Ольга Юревич

Ольга Юревич

Протоиерей Андрей Юревич (р. 1957) – помощник председателя Синодального отдела по взаимодействию с вооруженными силами, служит в Москве в храме Благовещения Пресвятой Богородицы в Петровском парке. До 2011 года – настоятель Крестовоздвиженского собора г. Лесосибирска, благочинный Енисейского округа Красноярской епархии, председатель попечительского совета православной гимназии г. Лесосибирска. Архитектор, до рукоположения – руководитель архитектурного бюро. Основатель Музея современного христианского искусства в г. Лесосибирске.

Ольга Юревич (р. 1957) – архитектор, окончила МАрхИ. Растит семерых детей

Москва – Лесосибирск: путь вверх «Тогда уж являйся и мне!»

Я москвичка. У мамы с папой одна. Они у меня инженеры и старались дать единственной дочке все самое лучшее, что только могли. Я всю жизнь мечтала о братьях и сестрах, но так и осталась единственной, потому родительскую заботу делить мне было не с кем. Так и вышло: закончила московскую немецкую спецшколу, художественную школу, на пианино меня научили играть. Потом поступила в Архитектурный институт. Жизнь была насыщенная и вполне светская. С батюшкой я познакомилась еще до института на подготовительных курсах. Мы, вообще, очень рано поженились: ему было 19 лет, а мне только-только 20 исполнилось. На последнем курсе, за 10 дней до защиты диплома, родила Катюшечку, и когда ей было полтора года, мы с батюшкой поняли, что больше в Москве не выдержим. И в начале 1980-х годов решили уехать куда глаза глядят. А глаза у нас особо никуда не глядели, потому что мы были москвичи и вообще не знали, есть жизнь за МКАДом или нет. Батюшка любил рассказывать, что родился в Сибири, говорил: «я сибиряк». Он меня как раз этим покорил, когда мы познакомились. Я чуть не упала: в Москве сибиряк! А потом оказалось, его папа был там на практике после медицинского института, вот он там и родился, а в 4 месяца его из Сибири вывезли. Вот такой сибиряк. Ничего не помнит. И мы написали друзьям его отца, они ответили: нужны архитекторы – приезжайте. И мы раз – и поехали. Буквально за месяц собрались и так оказались в Сибири. Лесосибирск тогда был молодой город, мы его даже не смогли найти на карте. Только знали, что где-то севернее Красноярска.

В Сибири батюшка стал главным архитектором города, я вторым и последним. Нам нравилось: мы были молоды, простор для творчества широкий, потому что архитекторов в Сибири очень мало. Года четыре мы отмокали от столичной шелухи и совершенно не думали ни о Боге, ни о вере. Жизнь налаживалась. Вторая дочечка родилась. Потом в перестройку батюшка ушел в свободный полет: организовал архитектурный кооператив, вполне востребованный, у нас появились деньги, мы купили первую машину – подержанный «Москвич».

И все в нашей жизни было так, как нам хотелось. Все устоялось и было хорошо: и любовь, и детки, и домик. Мы переехали из пятиэтажки в деревянный дом: 2 комнатки и кухня, и огородик вокруг. Все-все наши мечты исполнились.

И тут нам стало как-то не по себе. Мы почувствовали, что все хорошо, а что-то плохо. Но что? В душе плохо, чего-то не хватает. Как в Сибири говорят, «нехватат».

Помню, на Пасху я испекла кулич. И батюшка сказал, что надо его освятить. У нас в городе церкви никогда не было, даже до революции в этом месте была разбойничья деревня. И мы поехали в Енисейск и увидели там отца Геннадия Фаста. И мы с ним разговорились, но о вере особенно не говорили. О Льве Толстом, о Горьком, я помню, говорили, в общем, о том, что нам интересно было. Мы, если честно, скучали там по интеллектуальным разговорам, люди там попроще немножечко. А отец Геннадий нас поразил, потому что у нас было очень такое репинское представление, что поп должен быть с красным носом, с налитыми кровью глазами, жирный. А тут отец Геннадий, такой эрудит. Он – физик по образованию. В Томске он закончил университет, а потом аспирантуру, но защититься не успел, где-то на последних годах аспирантуры его выгнали за веру. Мы были поражены, что человек верующий может быть таким интересным и развитым. Потом я уже поняла, насколько отцу Геннадию было трудно после ночной пасхальной службы сидеть весь следующий день, чтобы разговаривать с теми, кто приходил. У меня батюшка с тех пор на каждую Пасху днем сидит в храме, ждет, встречает людей.

После этой беседы целый год мы мечтали о следующей Пасхе, о встрече с этим священником, о беседе с ним. И через год опять на Пасху (я была беременна третьим ребеночком) мы поехали уже с четкими планами позвать его в гости и как следует дружить. Позвали, он приехал с матушкой. И мой батюшка вцепился в отца Геннадия, а я вцепилась в матушку. Потому что увидела женщину, какой раньше нигде еще не встречала. Я была потрясена, это был взгляд в другой мир. И когда они уехали, я укладывала детей спать, они и говорят: «Мама, ты слышишь, как у нас в доме тихо?» Я говорю: «Как это тихо?» Они мне в ответ: «Ну, послушай». И вдруг я поняла, что у нас в доме какая-то атмосфера не такая, какая была. Это было удивительно. Потом-то я это поняла, а тогда была ошарашена. И батюшка буквально на следующий день уехал в Москву с подаренной отцом Геннадием Фастом маленькой книжечкой Евангелие от Иоанна. Уехал и возвратился через пару недель-месяц, я точно не помню, уже верующим человеком. Это было явное рождение свыше. Я чуть с ума не сошла. Думала: был муж, было все, и вдруг совершенно чужой человек приехал с такими светящимися глазами. Работать он уже перестал, и стал пропадать в Енисейске. Сначала он ездил к отцу Геннадию с большим списком каких-то вопросов о жизни, о вере. А я родила Сенечку. Я с тремя детьми на руках, с ним не езжу, в духовных спорах не участвую, ничего не понимаю. Мне звонят и говорят: «А как же заказ наш, проект?» Я говорю, не знаю, куда он делся и что делать. А он уезжал буквально на неделю, потому что там служба за службой, и он как-то быстро там стал пономарем, чтецом, вел воскресную школу.

Это было очень тяжело, конечно. Я себя чувствовала брошенной, причем в высоком смысле. Не то, чтобы меня променяли на какую-то другую женщину, а просто меня бросили ради какой-то идеи, которую я совершенно не принимаю. Я понимала, что тогда модно было верить. Ну и что? Из-за этого нужно что-то менять в жизни? Для меня это было дико. Вот только что было все хорошо, только на душе было плохо. А тут стало плохо вообще все: мужа нет, денег нет, я одна с тремя детьми. Он даже в другом городе: туда ехать час на автобусе, мне с тремя детьми это сложно.

И я не ездила, потому что новорожденный ребеночек, совсем маленький, я только-только родила. Это было, конечно, ужасно. А батюшка повесил первые две иконы (тогда же икон еще не было совсем), привез Иисуса Христа и Богородицу. В очередной раз я ему крикнула: «Или я, или отец Геннадий». У меня это вышло очень красиво, театрально. А он молча уехал, даже ничего не ответил, как будто через меня переступил. Просто молча на меня посмотрел и уехал. И осталась я у разбитого корыта.

Наверное, мы все пережили момент рождения свыше, когда ты на самом деле немножко выпадаешь из жизни, из практики, немножко блаженным становишься, совсем невменяемым. Вот он немножко такой и был. То есть с ним даже невозможно было поругаться, он не ругался. Одна, удрученная, я решительно пошла к этим иконам (я помню, что я была совершенно неверующая) и даже не со злостью, а с каким-то отчаянием уже сказала: «Знаешь, Господи, если Ты есть, то давай, являйся и мне. Что такое, в конце концов?! У нас все было хорошо, была семья, а теперь я брошенная, и у нас все плохо. Раз так, тогда давай являйся и мне!». И вот я не помню, в какой момент, не то, что я прям сразу засветилась и крылья у меня выросли, не было этого, но очень быстро я уверовала. Я когда батюшке через год об этом рассказывала, как я уверовала, он говорит: «Как ты могла так нагло к Господу!» Я говорю: «Так получилось. Я в Него не верила, просто требовала. Я понимаю, что так нельзя». А он говорит: «Знаешь, Господь к тебе как отнесся? Как к ребенку». Когда ребенок иногда: мам, мам. Мы же его не гоним, говорим: «Что у тебя?» Вот Он ко мне так отнесся. Не наказал, не щелкнул по носу, а дал такое счастье. Я очнулась верующей, и там дальше куда-то покатилось, полетело.

Наверное, все это было так задумано Богом, потому что у нас никогда не было церкви и все наши верующие ездили в Енисейск. А у меня батюшка такой человек интересный, он идет во всем до конца, не может он половинку, четвертинку, он не глядя идет до конца. Вообще, иногда жестко очень. Но я думаю, что Богу в основном такие и нужны. И он, естественно, пошел до конца, и уже буквально через полгода стал вести воскресную школу – первую в крае, кстати, это было 20 с лишним лет назад. А потом он очень быстро стал собирать вокруг себя единомышленников. Вот в воскресенье или в праздник мы съездим в церковь в Енисейск (я уже ездила с детишками, с горшками, пеленками), и вернувшись домой, пообедав, собираемся изучать Библию и беседовать.

И батюшка на своем первом горении, на горячности этой, стал проводить первые беседы. Мне они очень нравились. Они были для меня очень важны. Я то с детишками, то оставлю их с кем-нибудь – бегу на эти беседы. Так сложилась небольшая общинка, человек 15–20. И как-то обсуждали, что нам надо бы свой храм, в Енисейск не наездишься. И вдруг все единогласно выдвинули батюшкину кандидатуру на священство. Отправили письмо епископу: «Просим организовать у нас приход и предлагаем в священники из нашей среды Андрея Юревича». Он всегда говорит: «Я – выбранный священник»

И кстати, когда в общине начинали что-нибудь ворчать, батюшка говорил, что они сами его выбрали. Для меня все это было как сон, потому что свершилось очень быстро это все. Летом я уверовала, потом крестилась. А уже в октябре как-то приезжает муж из Енисейска и говорит, что завтра едет в Красноярск. Я его спрашиваю: зачем, а он отвечает – рукополагаться.

Конечно, на хиротонии я не была. Он уехал в Красноярск, его рукоположили в дьякона, через неделю – в священника. Тогда не было сотовых, и я ничего не знала: приедет – не приедет, отпустят – не отпустят. Отец Геннадий только иногда звонил. И где-то в понедельник полседьмого утра у нас приходит поезд, часов в семь батюшка звонит в дверь, я открываю, пытаюсь броситься ему на шею и вдруг вижу, что он какой-то уже другой.

По вопросам веры: Полевая, 5—1

Он переродился полностью! Я его, конечно, и тогда любила, мне вообще казалось, что у нас такая любовь, что так никто не любит. Сейчас смешно сказать, потому что истинная любовь началась с веры и начала развиваться, и впереди до смерти у нас будет еще много этих развитии, но я почувствовала, что такое любовь, только потом уже. Ну и все.

Во дворе нашего дома стоял сарай шлаковый типа гаража. Прежние хозяева держали там 14 свиней: и печка там стояла большая – кормокухня. И мы решили этот бывший свинарник вычистить, навоз вывалить, сделать косметический ремонт и обустроить там храм. Сделали маленький алтарик. Стоял престол, и когда нужно было вокруг престола кадить, батюшка ходил бочком, и мы видели, потому что стояли вплотную.

И начались у нас там службы. А когда думали в честь чего приход, решили, что в честь Крестовоздвижения, потому что в этом разбойничьем селе никогда не было креста. Таким был наш первый храм, мы там прослужили почти год. Когда подходишь к этому свинарнику, там маленькая дверка низенькая и стоят спины, и еще на улице толпятся спины. Настолько тесно, что просто причастить ребенка было невозможно. Я в спины говорила, чтобы передали ребенка. И ребят передавали поверху. Я там и пела, и просфоры пекла. А некому было это делать, никто не умел. Я-то не умела, но все равно, как матушка, должна везде, в каждой дырке затычкой быть. Все, что нужно было, я делала, пока не появлялся человек, который может меня заменить. Потому что у меня через полтора года уже Лизочка появилась (каждые два года рождалось по ребенку). Воскресную школу вела тоже. Условия, конечно, были ужасные. Мы дали объявление в газету: по вопросам веры приезжайте: Полевая, 5–1. И люди пошли. Кто-то говорил: что мы тут, в свинарнике, будем молиться?! А батюшка отвечал: «Господь пришел в вертеп, скоты там были, такой же навоз, солома. Он к вам пришел, Он вами не брезгует, а вы ходите, брезгуете». И люди оставались. Община росла. Мы с самого начала стали оглашать, крестили бесплатно, у нас до сих пор крещение бесплатно.

И вообще, надо понимать, что служение есть служение. У нас все батюшкины дела – это наши дела. У нас общие дела, Божьи дела. Жили мы, конечно, не всегда просто: иногда хлебу были рады. Физически, по-земному, я чувствовала себя плохо. Это точно скажу, потому что даже не так важно, если голодно, а физически тяжело очень, потому я не приучена была: и детей много, и печку топить я не умела, меня батюшка учил: тут лучинки, тут чиркнешь, тут то, тут се. А мне было страшновато немножко. Правда, вода была. Холодная, но была. И никаких помощников: мамочек, тетушек – никого. Все в Москве осталось. Это было тяжело.

Внутренне у меня было такое ощущение, что я на жертвеннике, меня Господь положил туда. Вот этим держалась. Господь не говорил, что будет легко. Есть люди, которые в храм приходят после горя, тяжестей. А я-то пришла от хорошей жизни. «Кто хочет идти за Мной, возьми свой крест» – ну вот он крест. Все как надо, как написано, так и иду. Я не ждала ничего хорошего тогда. В смысле, что легче будет, лучше, сытнее. А жили мы с того, что продавали книги, у нас была огромная библиотека. Еще детские пособия были. Примерно 35 рублей. А когда батюшка стал священнослужить, бабушки стали потихонечку приносить нам панихидки: то хлеба, то кусочки масла приносили. Тогда ведь все было по талонам. На месяц было 100 граммов масла на человека, одна банка сгущенки и кило мяса. А все остальное, что вырастишь, что где достанешь, купишь.

Мне еще свекровь звонила и говорила: «И что, ты берешь, что приносят?!» Я говорю: «Мам, беру. Мы служим Богу, нам люди приносят, почему мне не брать? Мне не стыдно». А тем более если не брать, то точно с голоду погибнем. Так что начали нас немножко подкармливать и начали приносить старенькие вещи, вплоть до трусов. Покупать не было возможности, я эти трусики отпаривала. Так мы и жили. А когда Катя уехала учиться в Свято-Тихоновский в Москву, я помню, она приехала на каникулы на Рождество в новой юбке. Я говорю: «Кать, это что за юбка?» Она говорит: «Мам, это первая моя юбка в жизни, которая мне по размеру и которая мне нравится. Я заработала, на клиросе пела, регентовала». Я говорю: «Катюшенька, представь себе, какое счастье тебе Господь послал. Ты же испытала счастье?». Она говорит: «Мам, представляешь купить вещь, которая мне по размеру, которая мне нравится, за собственные деньги!» Она у нас ни копейки не брала на учебу, мы пытались ей помочь, а она говорила, нет, вам нужнее. То есть в Москве она жила на свои деньги. И вторая моя девочка так же живет. А дальше у нас, конечно, и деньги появились, мы могли тратить. Чем дальше, тем больше.

Сначала нам дали бывший кинотеатр «Октябрь», после того, как мы год прослужили в бывшем свинарнике. Большой кинотеатр деревянный. Мы туда ходили в кино, когда еще была киносеть. А потом его бросили и нам отдали. И ровно через неделю, как нам его отдали, там случился пожар. Говорят, что его подожгли. Пожарники сказали, что не может такого быть, чтобы сразу так вспыхнул с четырех сторон. И выгорело все внутри, остались стены и крыша. Так интересно было: те люди, которые говорили, что вот, кинотеатр, мы сюда на дискотеки ходили, а теперь будем тут молиться, а мы им отвечали, что у нас все выгорело, все очищено. Слава Богу за такое посещение, потому что к погорельцам на Руси всегда относились очень отзывчиво. И нам столько всего натащили, кто чего мог: и холодильники тащили организации, светильники, просто деньгами давали, лесом давали, чтобы мы отремонтировали. Мы очень быстро своими силами отремонтировали все, оборудовали. Сейчас это гимназический храм имени Иоанна Кронштадтского. Он действующий, там все время службы. Очень славный храм, он нам казался очень большим после свинарника.

Потом гимназия открылась, сейчас ей уже 16-й год. И стали строить новый храм, уже каменный, большой, Крестовоздвиженский. Так что чем дальше, тем было легче, приход рос. Община росла. Трудов прибавлялось, а в принципе стало легче жить намного. Я все время, когда мне люди говорят, что вот, тяжело, отвечаю: «Ищите прежде Царствия Божия, я на себе это испытала». Господь не оставил, мы сыты, обуты, одеты, у нас есть где жить. Около нового храма большой двухэтажный дом, правда, церковный. И пока мы там служим, у нас есть жилье. Я первое время даже не могла понять, как можно жить вот в таком большом доме. Утром боялась глаза открыть, думала, что открою и окажусь опять в нашем старом домике. Мы там вдевятером жили, две комнатки маленькие и проходная кухонька с печкой. К нам раньше, когда кто-нибудь приезжал, всегда говорили: «Что у вас везде нары, нары». А я отвечала: «Интересно, а где нам спать?» Так что Господь не оставил, мне на что жаловаться. Со всех сторон я счастливый человек.

Лялечки

Детям, конечно, было непросто. Приходилось объяснять, когда они говорили, что у них нет того, что у всех есть. Тогда я задавала вопрос, а у кого в их классе есть шесть сестер и братьев? Ни у кого. А если ни у кого, то зачем сравнивать? Они делят на одного, на двух детей, а мы делим на шестерых, семерых. Сами подумайте: у них

мама с папой работают, а я-то не работаю, все, что я делала в церкви и до сих пор делаю, – бесплатно. И они все понимали, не было у нас никаких истерик. Один раз только, я помню, как сыну захотелось кроссовки. У всех появились кроссовки, а у него не было. Это было для нас еще время бедноватое. Я говорю: «У меня нет денежек на кроссовки, так что ты как-нибудь потерпи, будут попозже». Он что-то «нуу-му». И мне, видимо, надоело, и я, чтобы это все прекратить (а я была с животиком), говорю ему: «Хорошо, будут тебе кроссовки, но не будет следующей девочки». Так жестоко ему сказала. Ему было лет 7, он в школе учился. Он тут же замолчал, выпучил глаза на меня. Говорит: «Нет, пускай будет лялечка». Все, больше у нас не было вопросов. Я не могу пожаловаться, что у нас были проблемы. Я думаю, что это зависит не от детей, что дети такие необыкновенные, дети-то обычные. Мне кажется, очень важно, когда они видят, что родители полностью чему-то служат, – в нашем случае не чему-то, а Кому-то. Для них это было настолько важно, что они даже детским своим умом не находили оправдания своим запросам. Хотя, я думаю, что они и завидовали, переживали, но нас они этим не мучили. И в общем-то, сейчас они уже все взрослые, моей последней девочке, Марфочке, 12 лет. Я считаю, что у меня маленьких давно уже нет, они все взрослые. Я могу сейчас, увидев, как и что получилось, уже сказать, что вот здесь вот у нас проблем не было и обид они ни разу мне не высказали.

Я была как вдова, только каждые 2 года рожала. Папа у нас жил вот в этом вот сарайчике, а когда переехали в другой храм, то в этом сарайчике осталась его постель, где была печка, и он там спал и жил. Просто в доме не было места для него и не было возможности хотя бы молиться. Потому что крик, шум, беготня, теснота. У меня мама, когда приехала, она ходила медленно, раздвигая руками воздух. Я говорю: «Мам, ты что плывешь-то все время», а она отвечает: «Да как тут можно иначе ходить, они же все время тут мельтешат». У нас было все очень строго, посты были по монастырскому уставу, без постного масла. И для детей тоже. И они в субботу и воскресенье ждали постного масла, что я что-нибудь им пожарю. Это было, конечно, ужасно. Так смешно вспоминать! Но, я думаю, этот опыт все равно нужно пережить каждому, даже просто для того, чтобы знать, что он есть. Это было интересно. Дети выжили. Телевидения у нас не было и до сих пор, кстати, нет. Мы как уверовали, телевизор тут же с рук спустили за какую-то цену: я дала объявление, и уже через час человек пришел и унес его. И все. Радио нет, телевидения нет – ничего нет. Книги только православные, и никакой беллетристики. Тогда, кстати, и не было православной художественной литературы, только «Цветник духовный», «Илиотропион», жития, первые детские Библии, «Моя священная история».

Я очень читать люблю и детям тоже. Катюшка у нас книгочей, говорит: «Мам, давай это купи, то достань». Мы достали Льюиса, Толкиена, Честертона, потом Вознесенскую, а потом я стала уже выписывать со всех краев. Мы набрали очень большую христианскую библиотеку. Вообще-то, проблем сейчас нет: хочешь приключения, хочешь фантастику, хочешь путешествия, сказки, исторические, военные есть повести христианские. Сейчас все есть. Сейчас в принципе по-христиански воспитывать очень легко. Не обязательно разжижать чем-то нехристианским. DVD у нас, конечно, появился. Сначала мы купили все мультики советские, смотрели только документальные фильмы, потом у нас потихонечку появились и игровые.

Потом какие-то старые фильмы: «Доживем до понедельника» и т. п. А сейчас уже куча совершенно христианских фильмов: молодежные, сказки христианские, есть уже какие-то мистерии христианские, даже фильмы ужасов христианские. Мы, правда, не смотрели, потому что у меня дети боятся всего этого, но, по крайней мере, они есть. И когда мне говорят: «Ах, как воспитывать сейчас ребенка?» – я говорю, что сейчас вообще проблем нет.

То есть во всех смыслах у деток моих вначале было спартанское воспитание. И Катя у нас все это выдержала стоически. Я поражаюсь. Она смеется до сих пор, и мне смешно тоже на нее смотреть. А вот Ася уже по-другому воспитывалась.

Разница вроде небольшая между первыми детьми – пять лет, но в воспитании – качественная. Потому что у нас перед глазами были какие-то очень неприятные примеры воспитания детей в такой строгости. Дети, которых заставляли жить так, как считают нужным родители, лет в 15–16, и даже в 14, вырывались на волю и кидались во все тяжкие. Хуже, чем неверующие. А они просто ждали момента, когда можно будет освободиться от родительской власти, а своей-то личной веры, крепости у них не было. И когда мы увидели одно падение, второе, третье таких деток, то и подумали, что нам нужно что-то другое.

Во-первых, мы с батюшкой задумались, что самое важное в воспитании детей? Самое важное, чтобы они встретились с Богом и отдали Ему себя полностью, обрели этот момент рождения свыше, который мы пережили-то в сознательном возрасте. И я им стала говорить: «Детки, то, что вы рожденные в Церкви, то, что вы крещеные, ходите на каждую службу, поете на клиросе или пономарите, и то, что вы исповедуетесь, причащаетесь, – это все очень хорошо. Но это не все. Самое важное у вас впереди, когда встретишься с Господом один на один. И когда ты добровольно скажешь: Господи, отныне, с этого дня, с этого момента, с этого часа, с этой минуты я Тебе посвящаю свою жизнь. Вот это называется моментом рождения свыше, который папа пережил, я пережила, а вы еще не пережили. Просто вас попытались воспитать в Православии, в чистоте, как мы это понимаем. Но важнее всего, когда один на один – Бог и ты».

Как-то после этих разговоров Ася чего-то там набедокурила, и я говорю: «Как ты можешь это делать, ты верующий человек или нет?» Она говорит: «Мам, а я еще не рождена свыше, что ты от меня требуешь». Я думаю: «Слава Тебе Господи, значит, человек об этом думает, мечтает». Они стали об этом молиться. У них не появилось ощущения собственной исключительности, что иногда бывает. Я это часто вижу, дети церковные, они ходят такие все особенные, и тут их очень легко, между прочим, тем же злым духам поднебесным уловить. А ребенок, который ждет: когда же я окажусь с Богом-то? Вот этот ребенок как раз защищен, потому что понимает свое несовершенство.

«…мало ли у Господа бруц»

Молитва – это очень важно. А детям непонятно, о чем мы молимся. В храме им ничего не понятно. Они зазубривают все, и мы умиляемся, ах деточка «Царю Небесный» поет, деточка то поет, се поет, особенно если на клиросе с нами. А что в этом важного-то? Это только что для нас умилительно. Это, между прочим, наша гордыня, показать, какие у меня благочестивые деточки. А потом, когда ему уже лет 12, мы удивляемся, откуда взялось плохое, ведь молился же? У меня просто был такой случай: у Сени была любимая молитва на ночь: «В руце Твои, Господи, предаю дух свой, Ты же меня спаси и помилуй и живот вечный даруй мне, аминь». И вот он как-то заболел, лежит, а мы молимся около кроватки, я и говорю: «Кто-нибудь знает Сенечкину любимую молитву? Прочитайте, а то он сейчас в полубредовом состоянии». И Лизочка, которая моложе Сени только на полтора года, говорит: «Я знаю». – «Ну давай, начинай». Она: «Бруцы Твои, Господи». Я говорю: «Какие бруцы?» А она: «Мам, ну мало ли у Господа бруц». У меня чуть волосы на голове не зашевелились. Я думаю, Господи, что же мы творим!

Во-первых, я в молитвослове детском перевела все на русский язык для того, чтобы они разобрались, что говорят, поняли какой смысл. А во-вторых, мы ввели молитву своими словами. Я спрашивала: «Вот тебе хочется поговорить с Богом?» – «Хочется». – «Ну и говори. Ты же подходишь к папе и рассказываешь, вот то-то и то-то сегодня, меня Сашка обидела, а я то-то. Есть вам что рассказать Богу?» – «Есть». Оказалось, у них столько есть. Для меня это было моей учебой, моей семинарией. Мы на коленочках сидим, чтобы не уставать, кто как хочет, так и сидит на коленочках, я не настаиваю. И вот я сидела на ковре, слушала их, их разговоры с Богом и понимала – «Будьте как дети». Вот это разговор. Я не могу двух слов связать, мне кажется, что так коряво получается, не по-настоящему. А они как дети: все что-то Богу объясняют, говорят, потом чего-то просят, потом обсуждают с Ним. Так они меня учили молиться. Главное, им самим понравилось. Они стали с Ним разговаривать. Сейчас они взрослые, разговаривают по-взрослому, но они разговаривают. И такой прямой контакт с Богом, мне кажется, так важен. Я им говорю: «Не надо вечера ждать, когда с Богом говорить. Вы говорите все время». Я сейчас часто вижу, мы что-то делаем, и какой-то ребенок может в разговоре вдруг сказать: «Господи, ну Ты же видишь, я же объясняю». То есть он переключается с одного собеседника – видимого, на другого – Невидимого, и нет у него разделения – в храме он или нет. Вот этот непрестанный разговор с Богом, это и есть молитва. Они у меня стали меняться как-то, они живые стали, они в храме стали что-то понимать и стремиться в храм, они вообще храм очень любят. А потом, конечно, это постоянные занятия с ними в доме. У нас каждое воскресенье, иногда, если есть возможность, на неделе или викторина, или какой-то концерт, разные конкурсы мы подготавливаем. Для того чтобы им не казалось, что вот у всех дискотека, кинотеатр, что-то еще такое, а у них этого нет. Они говорят: да у всех это есть, ладно, а у нас есть то, чего нет ни у кого. Это, конечно, такой труд, иногда почти целую неделю я готовлюсь, нахожу минуты времени между ведром супа и всеми остальными делами. Но главное, чтобы им было интересно.

Мы каждый вечер собираемся на общую молитву. Утром не удается, потому что кто когда уходит. А вечером перед сном удается собирать всех вместе. Причем тоже не все время. Когда кто в 15 лет, кто в 16, кто в 14 отходит, говорит, что будет молиться один, я не настаиваю, отпускаю. А Дуня, ей сейчас 17 лет, она до сих пор с нами молится, ей нравится.

Они никогда не рвутся у меня из дома, и у них нет нецерковных друзей. Я иногда даже говорю: «Пойди, погуляй», а они отвечают: «Да что там делать?» Им все время дома интересно, потому что у нас всегда что-то происходит.

У нас есть домашний театр. Дети сами пишут маленькие пьесы какие-нибудь, или я им помогаю. Роли, костюмы, музыкальное сопровождение, все сами. Их зрители – мы, иногда приходят к нам гости, но в основном мы с папой сидим. И они нам делают такие чудесные спектакли, которые у нас все, кроме одного, записаны. Я всегда думала, вот где бы показать хотя бы для родителей. И еще: у нас очень интересные конкурсы. Я один раз придумала конкурс декламации. Для детей учить стихотворения – хуже нет наказания, я говорю: «Дети, учить не надо. Возьмите и прочитайте стихотворение, но только так, чтобы это было как маленькое выступление, как спектакль». Они целую неделю готовились, выбирали стихи (у нас огромная библиотека). И вот они все выбрали чудесные стихотворения, музыку нашли, костюмы сделали. Сеня выбрал стихотворение Татьяны Зотовой о следах. Как Господь идет рядом с человеком по жизни, а за ними вьется две цепочки следов. Вдруг глядит, а в самом трудном месте одни следы. «Вот в этом трудном месте я шел один?!» А Господь отвечает: «В этих трудных местах тебя, дитя, Я нес на руках». Сеня не знал, какой сделать костюм. Вырезал следочки из бумаги и об этой тропиночке рассказал. Я просто проплакала все это время. Но это они делали сами, я только дала идею. Они столько классической музыки прослушали, когда ее подбирали. Причем тот, кто сидел на музыке, делал то погромче, то потише, в соответствии со сценарием. И еще у нас очень много библейских викторин, потому что изучать Библию просто так для них тяжело. Мне нужно, чтобы им было нескучно. А нескучно – это какая-то игра. Мы садимся, и я задаю по 5 вопросов каждому, причем вопрос не как на экзамене, а поставлен он весело. Например: какая супружеская пара была первыми миссионерами

в таком-то городе? Участвуют все, нас 8 человек без меня, папу сажаем, он тоже отвечает с нами на самые трудные вопросы. Это получается 35 вопросов. Каждому не только по его возрасту, но и по способностям; потому что все разные, например, у меня Дуня с хорошей памятью, она, может, что-то не понимает, но зато все помнит, а у Сени понимание есть, зато память хуже. Мне приходится смотреть, кому, какие вопросы задавать. И обязательно в конце каждому подарочек: за самый оригинальный ответ, за самый быстрый, за самый вдумчивый, за самый длинный, кто думал дольше всех. Или по шоколадке какой-то, либо надувной шарик, заколочки. Я смотрю у кого чего нет. То трусики, то носочки – не важно что, главное, что у них праздник. Или у нас концерт. Дети учатся в музыкальной школе, Сеня играет на гитаре, а остальные все на фортепиано. Иногда поем. Девочки любят танцевать. Нам часто отдают старую одежду, и вот в этих платьях они какой-то балет танцуют. Последнее время даже танец живота нам один раз показали, мы чуть с батюшкой не упали. Такой интересный танец. Саша, наш зять, под песню «Если б я был султан» в чалме танцует, а вокруг девочки наши все. А потом он засыпает и как бы во сне видит их танец. Катенька, старшая, вообще у меня была не как дочка, а как главный помощник в семье. Она мне всех вынянчила, везде была советчицей, какая-то уж очень разумная. И потому мне так трудно было, когда она собралась замуж. Все на Илюшу своего смотрит. Я: «Катя, Катя», – а вижу только ее косичку сзади. Растила, растила, была Катя, и все, только спину я ее вижу, только на Илью, как на солнце, смотрит. Как-то батюшка приходит, а я плачу. И он мне говорит: «Чего ты плачешь?» – «Да вот была дочка, и нет, как будто я ее и не растила, как будто это не моя дочь». Он говорит: «Конечно, не твоя. А почему ты считаешь ее своей?» Я говорю: «Как? Я ее родила, я ее воспитывала, я ее люблю». Он говорит: «Это Божье дитя, Он дал тебе ее, разрешил воспитать. А теперь отдай, Он ее создал не для тебя, а для Ильи. Он разве для тебя ее создавал?» Я говорю: «Нет, конечно, для мужа». – «Ну раз для мужа, так отдай». И на душе так легко стало, как будто свалились какие-то цепи. После этого я была очень рада, смотрела на них, радовалась. Я сама ее так воспитывала, что самое главное – это твоя будущая семья. Это не семья папы и мамы, а твоя собственная. И второй раз, с Асей, для меня уже было легче намного, я уже не мучилась. К тому же зять Саша у меня в гимназии был любимый ученик. Я теперь, когда двоечника какого-нибудь спрашиваю, хочу двойку поставить, а потом думаю, у меня же еще 5 дочек осталось, а вдруг это тоже мой зять будет. И я ему тройку ставлю, ладно, иди с миром.

Мы ориентируем детей на то, что избранник должен быть обязательно верующим. И дочерям, и в семейном клубе, и на уроках в гимназии девушкам я всегда рассказываю, что нас Господь создал не просто так, а создал Он любую девочку для кого-то одного. Например, Таню для Васи, Лену для Саши. И наша задача в жизни, это дожить до того момента, когда Бог тебя подведет к тому самому человеку, для которого ты создана. И к каждому зятю я так и отношусь, что Господь показал и соединил. Мои представления о зятьях своих могут быть какие угодно, а у Господа свои мысли о них. Например, сейчас мы уже 12 лет молимся о муже для Марфы. Мы знаем, что этот муж есть, он где-то живет, мы просто его не знаем еще. Мужа Аси знаем, мужа Кати знаем, а мужа Марфы еще не знаем. Я просто молюсь об этом человеке, чтобы Господь сохранил его от соблазнов этого мира, сохранил его в здравии, чтобы он углубился в вере. Я его еще не знаю, а когда он появится, то я ему скажу: здравствуй, я с тобой уже знакома, я о тебе 20 лет молилась. Поэтому мне мои зятья очень нравятся. Прекрасные ребята, верующие, один священник, другой на него учится.

Радостная лесенка

Детям должно быть интересно в христианстве, не скучно. Ведь Бог не скучный. Почему мы показываем все время Бога скучного? Чтобы они скисли и завидовали тому, у кого Его нет?

Этого не должно быть, это, по-моему, самое страшное, что может быть в воспитании детей: когда им скучно, когда им не радостно. Вот, например, Великий пост. Я задумалась, что детям тяжело поститься, даже если с маслом, но все равно им тяжело. Первые три дня мы вообще ничего не едим, маленькие детки воду с сухариками едят, а взрослые, кто как хочет. Кто ничего не ест, кто водичку пьет, кто изюм ест – я ничего не варю. А я когда не варю, я не знаю, что мне дома делать. Я настолько привыкла, что у меня готовка от завтрака до обеда, от обеда до ужина, то есть я занята постоянно. А в промежутках я убираю, стираю и прочее. И вот в первый же пост я взяла большой ватманский лист, нарисовала страшный-страшный ад, крепости, морды всякие, огонь, черти с трезубцами, антенны телевизионные. Смешно немножко, но страшно. Потом начертила ступеньки и наверху приклеила из какого-то календаря голубое небо, зеленую травку и красивые храмы вдалеке. И объяснила: детки, давайте вот это будет ад, и мы сейчас начинаем восхождение к нашей Пасхе, а на протяжении поста нам надо дойти до рая по ступенькам. Хорошее дело – ступенька вверх, плохое или грех, ступенька вниз. И я нарисовала фигурки из картонки и булавкой их, как бабочек, прикрепила в этот ад. И они у меня сразу бежали что-то делать, чтобы поскорее выбраться на первую ступеньку. Дети были увлечены. Лесенка эта у нас до сих пор, испачкается, я следующую рисую на несколько лет. Сейчас у меня уже третья висит. «Лесенка поста» они называют.

Есть одно условие: фигурку на следующую ступеньку ставлю одна я. У меня есть свои критерии. Я говорю: «Вы мне доверяете?» Они отвечают: «Да». Потому что начинается: «Ну, я вот столько делала, а у меня одна ступенька, а она всего чуть-чуть тут убралась, и ей тоже ступенька!» Я говорю: «Если доверяете, то принимайте, потому что иногда ей убрать немногое труднее, чем тебе пропахать целый зал». А были у нас грандиозные совершенно «падения». Один ребенок первый шел, а потом с ним кое-что случилось, и батюшка настолько рассердился, что его в самый низ опустил. А до Пасхи где-то полторы недели. Ребенок плачет, все плачут, у нас семейная трагедия. А ведь могли быть рады, что теперь первые, но нет, плакали все. А меня это очень поразило. И все дети начали ему помогать. Сами что-то делают тайком, а ему ступеньки отдают. Все у меня замерли на тех ступеньках, на которых стояли, и перестали продвигаться. И каждый вечер на нашей молитве: «Господи, пусти его в рай». Так переживали! Уже перед ночной службой пасхальной я их кладу спать и делаю белые, светящиеся фигурки. Это все, кто успел в рай. Успевают всегда у нас все. И я никогда не забуду, как ночью перед службой встала Анечка, ей лет 5 тогда было, бежит к лесенке и говорит:

«Господи, спасибо Тебе за то, что он в раю!» Она на себя даже не посмотрела. Я подумала, вот это да! Я такое даже придумать сама не могла, только Господь.

В Рождественский пост я тоже придумала интересную вещь: «Скоро у нас будет день рождения Христа, а на день рождения надо приходить с подарками. Что мы будем дарить Христу? Давайте сделаем так: вот у вас пост 40 дней». И я им нарезаю из коробок от каши, конфет, чего угодно квадратики, с одной стороны красивенькие, а с другой стороны пустые. Доброе дело сделали, допустим, подмели пол на кухне, на квадратике написали. А я к себе в стол складываю эти квадратики. И у каждого собирается кучка квадратиков, и накануне Рождества, они нанизывают свои картоночки на нитку. У каждого получается разноцветная гирлянда, которую на Рождество вешаем под потолком. Дети смотрят, у кого гирлянда больше, но в принципе это не важно. Мы не меряем и не считаем, просто вешаем, и получается украшение к Рождеству, весь дом в гирляндах. И это их подарок Христу. Они у меня радостные все время, мне это очень нравится. Один раз мы были на Рождественском фестивале, который устраивает городской отдел культуры. И один раз туда попал огромный хор пятидесятников. Наши дети стояли в кулуарах, ждали своего выступления и разговорились с хористами. Те спрашивают: «А вы кто?» Девочки отвечают: «А мы православные». Они: «Да бросьте вы!» Девочки: «Почему?» А они: «Ну вы улыбаетесь, такие радостные». И девочки мне потом говорили: «Мам, ты представляешь, им кажется, что все в Православии нерадостные». А я молчу, но думаю: «Вообще-то да, видок-то у нас еще тот». Посмотришь в храме, я даже женщинам в храме говорю: «У тебя что-то дома случилось?» – отвечают: «Нет». Я говорю: «А может, что-то с мужем?» – «Да нет». – «Ребенок болеет?» – «Да нет». – «А что ты такая стоишь? Тебе радостно?» – «Радостно». – «Так радуйся». – «А как?» – «Ну встань и радуйся, я вот посмотри какая». – «Да, матушка, вы всегда радостная». – «Ну а что? У меня, что, проблем нет? Но у меня же Бог есть, мне и радостно, вот и ты так радуйся». У нас когда люди приезжают с экскурсиями, то говорят, а что у вас тут все такие радостные? А я отвечаю, почему бы нам не быть радостными, мы же православные!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.