал это, не считаясь с тем, что и Павел и толпа — каждый со своей стороны — призывали к народному суду, поскольку имели на это право.

Мнение народа

Толпа не унималась, и трибун вынужден был считаться с этим, защищая Павла, потому что скандальная ситуация в античном мире могла разрешиться и уголовным процессом. Римские власти хорошо знали это и признавали право и свободных городов Империи отправлять обвиняемого на казнь с одобрения народа. И именно так правитель Кесарии расценил позднее манифестации против Павла, ознакомившись, конечно, с докладами стражей порядка, представленными трибуном[983]. Эта короткая процедура была довольно обычной в римской Палестине шестидесятых годов, когда бурные манифестации одобрений или осуждений частенько имели место[984]. В этих обстоятельствах представитель судебной власти или римский служащий всегда давал обвиняемому слово: «Защищайся перед народом!» — говорилось тому, кого возбужденные зрители хотели отправить к зверям…[985] Павел, который уже прошел через испытания в Ефесе, потребовал своего права держать слово, и трибун предоставил ему такую возможность; иудейский уголовный кодекс той эпохи давал обвиняемому право защищаться самому.

Подлинность речи Павла не может вызывать сомнений, даже если летописец «Деяний» очевидно составил ее иначе[986]. Павел оказался в ситуации, когда перед ним встала необходимость засвидетельствовать свое иудейское происхождение и доказать тем самым, что запрет Храма не касался его: он объяснялся на арамейском, а не на греческом языке, (что произвело большой эффект), упомянул о своих предках, назвал имена первосвященника и членов Синедриона, которые некогда пользовались его услугами. После этого необходимого вступления он продолжает, как повествуют нам «Деяния», в греческой традиции: то есть начинает свою апологетическую речь — на самом деле — историю своей жизни, — где упоминает о данном ему откровении и развивает тему гонителя, обращенного в веру. До сих пор толпа слушала все, пребывая в боговдохновенной и мессианической атмосфере, окружающей в то время Иудею, призыв к освящению также был принят благосклонно, что говорит о том, что движение освящения было еще живо. Но возгласы и крики возобновились, когда Павел определил свое апостольское служение, как миссию обращения язычников… Слушатели вновь взвыли и начали требовать для него смертной казни, кидая в воздух свои одежды и горсти пыли[987]. В этот беспокойный период обостренного национализма отношения между иудеями и язычниками были камнем преткновения, рядом с этим проблемы, связанные с учением, казались весьма второстепенными, а боговдохновенные и необыкновенные личные проявления не вызывали подозрений.

Но теперь трибун знал, что Павел — иудей диаспоры, который, по-видимому, должен был быть в ведении проконсула Сирии, исполнявшего в то время в Киликии обязанности вышестоящего начальника — прокуратора Кесарии, сверх того, Таре, его родина, пользовался привилегиями «свободного города» и отстаивал право самостоятельно судить бывших в его ведении граждан[988]. Павел не был известен как подстрекатель, и трибун не мог позволить, чтобы эта ситуация привела к казни. Он вновь заточил Павла в крепость Антония, — чтобы защитить его, разумеется, — хотя все равно видел в нем возмутителя спокойствия и намеревался, в качестве предупреждения, наказать его, присудив избиение. Но тут ему предстояло узнать, что Павел был еще и римским гражданином[989].

Править в Иерусалиме было делом нелегким. Трибун Лисий помнил о печальном прецеденте с трибуном Келием, который двумя годами раньше был осужден императором, отослан в Иерусалим и, отданный иудеям, был обезглавлен за то, что не привлек к ответственности зачинщиков нападения на паломников, позволив ситуации обостриться[990]. Он должен был лавировать между заключенным, дело которого рассматривал, поскольку тот являлся римским гражданином, и Синедрионом, с которым нужно было соблюдать осторожность, так как он, не колеблясь, посылал в Рим посланников с жалобами на правителей и военных трибунов. Поэтому он очень старательно вел расследование и даже созвал Синедрион, чтобы выяснить, наконец, в чем состоит обвинительное заключение и достаточно ли оно обосновано.

Павел и Синедрион

Дело Павла в суде началось с очной ставки, но перешло в неясные споры по поводу учения, в потасовку и беспорядок. В Синедрионе фарисеи представляют большинство, и Павел никогда не отказывался от своих привязанностей, а они от своих: он обращается к «братьям». Умышленно или нет, он использует согласно «Деяниям» язык эллинизированного иудея, цитируя Библию в греческом переводе семидесяти толковников, говоря, как грек, который жил «по доброй совести» и «вел себя, как подобает гражданину»[991]. Саддукеи, которые являлись группой непримиримых консерваторов иудаизма, хотели, чтобы он немедленно замолчал, собираясь применить к нему свои обычные дикие выходки: первосвященник Анания приказал бить его по устам, но Павел возражал с ругательствами.

Павел тогда сумел ловко сыграть на том, что в Синедрионе было два противоположных друг другу воззрения относительно воскресения[992]. Сначала он провозгласил свою принадлежность к фарисейству и их вере, так как фарисейская секта сильно отличалась от секты саддукеев: фарисеи, несмотря на свою суровость, сохраняли между собой довольно дружеские отношения и старались примириться друг с другом, поддерживая его во всем обществе, тогда как саддукеи занимали непримиримую позицию даже по отношению к своим единоверцам. Две эти секты не имели единого мнения, касающегося учения о воскресении из мертвых. Это единственный, поистине фундаментальный аспект евангелия, о котором «возгласил» Павел, и в отношении которого автор «Деяний» не сообщает никаких деталей: фарисеи считали, что воскресение ждет только праведников и понимали его скорее, как переход души в новое тело[993]. Столкновение учений, которое коснулось многих действующих лиц, сыграло Павлу на руку. Возможно, в Синедрионе он имел сторонников, вполне допускающих реальность того, что он был удостоен особого откровения. А присутствующие (дебаты были публичными) уже совсем ничего не могли понять и разделились на два лагеря. Разбирательство внезапно приняло совершенно новый оборот, и Синедрион оказался не в состоянии вынести обвинительное заключение, нужное римским властям для того, чтобы дать ход этому процессу.

Тогда его мучители решили сделать по-своему. Сорок молодых людей, из которых многие принадлежали к добропорядочным семействам и которые совершали политические убийства так, словно это был вид спорта, собравшись, составили заговор и, приняв на себя обет, поклялись убить отступника, заслуживающего проклятия[994]. Они предложили первосвященнику и враждебно настроенным старейшинам убить Павла до того, как состоится следующее слушание дела, по дороге из тюрьмы в Синедрион; они поддерживали точку зрения саддукеев, для которых судебные права Синедриона являлись неоспоримыми[995]. Трибун, узнавший об этой опасности от племянника Павла, принял необходимые меры: он отправил задержанного в резеденцию правителя ночью, в сопровождении весьма внушительного конвоя, который должен был довести его до Антипатриды — границ Самарии — там уже не опасались нападения.

Трибуну удалось в полной мере применить римский закон, который очень точно определял круг обязанностей и полномочий местных стражей порядка как в случае очевидного преступления, так и в случае разбоя. Препровождая заключенного к правителю, он должен был отправить ему также доклад, содержащий данные предварительного расследования. «Деяния» приводят или заново составляют этот документ, в котором трибун подчеркивает, насколько затруднителен случай с Павлом: «И нашел, что его обвиняют в спорных мнениях, касающихся закона их, но что нет в нем никакой вины, достойной смерти или оков». Это означало, что трибун не увидел преступления в том, что Павел нарушил запрет, о котором гласило объявление на дверях Храма, и что дело, как ему показалось, сводилось к спорам различных сект об учениях, в чем римские власти, должно быть, не разбирались. (Это заключение совпадает с заключением проконсула Галлиона в Коринфе в 51 году.) Однако Павел показался ему человеком, подстрекающим к беспорядкам. Все же трибун не допустил поспешной казни и попытки убийства, бросив вызов законному обвинению иудеев…[996] Проблемный заключенный и плохо прокомментированные материалы дела — все это трибун передает прокуратору.

Юридический тупик[997]

Процесс над Павлом мог бы свершиться легко и просто. В самом деле, с подобной процедурой правители провинций сталкивались довольно часто: обвинение было подтверждено неофициальными лицами, и они судили своим советом, а ведущие тяжбу стороны разбирались либо с помощью услуг адвоката, либо нет. Римский закон требовал всего-навсего, чтобы были представлены все стороны и чтобы обвинительный акт был составлен в надлежащей форме. В случае с Павлом трудность заключалась во всех этих представленных за обвиняемого поручительствах. Расстояние между Иерусалимом и Кесарией защищало Павла, но не ускоряло решения проблемы: посланники из Синедриона, обвиняющие Павла, должны были предстать перед правителем по решению трибуна. Кроме того, и сам трибун должен был явиться к правителю не только как незаинтересованный свидетель, но и потому, что по римскому закону он обязан был продолжить ведение расследования, и наконец, нужно было привести первых разоблачителей, иудеев Азии, на чье отсутствие указал Павел. Таким образом, отсутствие указанных лиц сыграло на пользу Павлу перед правителем Феликсом[998].

Обвинительное заключение было трудно составить, тем более, что Павел оказался столь же грозным сутяжником, насколько и сильным полемистом, даже если книга «Деяний» и не останавливает внимание на этой черте его личности. Послание к Га латам выявляет, с какой легкостью он пользуется риторикой защитительной латинской речи[999]. Члены Синедриона прекрасно знали это и потому решили взять в помощники профессионального адвоката Тертулла, сведущего в римской юриспруденции: он прибег к аргументации, с помощью которой законники Клавдия заклеймили секты, запрещенные законом, как «язву общества» и обесславили их руководителей[1000]. Тертулл убеждал первосвященника в необходимости придать политический характер этому религиозному разбирательству, поскольку римляне относились к «осквернению» не так, как иудеи, считавшие кощунственным поступком нарушение Священного закона (в чем не могли уличить Павла) или нанесение существенного ущерба Храму или синагоге[1001].

Как суть, так и терминология обвинения, предъявленного Павлу, беспрестанно изменялись. Азиаты на паперти Храма кричали об «осквернении» — это обвинение трибун не принял. Одна из групп Синедриона во время разбирательства по делу Павла посчитала его отступником, что не являлось нарушением гражданского закона. Адвокатом Синедриона была принесена жалоба, представляющая Павла главой запрещенной секты, вызвавшей мятеж, распространившийся во всей диаспоре, кроме того, он выступал непосредственно против вмешательства трибуна, который воспрепятствовал иудеям совершить правосудие, был упомянут случай трибуна Келия, когда император Клавдий признал правоту иерусалимских властей[1002]. Перед Фестом Павлу предъявили обвинения в преступлениях, совершенных против Закона Моисеева и против Храма: обвинения могли опираться только на закон о привилегиях, признанных за иудейскими обществами предшествующими правителями[1003], одной из которых было, в частности, право самостоятельно решать вопросы, связанные с религиозными нарушениями (конечно, без позволения применять смертную казнь), и право собирать ежегодный налог на Храм; против Павла пустили также в ход обвинение в дополнительном (конкурирующем) сборе пожертвований, который он организовал[1004].

Ведение дела по-римски

Если исходить из той защитительной речи, которая представлена «Деяниями», Павел отвечал своим обвинителям скорее как юрист, чем как апологет, опровергая слово за словом пункты обвинения и используя аргументы, характерные для римской юриспруденции и соответствующие недавнему имперскому законодательству.

Чтобы доказать, что он никоим образом не замешан в смутах и мятежных националистических манифестациях, он подчеркивает: его пребывание в Иерусалиме, который сам по себе является очагом всяких волнений, длилось всего двенадцать дней. (В самом деле, чтобы уменьшить волнения в «горячих» городах, таких, например, как Александрия, администрация пыталась регламентировать пребывание в них не греков и не местных иудеев и ограничивать несколькими днями их визиты в столицу[1005]). Кроме того, его поведение в Иерусалиме в качестве «странствующего иностранца» было достойно как города его происхождения, так и города, принимавшего его, то есть таким, как и ожидали знатные лица: он не входил в группы, которые спорили на паперти Храма и довольно легко могли перейти к драке: ни в синагогах, ни в городе он не подстрекал никакое собрание к тому, чтобы устроить какой-либо заговор, как это делали иные воспитатели в начале века[1006].

Далее ему нужно было доказать, что его религия не несет в себе ничего «противозаконного», так как под удар римского закона попадали только запрещенные группы богомольцев. Говоря «дозволенное» или «противозаконное», законодатель не думал о необходимости санкций: религиозная свобода всегда была признанной основой в греко-римском мире при условии, что новые верования или личные культы не наносят ущерба ни добрым нравам, ни общественному порядку, ни стабильности государственной системы. Так как в конце Республики и в начале Империи все-таки существовали ограничения, Павел укрылся за таким единодушно принятым понятием, как служба Богу своих «предков» (patr?os th?os). Иностранные колонии огромного города ссылались на это положение, когда хотели построить храмы своим национальным божествам, поскольку древнее государство с момента своего возникновения признавало эту категорию божеств и отдельных культов[1007]. Таким образом, Павел ссылается на привилегии, признанные римским государством за иудейской религией, утверждая ее соответствие Закону и Писаниям. Наконец, он переходит в наступление как раз по поводу своего сбора пожертвований, говоря об их «предназначении» для «его народа», то есть именно иудейского народа, а не христиан вообще, что уничтожает обвинение в незаконном присвоении средств, собранных для Храма, так как опирается на позволение сбора didrachmon, данное Римом[1008].

Павел не отрицает своеобразия своей веры и своего учения внутри иудаизма. Но он представляет ее в рамках и перспективах, приемлемых греками и римлянами той эпохи. Павел отвергает название «секта» применительно к своей группе, которое для современников может скорее означать «мятежная группировка» или «банда», он использует слово «путь», предлагаемое мыслителям классической философией. И наконец, уже конкретно для учеников философов он упоминает о своей жизни, прожитой «по совести» — что было куда более уместно здесь, чем в Синедрионе! Его религиозное послание о своей вере ограничивается свидетельством воскресения из мертвых, о чем некоторые иудеи из фарисеев узнавали, читая Пророков[1009]. Ничего нового, ничего революционного, тем более, что надежда на воскресение была также основой многочисленных анатолийских и семитских культов, особенно в городе, который находился совсем рядом с Тиром[1010].

Правитель Феликс, которого манил Восток и который совсем недавно женился на принцессе иудейке, не мог не согласиться с этим. Он сходился с иудейскими чудотворцами, и книга «Деяния» апостолов» приписывает ему даже, — что было вполне обычным в ту эпоху, — некоторую религиозную избирательность, которая толкала его получше осведомиться, хоть и неофициально, об основах христианского учения[1011]. Его преемник Фест, несмотря на то, что был человеком рассудительным, не мог похвастать ни знаниями, ни пониманием философии, и то обстоятельство, что судебное разбирательство по делу Павла увязало в ученых спорах, не переставало его удивлять. Он попросил совета у царя Агриппы II Геродианца, когда тот приехал его поздравить из провинции, где находился в то время[1012]. Здесь автор «Деяний» пользуется случаем и дает возможность Павлу произнести защитительную речь, предназначенную для посвященной публики, греков и эллинизированных иудеев.

Защитительная речь перед знатью

Агриппа II, которому Клавдий, а затем Нерон предоставили правление весьма почетное в Галилее и на севере Палестины, всенародно свидетельствовал о своем интересе к богослужениям Храма, которые часто посещал, он занимал также непримиримую позицию в отношении обрезания и даже не мог помыслить о смешанных браках. Но воспитанный при римском императорском дворе, он жил в Палестине, подобно эллинизированному царю, сойдясь с «сестрой-царицей» Вереникой[1013], что народ считал кровосмесительным браком[1014]. Эллинизм устанавливал свои культурные, моральные и политические отношения: в официальной речи в Иерусалиме Агриппа уверенно заявил, что греки — «самые выдающиеся из всех людей», и как мог превозносил афинскую или спартанскую модель свободы[1015].

Павел обращается к нему сначала как к иудею, которого приветствует как набожного и ученого человека, он подчеркивает свою верность «нашей религии», и говоря о бывшем фарисейском высокомерии, напоминает ему об обещании, данном праотцам, повествует о вере в воскресение, которую Агриппа, казалось, не разделял: доступ христиан к наследству Авраама — эту главную мысль послания Павел стал раскрывать к концу своей жизни в иудейских кругах[1016].

Затем Павел постарался затронуть в нем эрудита, а через него — римскую знать и эллинизированную часть публики, которую «Деяния» оставляют как бы на втором плане[1017]. Но хотя аудитория идеально подходила для того, чтобы сформулировать и защищать христианское вероисповедание, и «Деяния» употребляют применительно к речи Павла термин «апология» (то есть защитительная речь), христианская апологетика не обязана своим происхождением его речи[1018]. Оратор избегает говорить о самом предмете спора и не пытается излагать учение. Он «рассказывает свою жизнь», — что, по-видимому, больше всего интересует царя[1019], — или скорее ту часть своей жизни, которая сопровождалась внутренним кризисом, приведшим его к обращению[1020]. По существу, это как раз то, что апостол излагал в своем Послании к Галатам и в Посланиях к Коринфянам. Но тогда как эти аутентичные[1021] апологии Павла вызывают — как сказали бы греки — чувства, обратные тем, которые должна была бы вызвать «необычайная» биография, свидетельствующая только о его слабости вместо того, чтоб свидетельствовать о великих деяниях[1022], апология «Деяний» построена в классической форме повествований о чудесах, где превозносится высшее могущество Бога, явленное в его чудесах. Перед Агриппой Павел развивал только три темы: тему гонителя христиан, обращенного в веру, тему богоявления и тему «Божественного призвания». Он обращается к вере в Бога и к весьма распространенной религиозной чувствительности. Тут можно говорить о конформизме, но чьем — Павла или летописца?

Заканчивая упоминанием о Моисее и Пророках, «Деяния» стараются показать, что нет ничего «нового», а тем более разрушительного в послании Павла. Политически умеренный иудей Агриппа II[1023] был вполне готов воспринять такое. Впредь павловская апологетика, стремясь избежать в крайне неспокойной обстановке недовольства нововведениями, будет отстаивать свое право преемственности и стремиться к непрерывающейся связи с традициями, невзирая на все переломные моменты[1024].

«Требую суда кесарева»

Почти два года провел Павел в предварительном заключении в Кесарии…[1025] Его жизнь была вполне сносной в окружении, где, судя по всему, он приобрел множество друзей. Арестованный в день Пятидесятницы 55 года, он оставался в этом положении по усмотрению правителя Феликса до того момента, как тот был призван в Рим: до осени 56 года или, что более правдоподобно, учитывая условия судоходства, до начала весны 57 года. Такой срок можно считать обычным, и даже нормальным, для предварительного расследования дел провинциальными судами[1026].

Нет необходимости примешивать сюда общеизвестное корыстолюбие правителя Феликса, который мог пытаться все это время вести переговоры о возможном выкупе Павла — ведь того считали богатым, поскольку он занимался сбором пожертвований для Иерусалима![1027] Феликс запутался в собственных многочисленных проблемах и хотел любой ценой избежать судебного разбирательства по делу о взяточничестве и плохом управлении, которое иудеи так легко могли возбудить против него: будучи не способен уладить конфликт между иудеями и греками Кесарии, Феликс был вынужден позволить двум конфликтующим делегациям идти со своим делом в Рим, хотя он опасался их показаний. Враждебность этих эллинистов сближала его таким образом с первосвященником и иерусалимскими властями, которых он недавно в качестве дружеского залога освободил от оппозиционно настроенных членов подначального духовенства, отправив их как зачинщиков беспокойства в Рим[1028].

Его преемник Фест, у которого были развязаны руки, принялся за дело сразу, как получил свое назначение, желая устранить все проблемы разом: местный разбой, терроризм, запаздывающие судебные решения… Во время его первого визита в Иерусалим ему представляют дело Павла, возникшее во время стихийной манифестации, как спорное между священническими властями и правителем: те самые «палачи» не бездействовали и готовили новую попытку убийства»[1029].

Фест хотел решить это дело: он принимает обвинительное заключение, составленное первосвященником и Синедрионом и призывает все стороны (как того требовал римский закон) в Кесарию, где содержался Павел, на свой суд. Он хочет установить очевидные факты «порочной деятельности», той, что относится к распространению запрещенной религии[1030]. Павел, защитительную речь которого на этот раз «Деяния» не приводят, перечисляет беспорядки и нарушения, являющиеся таковыми как в глазах государства, так и с точки зрения иудейской религии, он говорит о необходимости Закона Моисеева и о привилегии Храма: неужели вопрос о сборе пожертвований все еще был нерешенным? Обвинение вынуждено было отказаться от претензии по поводу «осквернения», которое не подтверждалось материалами расследования стражей порядка. И снова процесс завяз: Павел либо указывал на его промахи, либо делал отвод кандидатур судей, пользуясь своим на это правом[1031], либо дебаты снова отклонялись в сторону ученых споров, которых прокуратор, вероятно, не мог понять (на такую мысль наводит книга «Деяний»)[1032], либо, наконец, «клиентура» апостола (в «Деяниях» употреблен именно этот термин)[1033] и его друзья из Кесарии умножили числом свидетельства и активизировали свое вмешательство в дело, чтобы парализовать судебную деятельность. Желая устранить все препятствия и и все-таки разрешить это дело, прокуратор задумал перенести спорный процесс, взбудораживший Кесарию, в Иерусалим, рассчитывая, что там он мог бы окружить себя советом или хотя бы побеседовать в частном порядке с опытными богословами Синедриона[1034].

Новое обстоятельство стало решающим для Павла. Он отклоняет это предложение и «требует суда кесарева», чтобы добиться перевода в Рим. Возможно, он подал апелляционную жалобу, используя привилегию римского гражданина, может быть, он не дал согласия на иерусалимский суд только лишь потому, что хотел поставить прокуратора в тупик и вынудить его, посовещавшись со своим советом, отправить дело на рассмотрение другой инстанции, другими имперскими судами[1035]. Правители делали так довольно часто, как в случае юридического затруднения, так и по причине угрозы государственной безопасности — то есть с делами, в подробности которых они предпочитали не вдаваться, император поощрял такую позицию.

Павел понимал, что ему не удастся приехать в Иерусалим живым. Требуя отправить его в Рим, Павел как бы обеспечивал себе habeas corpus[1036]. Апостол и его окружение вполне осознавали преимущества, которые давало римское подданство: гарантия, что в отношении подсудимого, в данном случае Павла, не будет поспешных и неправомерных решений, принятых высокопоставленными чиновниками, а также прекращение местного судебного разбирательства, которое в Риме будет проходить в совершенно иных условиях. Трудность перемещения обвинителей и свидетелей усложняла ситуацию, хотя в данном случае правители ограничили их число и постарались сгладить проступок Павла, за который полагалось тяжкое наказание. Кроме того, в среде, сильно отличавшейся от римской, местные суды очень часто выносили неправомерные решения.

Итак, Павел воспользовался крайней мерой, хотя считают, что он применил незаконное средство правовой защиты, фактически оказав давление и воспользовавшись своей принадлежностью к Империи и затруднением правителя. Действительно, такая попытка удавалась не всякому: правитель всегда мог отклонить подобное требование, и нужно было иметь связи в Риме, чтобы подготовить почву в суде и имперской канцелярии министерства. Подобные апелляции никогда не подавались незначительными людьми, но всегда лицами из местной знати, имеющими друзей среди высокопоставленных римских чиновников, занимающих должности в провинциях[1037]. Остановка судебного процесса в Кесарии еще раз доказывает социальную значимость Павла, родившегося в Тарсе римским гражданином, семья которого расселялась по всей диаспоре: он находился под защитой и покровительством кипрского правителя Сергия Павла и имел теперь родственников и друзей в Риме в самых различных кругах, близких даже к судопроизводству, а также в кругах иудейских князей и известных имперских вольноотпущенников.

Хлопотный перевод

Независимо от их известности, переводимые в Рим заключенные переправлялись туда закованными в кандалы, с небольшой военной охраной, находящейся в подчинении центуриона. Со своими цепями Павел, кажется, не расставался от Иерусалима до Рима, если ему доводилось появляться на публике, он их демонстрировал Агриппе[1038]. Однако было непозволительно обращаться плохо с заключенными, которых перевозили на такие большие расстояния. Стражники центуриона были весьма сговорчивы[1039], и самое главное, апостол путешествовал на сей раз в сопровождении одного из своих «сотрудников», македонянин Аристарха, и менее известных членов миссионерской группы, которые вели путевой журнал, впоследствии используемый автором «Деяний»[1040]. Наконец, цепь счастливых случайностей — в данном случае это были попутные корабли — избавила Павла от путешествия пешком, что было обычным порядком при пересылке заключенных; условия перевода в Рим были, таким образом, вполне сносными, по крайней мере, в сравнении с неудобствами и риском античного путешествия![1041]