Парадоксы свободы

Парадоксы свободы

Свобода предстаёт человеку во всей своей двусмысленности и «двуличии»: действительно, существуют как бы два лика свободы ? тёмный и светлый, две стороны её ? отрицательная (свобода от) и положительная (свобода для), два качества ? «безосновная» свобода «в ничто» и свобода, укоренённая в добре, обретённая в истине, свобода во Христе.

Несмотря на то что человечество (философия, богословие, этика и т. д.) относилось всегда с подозрением к образу этой первой свободы ? произволению («произволу»), тем не менее и она не может быть расценена иначе чем Божий дар. И она имеет непреложную ценность. И она свидетельствует о богоподобии человека, даже если человек может соблазниться этим своим богоподобием в силу данной ему свободы.

Однако существует проблема перехода низшего вида свободы в её высший вид. Очевидно, что произволение не может быть подавлено в человеке во имя свободы в добре, иначе последняя стала бы карикатурой на себя самое: насильственное уничтожение субъективного произволения приводило бы к созданию выморочного мира, где правит очередной великий инквизитор. Искоренение низшей свободы приводит к утрате и высшей. Она подменяется произволом великих инквизиторов и диктатурой необходимости, в противном случае ослушников ожидают аутодафе. Таким образом, «высшая свобода» при попрании низшей оборачивается для человека рабством.

Однако очевидно одно: свобода в добре и истине не есть уже свобода произвола, хотя и содержит его в себе в некоем преображённом виде. Непреображенный же произвол (своеволие и самочиние) сам встаёт на пути к свободе в добре и истине.

Преображение не уничтожает, а сохраняет и преобразует преображаемый материал. Преображённый произвол есть необходимое условие высшей свободы, её категориальный момент, принцип её самоосуществления.

Б. П. Вышеславцев применяет к произволу такого рода слово «сублимированный»[205], то есть возведённый от низшей категории к высшей, в отличие от профанации, низводящей высшие понятия к низшим, как это делал Зигмунд Фрейд, объяснявший все высокие стремления человеческого духа сексуальными влечениями, или Карл Маркс, сводивший жизнь духа к борьбе классов.

Свобода воли осуществляется в выборе ценностей, ибо воля может отдавать предпочтение одним ценностям перед другими, вовсе отвергать общепринятые (например христианские) ценности во имя каких-то иных, а может вообще опрокидывать всю ценностную иерархию и избирать для себя собственное «я так хочу» в качестве главного мотива… Однако осуществлённый выбор ценности уже подразумевает и влечёт за собой как служение ей, так и претворение её в реальность, то есть исполнение некоего долженствования по отношению к ней. Таким образом, может показаться, что сделанный выбор, чреватый бременем долженствования, уже цензурирует произволение, принуждает к подчинению, сковывает живое и подвижное волевое начало. И тем не менее даже и в этом случае воля остаётся свободной по отношению к этому долженствованию. Каким образом? В некоем идеальном плане долженствования воля не парализована этически должным, она вольна выбирать, подчиниться ли ей или уклониться от подчинения. Она неустойчива, она зыбка, в ней нет никакого механизма закреплённости за этим долженствованием. Она сохраняет своё самовластие («аутекзусию»), равно и спасительное, и роковое. И здесь кроется явный парадокс: ведь если воля может быть свободна от причинности, то как может она быть свободной от ею же избранной ценности с её долженствованием?

Так возникает антиномия свободы и долженствования: воля определена должным ? и воля не определена должным. Или так: воля детерминирована ценностью ? и воля не детерминирована ценностью[206]. Её уделом остаётся творчество. Можно говорить о живых, подвижных и уникальных связях воли и ценности. Можно говорить о любви как особом модусе их отношений.

И это не вполне то же самое, что утверждал Кант: воля должна, но не принуждена подчиняться должному. Мысль Канта сводится к столкновению идеального и реального, к различению уровней бытия: в порядке идеального долженствования воля подчинена ценностям, но в порядке эмпирической реальности, в силу своего несовершенства, она это долженствование может отвергнуть и часто отвергает. Например, христианин должен исполнять заповеди Божии, но он их не исполняет из-за греховных навыков своей природы: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19).

Однако антиномия свободы раскрывает более глубинное противоречие и заявляет о нём как о столкновении двух долженствований.

С одной стороны, свобода воли сама по себе есть дар Божий, черта богоподобия, и в силу этого ? непреложная ценность: без первой низшей ступени свободы, именуемой произволом, не может быть и высшей ? чаемой свободы в добре и истине, свободы во Христе. Он, этот произвол, есть предусловие совершенной свободы, предусловие доброй воли. Добро, совершаемое по принуждению, по необходимости, равно как и «автомат добра», всецело предопределённый Творцом, не может представлять этической ценности: только сознательная и ответственная свободная воля, наделённая возможностью избирать в акте любви добро и истину, имеет такую ценность. Бог почтил свободой человека, «чтобы добро принадлежало не меньше избирающему, чем и вложившему семена оного»[207]. Поэтому сама эта свободная воля, несущая в себе великие возможности бытия и творчества, ? воля, которая не принуждена подчиняться должному и имеет власть произвольно нарушать его, уже сама по себе есть ценность.

Итак, свободно избранные ценности претендуют на полную детерминизацию личности. Это с одной стороны. С другой ? эта личность сама по себе есть уже ценность, и это потому что она есть личность свободная, ничем не детерминированная, вполне богоподобная.

Из всего вышесказанного следует антиномия: долженствование ценностей, избранных волей, должно быть абсолютным, коль скоро воля сама избрала их по дару своей свободы, ? и в то же время оно не должно быть абсолютным. То есть воля продолжает оставаться свободной по отношению к этому долженствованию. Она ни в коей мере не привязана к избранному ею добру какой-либо необходимостью: Если заповеди Мои соблюдёте, пребудете в любви Моей (Ин. 15, 10). Исполнение заповедей становится не долженствованием закона, но выражением непрестанного чаяния Христовой любви и вечной жизни, ибо заповедь Его есть жизнь вечная (Ин. 12, 50).

Итак, ценности должны безусловно господствовать в жизни избравшего их человека, ? и в то же время ценности не должны господствовать ни «автоматически», ни в порядке императива. В этом смысле поклонение Живому Богу есть нечто прямо противоположное идолослужению. Недаром смысловой центр первой и главнейшей заповеди исходит из глагола «возлюби» (возлюби Господа Бога твоего [Мф. 22, 37]). И новая Христова заповедь держится тем же глаголом: да любите друг друга (ср.: Ин. 13, 34).

Таким образом, полное подчинение должному есть нечто должное и при этом такое подчинение должному не есть нечто должное, но осуществляемое каждый раз по свободному произволению, предпочтению, избранию, по любви: кто любит Меня, тот соблюдёт слово Моё (Ин. 14, 23). И напротив: Нелюбящий Меня не соблюдает слов Моих (Ин. 14, 24).

Иными словами, свобода произвола имеет ценность ? и свобода произвола её не имеет, добровольно отказываясь от себя перед лицом Любимого: И всё Моё Твоё, и Твоё Моё (Ин. 17, 10). (Не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть, но да будет воля Сына Твоего и Бога Моего.)

Бог хочет, чтобы человек был Его рабом ? и Бог не хочет, чтобы человек был Его рабом (Я уже не называю вас рабами, но Я назвал вас друзьями [Ин. 15, 15]). Однако слова «раб Божий» и «свободный» в новом контексте Благой Вести перестают быть антонимами и входят в иные отношения.

Пресвятая Дева Мария, произносящая: се, Раба Господня; да будет Мне по слову твоему (Лк. 1, 38), есть Богородица, вышши всех Ангел и Архангел и всея твари честнейши (акафист Пресвятой Богородице), честнейшая Херувим и славнейшая без сравнения Серафим (песнь Богородице), Царица Небесная, Пресвятая Владычица (канон молебный к Богородице).

Рабами Божиими, или рабами Господними, называются в Священном Писании исключительно праведники, святые: Авраам (см.: Быт. 18, 3), Лот (см.: Быт. 19, 19), Моисей (см.: Исх. 14, 31; Нав. 1, 2), Исаак и Иаков (см.: Исх. 32, 13), Давид (см.: 3 Цар. 8, 28), пророк Илия (см.: 3 Цар. 18, 36), Иов (см.: Иов 1, 8), апостолы Павел (см.: Рим. 1, 1; Гал. 1, 10; Флп. 1, 1), Иоанн (см.: Откр. 1, 1), Пётр (см.: 2 Пет. 1, 1), Иаков (см.: Иак. 1, 1), Тимофей (см.: 2 Тим. 2, 24), апостол Иуда (см.: Иуд. 1, 1) и другие.

Именно в «рабстве Господу» реализуется их духовная свобода. Для новозаветных праведников ? это свобода нового человека, который обновляется в познании по образу Создавшего его, где нет раба, свободного, но всё и во всём Христос (Кол. 3, 10, 11). Ибо раб, призванный в Господе, есть свободный Господа; равно и призванный свободным есть раб Христов (1 Кор. 7, 22).

Рабство Христу означает освобождение от греха (Рим. 6, 22), от смерти (ср.: Рим. 6, 23), от ига рабства (ср.: Гал. 5, 1), от рабства тлению (Рим. 8, 21), рабства похотям (ср.: Тит. 3, 3), рабства человекам (1 Кор. 7, 23).

Однако это блаженное рабство Христу, это несение Его лёгкого бремени и благого ига (ср.: Мф. 11, 30), это отвержение духа рабства (Рим. 8, 15) греху и тлению происходит в свободу славы детей Божиих (Рим. 8, 21), означает принятие Духа усыновления (ср.: Рим. 8, 15), и уже сей самый Дух свидетельствует духу нашему, что мы ? дети Божии (Рим. 8, 16). Посему всякий раб Христов уже не раб, но сын (Гал. 4, 7), чадо Божие (ср.: Ин. 1, 12; Флп. 2, 15), чадо возлюбленное (ср.: Еф. 5, 1), чадо света (ср.: Еф. 5, 8).

Сам Господь говорит Своим ученикам: Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам всё, что слышал от Отца Моего (Ин. 15, 14–15).

Потому всякий верующий и любящий Господа стремится пройти Его же путём, иметь те же чувствования, какие и во Христе Иисусе (Флп. 2, 5), Который, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной (Флп. 2, 6–7, 8).

В этом кенотическом[208] самоумалении Господь остаётся единым с Отцом: Я и Отец ? одно (Ин. 10, 30). Усвоив человеческую природу (и в силу этого ? человеческую волю), Он предаёт эту волю в волю Отца: да будет воля Твоя (Мф. 6, 10); как заповедал Мне Отец, так и творю (Ин. 14, 31); Я соблюл заповеди Отца Моего (Ин. 15, 10); Моя пища есть творить волю Пославшего Меня (Ин. 4, 34); не ищу Моей воли, но воли пославшего Меня Отца (Ин. 5, 30); ибо Я сошёл с небес не для того, чтобы творить волю Мою, но волю пославшего Меня Отца (Ин. 6, 38); не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22, 42). Господь даёт образ совершенной любви (Бог есть любовь [1 Ин. 4, 8]), совершенного послушания Богу, совершенного единства с Ним. Он просит Отца даровать подобное же (хотя не сущностное, но благодатное) единство и верующим во Христа, то есть «рабам Христовым»: соблюди их во имя Твоё, чтобы они были едино, как и Мы (Ин. 17, 11); да будут всё едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино (Ин. 17, 21); да любовь, которою Ты возлюбил Меня, в них будет, и Я в них (Ин. 17, 26).

Только в свете этого и может рассматриваться антиномия, предложенная Б. П. Вышеславцевым: Бог хочет, чтобы человек был Его рабом ? и Бог не хочет, чтобы человек был Его рабом. Эти антиномичные положения, в силу их несовместимости, уничтожают друг друга в плане эмпирического мышления, и оба неразрывно актуализируются в акте веры[209]. Встреча Бога и человека происходит по взаимному волеизъявлению: хочешь ли быть здоров? (Ин. 5, 6) ? спрашивает Господь у расслабленного; Господи! если хочешь, можешь меня очистить (Лк. 5, 12), ? говорит Господу прокажённый.

Зов Бога к человеку и человеческий отклик на этот зов всегда есть дело свободы, веры и любви, а не акт насилия и принуждения. Человек волен откликнуться, а волен и спрятаться от Бога, прикрыв свою наготу смоковными листьями. Но коль скоро Бог устанавливает такие отношения с человеком, признавая его свободу, то и человеческая свобода вольна откликнуться на призыв долженствования, покрываемого любовью, или отвергнуть его. Но и сама сфера человеческого долженствования не полна без того, чтобы включить в неё свободу воли как нечто должное.

Конфликт порождается тем, что свобода опознает долженствование как несвободу, как принуждение, как угрозу обезволивания и обезличивания человека. Личность страшится стать жертвой необходимости ? будь то необходимость историческая, политическая, этическая или какая-либо ещё. Её ужасают любые «принципы обезличивания человека, с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия»[210].

Но и долженствование воспринимает свободу как недолжное, порой препятствующее его осуществлению, неуступчивое, неуправляемое и бунтующее. Меж тем за свободой всегда оставлено право отвергнуть предложенное долженствование, а у того всегда есть основание, чтобы признать свободу как нечто должное. Действительно, апостол Павел определяет свободу как призвание: К свободе призваны вы, братия (Гал. 5, 13), а «стояние в свободе» как духовное задание: стойте в свободе, которую даровал вам Христос, и не подвергайтесь опять игу рабства (Гал. 5, 1).

Кроме того, античная философия, как и философия нового времени (особенно Кант), отождествляет долженствование с диктатурой закона, с императивом долга. «Свобода состоит в том, чтобы зависеть только от закона» (Вольтер); «Мы ? рабы законов, чтобы быть свободными» (Цицерон)[211]. Но Господь, помимо дара свободы, дал нам иную этику, иные понятия долженствования, чем исключительно долженствование закона. Смиренный мытарь вышел из синагоги более оправданным, чем кичливый фарисей, исправно хранящий субботу и приносящий жертвы (см.: Лк. 18, 10–14); благоразумный разбойник первым оказался с Господом в раю (см.: Лк. 23, 43). В Царстве Небесном будут первые последними, и последние ? первыми (Мф. 19, 30)…

Переход от первой ступени свободы (произвола) ? ко второй (свободе во Христе) есть переход от я так хочу к да будет воля Твоя. При этом человек испытывает страшное внутреннее противоборство, сопротивление всё той же воли, которая и хотела бы предаться в волю Господню и всё же судорожно продолжает цепляться за своё я так хочу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим. 7, 19), ибо злое, которого не хочу, хочет за меня закон греховный, живущий во мне (ср.: Рим. 7, 23). Этот закон греховный есть закон падшего мира, закон, «раздробляющий» и обезволивающий личность, лишающий её свободы и предающий во власть страстей. И если страсть оборачивается прежде всего болезнью воли, её извращением, то и низшие силы души выходят из-под повиновения началам высшим, то есть разуму. И хотя «зло само по себе есть ничто, ибо оно не есть какое-либо существо и не имеет никакого естества»[212], оно становится реальным в этом извращении разумной воли, уклоняющейся от Бога к небытию.

Но и сама личность отчаянно сопротивляется преображению своего произвола: личность боится вместе с ним вовсе утратить свою свободу, своё неповторимое лицо. В безличном царстве долженствований, порождаемых ценностями и целями, она страшится лишить себя свободной воли, утратить себя как неповторимую ценность, как некую уникальную экзистенцию, как безусловную самоцель. Она ужасается быть превращённой в средство, в безличный и безвольный материал грядущей «гармонии». В вещь среди прочих вещей. В автомат категорического императива. Она страшится утратить свою индивидуальность, лицо, самобытность, волю. Это неверие личности в то, что и в высшей свободе будет сохранена в преображённом виде её «низшая свобода», её «произвол», воспитано в ней традициями материализма с его диктатом «осознанной необходимости», а так же этикой закона, морализмом и фарисейством, духовным и государственным большевизмом.

Меж тем ответ на этот фундаментальный вопрос человеческого самоосуществления и свободы есть в Евангелии. Господь говорит: Сберёгший душу свою потеряет её; а потерявший душу ради Меня сбережёт её (Мф. 10, 39).

На самом деле царство истинных ценностей (Царство Божие) не только предполагает и допускает, но и содержит в себе свободу человеческой воли, поскольку она сама по себе является условием спасения человека, свидетельством его этической вменяемости и сама является таковой ценностью: только свободная воля может участвовать в замысле любви, осуществлять дела любви, быть субъектом любви. И если личность может пренебречь «приглашением на пир» (см.: Мф. 22, 2–10), отвергнуть Царство Христово, само это Царство не может пренебречь личностью как сугубой ценностью. Потому на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяносто девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии (Лк. 15, 7).

Личность, будучи метафизически свободной, неизбежно томится в царстве необходимости с его детерминированной «причинностью», с его долженствованиями, с его «категорическим императивом», с его «каменной стеной». Так, герой Достоевского дорожит своим правом не примириться с этой «каменной стеной» потому только, что у него «сил не хватило», чтобы пробить её «лбом»[213].

Таким образом, переход от низшей свободы к высшей, преображение свободы ? есть дело непосильное для самого человека, дело сверхъестественное, невозможное без помощи Божией благодати: человекам это невозможно, Богу же всё возможно (Мф. 19, 26). Без этой помощи произвол либо вырождается в своеволие, в рабство прихотям и мнимостям, делаясь жертвой психологического детерминизма, либо становится под ярмо необходимости ? будь то необходимость причинности эмпирического мира, будь то необходимость этического долженствования: он отдаётся на заклание материалистическому или супер натуралистическому детерминизму, убивая тем самым возможность и свободы высшей.

Но да будет воля Твоя (Мф. 6, 10) ? это и есть высшая свобода. Это соединение двух воль: моя воля, которая «по собственному произволу» предпочла волю Божию, и воля Божия, которая призывается творческим волеизъявлением человека: да будет. Да минует Меня чаша сия, ? молился Господь в Гефсиманском саду и тут же добавлял: ? Впрочем, не как Я хочу, но как Ты (Мф. 26, 39), не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22, 42).

Итак, воля человека изъявляет свободное желание всецело предаться в волю вышнюю и благую. Бог при этом не уничтожает её свободы: в любой момент, когда она захочет, она может выйти из повиновения. Человек, зная её неустойчивость, ненадёжность, «произвольность» и по этой причине опасаясь её произвола, её отпадения от воли Господа, использует дар своей свободы и умоляет о том, чтобы Бог не попустил такого: или хощу, спаси мя, или не хощу; не попущай, Пречистая, воли моей совершатися, не угодна бо есть.

Свободная воля просит Бога забрать Себе её произвол во имя свободы во Христе. Бог откликается на это прошение дарованием Своей благодати, оберегающей свободную волю человека.

Только благодать Святого Духа, только Божественный зов любви может преобразить свободу произвола в свободу творчества, в свободу истины. Истина сделает вас свободными, ? говорит Господь (Ин. 8, 32). Стойте в свободе, которую даровал нам Христос, ? вторит апостол Павел (Гал. 5, 1). К свободе призваны вы, братия, ? возвещает он (Гал. 5, 13).

К свободе можно только призвать. Пригласить, как приглашают на брачный пир: туда, где радость, праздник, любовь, блаженство. Царство Небесное и есть блаженство, но оно и есть царство свободы, ибо где Дух Господень, там свобода.

Царство свободы и благодати ? Царствие Божие, возвещённое Евангелием, ? противопоставляется в Новом Завете царству закона: Ветхий Завет преходит, потому что наступили времена Нового: днесь спасение миру. Это значит ? древнее прошло, теперь всё новое (2 Кор. 5, 17). Отныне, с пришествием воплотившегося Сына Божия, Спасителя мира, Царство Его, которое не от мира сего (Ин. 18, 36), уподобляется абсолютно ценному и чаемому, ради которого стоит отдать всё, что имеет человек. Евангельские притчи изображают его как такую непреложную ценность, ради которой стоит тут же отдать найденное в поле сокровище или драгоценную жемчужину.

О наступлении этого блаженного Царства как о чаемом и возможном возвещает молитва Господня: да придёт Царствие Твоё (Мф. 6, 10). В тон этому чаянию звучит и следующее прошение этой молитвы: да будет воля Твоя. Молитвенное да будет есть непосредственное изъявление собственной человеческой свободной воли, выбирающей для себя полное поклонение воле Божией, полное предание судьбы в Его благие руки, полное признание благости Его Промысла, что бы этот Промысл ни сулил лично просителю.

Однако, что бы ни сулил просителю в земном плане Божий Промысл, он при этом всегда будет способствовать наступлению Царства Божия, и недаром эти два прошения столь неразрывно связаны между собой: да придёт Царствие Твоё, да будет воля Твоя. Молитва Господня (Отче наш) есть отклик человека на Божественное приглашение, свободное согласие быть там, где Дух Господень, где воля Божия, где Царство Небесное (Царство Божие внутрь вас есть [Лк. 17, 21]), где свобода. Да будет ? это предельная словесная интенция произвола, произвол в чистом виде, абсолютный произвол. Это же да будет сопутствовало и творящей воле Творца: И сказал Бог: да будет свет. И стал свет (Быт. 1, 3).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.