3. Максим, епископ Серпуховский

3. Максим, епископ Серпуховский

Московской епархии, Серпуховский Епископ Максим (в миру Михаил Александрович Жижиленко) родился 2-го марта 1885 года. Родители его жили в то время в Калише (Польша), где отец его был прокурором Калишского Окружного Суда в течении 25-ти лет и пользовался большим уважением среди населения. Семья была большая — 9 человек детей, — патриархальная, дружная, все выросли и учились в г. Калише. Мать воспитывала всех в религиозном духе, внушая детям любовь к Богу, к церкви, к людям. Сестра Лидия готовила брата Михаила для поступления в гимназию (на 7 лет была старше его) и 9-ти лет он поступил в 1-й класс в Калишскую гимназию, где 7 лет учился и оказался с большими способностями. После смерти родителей (они умерли в 1905 и в 1906 году) он сначала оставался один в Калише, а потом переселился к брату в Петербург и там окончил 8-й класс.

Он был младшим братом известного русского учёного, профессора Уголовного права Петроградского Университета, Александра Александровича Жижиленко, который выступал в 1922 г. защитником в процессе митрополита Вениамина. По словам Владыки Максима, его брат не был религиозным человеком и при своем выступлении на процессе «церковников» заявил в начале своей речи, что он выступает, будучи атеистом, исключительно как представитель права и защитник правды. Однако, узнав о тайном постриге своего младшего брата, Александр Александрович пришел к нему па квартиру и взял у него благословение.

По словам вдовы проф. А. А. Жижиленко, умершего вскоре после пострига брата, это событие (тайное монашество и епископство) произвело на него потрясающее впечатление и, умирая, он говорил в бреду: «они говорят, что Бога нет, но ведь Он есть».

После окончания гимназии Михаил Александрович поступил в Московский университет на медицинский факультет. Это родных удивило, потому что отец и три брата были юристами. Это было приблизительно в 1908 году. Приблизительно, в 1911 году, будучи студентом, он женился на курсистке, но прожил с женой только полгода. Уехав к своим родителям в г. Ейск, она там умерла вследствие невозможности перенести первую беременность. Оба супруга ни под каким видом не захотели искусственно прервать эту беременность, хотя оба знали, что беременной грозит смерть. Покойную жену Владыка называл «праведницей». В то же время и он был очень болен и подвергся операции аппендицита и так был плох, что ему боялись сообщить о смерти жены. Когда же стал поправляться, то велико было его горе и отчаяние по поводу этой потери.

По рассказу его сестры, как раз в это время ее брату приснился сон, который очень отразился в его дальнейшей жизни. Он видел во сне покойную мать, которая ему сказала, чтобы он помолился Святому Пантелеймону Целителю, которого она очень почитала при жизни. На другой же день брат пошел в часовню Св. Пантелеймона в Москве, купил там образочек Святого и с ним не расставался, и молитвы Св. Пантелеймону Исцелителю помогли ему в дальнейшей жизни его. Он стал религиозным, необыкновенно добрым, отзывчивым к чужому горю и помогал бедным.

После окончания университета Михаил Александрович был доктором психиатром в Сокольниках.

Надо еще упомянуть, что Господь дал ему большие музыкальные способности. Он прекрасно играл на рояле и сам создавал композиции.

Во время войны в 1914 году он поступил врачом в Кубанский Пластунский батальон и был на австрийском фронте. Здесь едва не умер от тифа, заразившись от тифозных больных пленных австрийцев.

Короткое время был профессором психиатрии одного из провинциальных Университетов, но потом сделался практическим врачом терапевтом. Последние несколько лет он состоял Главным врачом тюрьмы «Таганки» в Москве.

В 1921 году в Белграде его сестра получила единственное и последнее письмо от своего брата. В этом письме, которое начиналось крестиком, он писал, как все мы грешны в постигших нас всех несчастьях, что надо молиться Господу и просить прощения и помощи. Только через год или два года пришло еще письмо от знакомых, в котором иносказательно было написано, что Михаил принял священство, не оставляя свою первую должность т. е. тюремного врача. Таким образом он стал и духовным и телесным врачом, пока это не открыли ею враги. Было также сообщено потом, что его послали на три года «в один из Северных курортов».

Врача тюремной больницы знали все вольные и невольные узники этой ужасной тюрьмы, переполненной сверх всякой меры преимущественно уголовными, но также в значительной части и политическими, хорошо знали и помнят того, за кем давно утвердилось прозвище ангела-хранителя этой тюрьмы.

На своем трудном посту он был не только врачом, но и великим сердечным мастером, утешителем и отцом. Перед ним, врачом, не раз, как перед священником, исповедывались самые закоренелые и неисправимые рецидивисты преступники, находя себе не только утешение, но часто и возвращение к честной жизни. Многие знали в Москве, что он спал на голых досках, что питался он тюремной пищей, что все свое жалование он неизменно раздавал заключенным. Он поступал так, не только теперь, при большевиках, но и ранее, при царском правительстве.

Будучи всегда глубоко религиозным человеком, Владыка, еще будучи мирским, познакомился со святейшим патриархом Тихоном, которого глубоко чтил. Патриарх очень любил доктора Жижиленко и часто пользовался его советами. Их отношения со временем приняли характер самой интимной дружбы. По словам Владыки Максима, св. Патриарх доверял ему самые затаенные мысли и чувства. Так например, в одной из бесед, Святейший патриарх Тихон высказал Владыке Максиму (тогда еще просто доктору) свои мучительные сомнения в пользе дальнейших уступок советской власти. Делая эти уступки, он все более и более с ужасом убеждался, что предел «политическим» требованиям советской власти лежит за пределами верности Христу и Церкви. Незадолго же до своей кончины Святейший Патриарх высказал мысль о том, что по-видимому, единственным выходом для Русской Православной Церкви сохранить свою верность Христу — будет в ближайшем будущем уход в катакомбы. Поэтому, Патриарх Тихон благословил профессору доктору Жижиленко принять тайное монашество, а затем, в случае, если в ближайшем будущем высшая церковная иерархия изменит Христу и уступить советской власти духовную свободу Церкви, — стать епископом.

Михаил Александрович выполнил волю покойного патриарха Тихона и в 1927 г., когда митрополит Сергий издал свою известную декларацию, — принял тайное монашество с именем Максима.

Про покойного исповедника веры Христовой существовали в Москве различные легенды. Передавали, между прочим, что сам Патриарх Тихон, яко бы указал на него, как на будущего патриарха Церкви православной в освобожденной России. Слух этот имеет основание лишь в том, что он пользовался горячей любовью первого местоблюстителя патриаршего престола, который лично знал его хорошо и, по всей вероятности, высказывал где-нибудь свое мнение об епископе Максиме, как достойнейшем призвания патриарха.

Когда в Серпухове появился тайно новый «самочинный» епископ, рукоположенный в Петрограде «мятежным» и запрещенным епископом Димитрием (Гдовским), возглавлявшим тогда, по преемству от митрополита Иосифа, всю оппозицию митрополиту Сергию, и верующие москвичи узнали в лице нового владыки епископа Максима «Таганского», то это событие произвело очень большое впечатление. В Серпухове в самое короткое время все 18 приходов перешли к новому епископу т. е. к оппозиции. В соседней Коломне произошло тоже самое. Звенигород, Волоколамск, Переяславль Залесский и другие города в значительной части приходов последовали примеру Серпухова.

Чрезвычайно интересен документ — заявление на имя М. Сергия Серпуховских духовенства и мирян, от 30 декабря 1927 г., который надо полагать составлен не без влияния, редакции или даже авторства Епископа Максима.

***

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Не находя для себя более возможным оставаться на том скользком и двусмысленном пути, на который Вы своими декларацией и распоряжениями поставили всю Православную Церковь, и повинуясь голосу совести и долгу пред Богом и верующими, мы нижеподписавшиеся порываем каноническое и молитвенное общение с Вами и так называемым «Патриаршим Синодом» и отказываемся признавать Вас Заместителем Местоблюстителя Патриаршего Престола на следующих основаниях:

1. Декларация Ваша от 16 июля, указ от 20 октября и все, что известно о Вашем управлении Церковью, с очевидностью говорит о том, что Вы поставили Церковь в зависимость от гражданской власти и лишили ее внутренней свободы и самостоятельности. нарушая тем и церковные каноны и идя вопреки декретам гражданской власти.

2. Таким образом, Вы являетесь ничем иным, как продолжателем так называемого «обновленческого» движения, только в более утонченном и весьма опасном виде, ибо, заявляя о незыблемости Православия и сохранении каноничности, Вы затуманиваете умы верующих и сознательно закрываете от их глаз ту пропасть, к которой неудержимо влекут Церковь все Ваши распоряжения.

3. Результат Вашей политики у нас на лицо. Верующие г. Серпухова, взволнованные Вашими распоряжениями, охвачены сильнейшей тревогой и недоумением за судьбы

св. Православной Церкви. Мы, их пастыри, поставленные Вами на двусмысленный путь, не только не можем внести успокоение в их сердца и умы, но вызываем с их стороны подозрение в измене делу Православия и переходе в лагерь «обновленчества».

Всё это повелительно заставляет нас дерзновенно возвысить свой голос и прекратить теперь уже преступное с нашей стороны замалчивание Ваших ошибок и неправильных действий и, с благословения Димитрия еп. Гдовского, отмежеваться от вас и окружающих Вас лиц. Уходя от Вас, мы не отходим от законного патриаршего местоблюстителя митр. Петра и отдаем себя на суд будущего собора. Да не поставит нам тогда в вину этот желанный собор, единый наш правомочный судья, нашего дерзновения. Пусть он судит нас не как презрителей священных канонов святоотеческих, а только лишь как боязливых за их нарушение».

Серпухов. 30. 12. 1927 г.

***

Как видим, открыто указанная в этом заявлении связь городских церквей г. Серпухова с Епископом Димитрием, викарием Петроградским, без упоминания о рукоположенном им и назначенном сюда Епископе Максиме, дает понять, что последний являлся нелегальным архиереем этой области, а потаенным.

В Москве немногочисленные храмы почувствовали твердую опору в лице своего нового светлого иерарха. Началось брожение.

Появились полу-оппозиционеры, или «мечевцы» — последователи отца Сергия Мечева, формально не порвавшие с митрополитом Сергием, но фактически саботировавшие постановления и указы т. н. «Патриаршего Синода».

К скрытым сторонникам отца Сергия Мечева принадлежало в сущности огромное большинство московских храмов. В них, вопреки постановлению, возглашение советской власти не совершалось.

Влияние Таганского старца все возрастало, и особенно оно усилилось когда в литургийный чин была введена Петроградом знаменитая «Молитва о святой Церкви», получившая, однако, среди верующих название «Молитвы относительно большевиков». Молва приписывала авторство этой молитвы не кому иному, как Таганскому старцу. Участь Таганского старца была решена. Советская власть знала его, как врача, как советского служащего. Его появление в черной рясе во главе исповеднической церкви казалось им высшей дерзостью.

На своем новом великом посту владыка продержался не долго. Он был арестован уже в середине 1929 года и, следовательно, просидел в тюрьме до своего мученического венца целых два года.

Судьбе угодно было вплести в единый мученический венец имя епископа Максима с именем отца Романа Медведя. Отец Роман Медведь был все время одним из горячих и убежденнейших защитников митрополита Сергия.

Осуждение на каторгу известного московского священника отца Романа Медведя, было равносильно осуждению его на смерть, так как еще в 1929 году он был серьезно и неизлечимо болен склерозом сердца.

Большевики устранили всех, кто для них опасен и вреден. И эту опасность они усматривают не в политических взглядах церковных вождей, не в степени их пресловутой контрреволюционности», а преимущественно в их личном достоинстве, в их духовных качествах, влияющих на народ.

Отец Роман был несомненно один из самых достойных московских священников. Слава о нем распространилась далеко за пределы Москвы. Его изумительная по духовному напряженно и внутренней красоте служба в храме Святителя Алексия на Тверской собирала молящихся со всех концов города. Нескольким ближайшим духовным детям и ученикам о. Романа пришлось порвать с ним духовное общение вследствие раскола. После этого события его болезнь приобрела угрожающее развитие.

В числе ушедших от него духовных детей была г-жа К., выбравшая себе в качестве нового духовника владыку Максима Серпуховскаго. Судьбе угодно было выбрать ее сердце ареной великой «духовной брани» между владыкой Максимом и отцом Романом. Живя в Серпухове она писала горячие письма своему бывшему духовному отцу. Он отвечал ей столь же горячо и внимательно.

Предметом переписки служил церковный раскол, вопрос об отношении к власти, проблема молитвы за большевиков или о большевиках и т. д.

К., отличавшаяся светлым умом и большим литературным талантом, удачно воспроизводила пламенную аргументацию своего нового духовника.

Отец Роман, зная с кем он имеет дело, пользовался своею огромной эрудицией (почерпнутой в долголетнюю бытность свою в Галиции) для отражения ударов своего невидимого высокого противника.

После ареста и ссылки К. за то, что она приютила у себя Таганского старца, часть ее переписки с отцом Романом Медведем сохранилась и, может быть, когда-нибудь послужить образцом величия и духовной красоты той исторической трагедии, которая выпала на долю Церкви в самые тяжелые дни ее испытаний.

Вел себя тайный епископ так осторожно, и арестованный по доносу отвечал на допросах так мудро, что следственные власти ГПУ не могли ему инкриминировать ничего, кроме самого факта тайного монашества при одновременной работе Главным врачом тюрьмы Таганки и ограничились наказанием: «3 года Соловецкого лагеря». (По ст. 58 пункт 10, т. е. за контрреволюционную пропаганду).

На допросах Владыка Максим неизменно повторял одно и то же, а именно: тайное монашество он принял потому, что не хотел афишировать перед советской властью своих личных религиозных убеждений. На вопрос же о том, какой епархией он управлял, Владыка Максим отвечал, что никаких административных обязанностей у него не было и что он жил как «епископ на покое». О своих религиозных убеждениях и о своей духовной жизни деятельности он категорически отказался рассказывать, мотивируя свой отказ слишком интимной областью, в которую он не может посвящать никого. Дружба с патриархом была известна следователю. На вопрос — что же их сближало, Владыка Максим отвечал: «полная аполитичность, полная лояльность к советской власти и духовное сродство молитвенных устремлений и аскетических опытов».

В конце октября 1929 г., в 4-е отделение СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения на острове Соловки на Белом море), с одним из этапов новых заключенных, прибыль новый врач. Комендант лагеря привел его в 10-ю роту, где помещались работники Санитарной части, ввел в камеру врачей и представил: «вот вам новый врач, профессору доктор медицины, Михаил Александрович Жижиленко». Мы, — рассказывает проф. И. М. Андреев — заключенные врачи Санитарной части лагеря, подошли к новому товарищу по заключению и представились. Новоприбывший коллега был высокого роста, богатырского телосложения, с густой седой бородой, седыми усами и бровями, сурово нависшими над добрыми голубыми глазами.

Еще за неделю до прибытия доктора Жижиленко, нам сообщили наши друзья из канцелярии Санитарной части, что новоприбывший врач человек не простой, а заключенный с особым «секретным» на него пакетом, находящейся на особом положении под особым надзором и, что, может быть, он даже не будет допущен к работе врача, а будет переведен в особую, 14-ю роту т. наз. «запретников», которым запрещается работать по своей специальности и которые весь срок заключения должны провести на так называемых «общих» тяжелых физических работах. Причиной такого «особого» положения доктора Жижиленко было следующее обстоятельство: он, будучи Главным врачом Таганской тюрьмы в Москве, одновременно был тайным епископом, нося монашеское имя епископа Серпуховскаго.

После обмена мнений по общим вопросам, мы все трое врачей сказали новоприбывшему, что нам известно его прошлое, причина его ареста и заключения в Соловки, и подошли к нему под благословение. Лицо врача-епископа стало сосредоточенным, седые брови еще более насупились, и он медленно и торжественно благословил нас. Голубые же глаза его стали еще добрее, ласковее и засветились радостным светом. Целая неделя прошла для всех нас в томительном ожидании, пока, наконец, положение нового врача не выяснилось. В роту «запретников» его не перевели. Начальник всего Санитарного отдела Соловецких лагерей, доктор В. И. Яхонтов (бывший заключенный по уголовному делу, после отбытая срока оставшийся служить врачом ГПУ), хотел доктора Жижиленко, как опытного врача, назначить Начальником Санитарной части 4-го отделения (т. е. на весь остров Соловки), но этому воспротивился Начальник ИСО (Информационного следственного отдела), самого страшного отдела в лагерях, от которого целиком зависела судьба и жизнь всех заключенных. Должность Главного врача Центрального лазарета также была доктору Жижиленко запрещена. И вот опытный старый врач (ему, казалось, было под 60 лет, тогда как на самом деле ему было 44 г.) был назначен заведующим одним из тифозных бараков и подчинен более младшим врачам, имевшим административную власть. Однако вскоре обнаружились исключительные дарования и опыт доктора Жижиленко, как лечащего врача, и его стали вызывать на консультации во всех сложных случаях. Даже большие начальники лагеря, крупные коммунисты-чекисты, стали обращаться к нему за медицинской помощью для себя и своих семей. Почти все врачи, как молодые так и старые, стали учиться у нового коллеги, пользуясь его советами и изучая его истории болезней.

С конца 1929 г. в Соловках началась эпидемия сыпного тифа, быстро принявшая грандиозные размеры: из 18.000 заключенных острова, к концу января 1930 г. было до 5.000 больных. Смертность была чрезвычайно высокая, до 20–30 %. И только в отделении, которым заведовал доктор Жижиленко, смертность не превышала 8-10 %.

Каждого вновь поступающего больного врач-епископ исследовал очень подробно и первая запись в истории болезни всегда бывала огромной. Кроме основного диагноза главного заболевания, доктор Жижиленко всегда писал диагнозы всех сопутствующих заболеваний и давал подробное заключение о состоянии всех органов. Его диагнозы всегда были точны и безошибочны, что подтверждалось на вскрытиях трупов умерших: никогда никаких расхождений его клинических диагнозов с диагнозами патолого-анатомическими не наблюдалось. Лекарственные назначения большей частью были немногочисленны, но часто к основным медикаментам присоединялись какие-нибудь дополнительные, роль которых не всегда была ясна даже врачам. В тяжелых и, с медицинской точки зрения, безнадежных случаях он иногда назначал очень сложное лечение, которое строго требовал неуклонно выполнять, несмотря на то, что разнообразные лекарства надо было давать круглые сутки каждый час. Тщательно обследовав поступившего больного и сделав ему лекарственные назначения, доктор Жижиленко, при последующих обходах, казалось мало обращал на него внимания и задерживался у койки не больше минуты, щупая пульс и пристально смотря в глаза. Большинство больных было этим очень недовольно и жалоб на «небрежность» врача было много. Однажды доктор Жижиленко был даже вызван по этому поводу для объяснений к начальнику Санитарного отдела. В свое оправдание врач-епископ указал на статистику смертных исходов во вверенном ему отделении (чрезвычайно редких по сравнению со смертностью во всех других отделениях у всех других врачей) и на точность его диагностики. «Небрежно» обходя больных, он иногда вдруг останавливался перед какой-нибудь койкой и основательно, как при первом приеме, снова исследовал пациента, меняя назначения. Это всегда означало, что в состоянии больного наступало серьезное ухудшение, на которое сам больной еще не жаловался. Умирали больные всегда на его руках. Казалось, что момент наступления смерти был ему всегда точно известен. Даже ночью он приходил внезапно в свое отделение к умирающему за несколько минут до смерти. Каждому умершему он закрывал глаза, складывал на груди руки крестом и несколько минут стоял молча, не шевелясь. Очевидно он молился. Меньше чем через год, мы, все его коллеги, поняли, что он был не только замечательный врач, но и великий молитвенник.

В личном общении врач-епископ, которого мы все, в своей камере врачей, называли «Владыкой», — был очень сдержан, суховат, временами даже суров, замкнут, молчалив, чрезвычайно неразговорчив. О себе не любил сообщать ничего. Темы бесед всегда касались или больных или (в кругу очень близких ему духовно лиц) — положения Церкви.

Прибытие Владыки Максима в Соловки произвело большие изменения в настроении заключенных из духовенства. В это время, в 4-м отд. Соловецких лагерей (т. е. на самом о. Соловки), среди заключенных епископов и священников наблюдался такой же раскол, какой произошел «на воле» после известной декларации митрополита Сергия. Одна часть епископата и белого духовенства совершенно разорвали всякое общение с митрополитом Сергием, оставшись верными непоколебимой позиции митрополитов Петра, Кирилла, Агафангела, Иосифа, Архиепископа Серафима (Угличскаго) и многих других, засвидетельствовавших свою верность Христу и Церкви исповедничеством и мученичеством. Другая же часть — стала «сергианами», принявшими так называемую «новую церковную политику» митрополита Сергия, основавшую Советскую церковь и произведшего ново-обновленческий раскол. Если среди заключенных, попавших в Соловки до издания декларации митрополита Сергия, первое время большинство было «сергианами», то среди новых заключенных, прибывших после декларации, наоборот, преобладали так называемые «иосифляне» (по имени митроп. Иосифа, вокруг которого главным образом группировались непоколебимые и верные чада Церкви). С прибытием новых заключенных число последних все более и более увеличивалось.

Ко времени прибытия владыки Максима, на Соловках были следующие епископы «иосифляне»: епископ Виктор Глазовский (первый, выступивший с обличительным посланием против Декларации митрополита Сергия), епископ Иларион, викарий Смоленский и епископ Нектарий Трезвинский. К «сергианам» же принадлежали: архиепископ Антоний Мариупольский и епископ Иоасаф (кн. Жевахов). Менее яростным, но все же «сергианцем» был архиепископ Иларион Троицкий, осуждавший Декларацию митрополита Сергия, но не порвавший общения с ним, как «канонически правильным» Первосвятителем Русской Церкви.

Прибытие на Соловки Владыки Максима чрезвычайно усилило (и до этого преобладавшее) влияние «иосифлян».

Когда после жесточайших прещений, наложенных митрополитом Сергием на «непокорных», этих последних стали арестовывать и расстреливать, — тогда истинная и верная Христу Православная Русская Церковь стала уходить в катакомбы. Митрополит Сергий и все «сергиане» категорически отрицали существование катакомбной Церкви. Соловецкие «сергиане» конечно тоже не верили в ее существование. И вдруг — живое свидетельство: первый катакомбный епископ Максим Серпуховской прибыль в Соловки.

Архиепископ Иларион Троицкий вскоре был увезен из Соловков, а с ним вместе исчезли и ««сергианские настроения» у многих. Упорными «сергианами» оставались только архиепископ Антоний и, особенно, епископ Иоасаф (Жевахов). Они не пожелали даже увидеться и побеседовать с епископом Максимом. Зато епископы Виктор, Иларион (Смоленский) и Нектарий — довольно быстро нашли возможность не только встретиться, но и сослужить с Владыкой Максимом на тайных катакомбных богослужениях в глуши Соловецких лесов. «Сергиане» же вели себя слишком осторожно и никаких тайных богослужений никогда не устраивали. Зато и лагерное начальство относилось к ним более снисходительно, чем к тем епископам, священникам и мирянам, о которых было известно, что они «не признают» ни митрополита Сергия ни «Советской Церкви».

Всех арестованных по церковным делам (а таковых, по официальной секретной статистике, в 1928-29 гг. в Соловках было до 20 %), при допросах обязательно спрашивали, как они относятся к «нашему» митрополиту Сергию, возглавляющему «Советскую Церковь». При этом ликующие чекисты-следователи со злорадством и сарказмом доказывали «строгую каноничность» митрополита Сергия и его Декларации, которая «не нарушила ни канонов ни догматов».

Отрицая катакомбную Церковь, соловецкие «сергиане» отрицали и «слухи» о том, что к митроп. Сергию писались обличительные послания и ездили протестующие делегации от епархий. Узнав, что мне, светскому человеку, лично пришлось участвовать в одной из таких делегаций, — архиепископ Антоний Мариупольский, однажды, находясь в качестве больного в лазарете, пожелал выслушать мой рассказ о поездке к митрополиту Сергию вместе с представителями от епископата и белого духовенства. Владыки Виктор и Максим благословили мне отправиться в лазарет, где лежал архиепископ Антоний, и рассказать ему об этой поездке. В случае, если он, после моего рассказа обнаружил бы солидарность с протестовавшими против «новой церковной политики», — мне разрешалось взять у него благословение. В случае же его упорного «сергианства» — благословения я не должен был брать. Беседа моя с архиепископом Антонием продолжалась более 2 часов. Я ему подробно рассказал об исторической делегации Петроградской епархии в 1927 г., после которой произошел церковный раскол. В конце моего рассказа архиепископ Антоний попросил меня сообщить ему о личности и деятельности Владыки Максима. Я ответил ему очень сдержанно и кратко и он заметил, что я не вполне ему доверяю. Он спросил меня об этом. Я откровенно ответил, что мы, катакомбники, опасаемся не только агентов ГПУ, но и «сергиан», которые неоднократно предавали нас ГПУ. Архиепископ Антоний был очень взволнован и долго ходил по врачебному кабинету, куда я его вызвал, якобы для осмотра, как врач-консультант. Затем, вдруг, он решительно сказал: «а я все-таки остаюсь с митрополитом Сергием». Я поднялся, поклонился и намеревался уйти. Он поднял руку для благословения, но я, помня указания Владык Виктора и Максима, уклонился от принятия благословения и вышел.

Когда я рассказал о происшедшем Владыке Максиму, — он еще раз подтвердил, чтобы я никогда не брал благословения упорных «сергиан». «Советская и Катакомбная Церкви — несовместимы» — значительно, твердо и убежденно сказал Владыка Максим и, помолчав, тихо добавил: «Тайная, пустынная, катакомбная Церковь анафематствовала «сергиан» и иже с ними».

Несмотря на чрезвычайные строгости режима Соловецкого лагеря, рискуя быть запытанными и расстрелянными, Владыки Виктор, Иларион, Нектарий и Максим не только часто служили в тайных катакомбных богослужениях в лесах острова, но и совершали тайные хиротонии нескольких новых епископов. Совершалось это в строжайшей тайне даже от самых близких, чтобы в случае ареста и пыток они не могли выдать ГПУ во истину тайных епископов. Только накануне моего отъезда из Соловков я узнал от своего близкого друга, одного целибатного священника, что он уже не священник, а тайный епископ.

Тайных катакомбных «храмов» у нас в Соловках было несколько, но самыми «любимыми» были два: «Кафедральный Собор» во имя Пресв. Троицы и храм во имя св. Николая Чудотворца. Первый представлял собою небольшую поляну среди густого леса в направлении на командировку «Саватьево». Куполом этого храма было небо. Стены представляли собою березовый лес… Храм же св. Николая находился в глухом лесу в направлении на командировку «Муксольма». Он представлял собою кущу, естественно созданную семью большими елями… Чаще всего тайные богослужения совершались именно здесь, в церкви св. Николая. В «Троицком же кафедральном Соборе» — богослужения совершались только летом, в большие праздники и, особенно торжественно, в день св. Пятидесятницы. Но иногда, в зависимости от обстоятельств, совершались сугубо тайные богослужения и в других местах. Так например, в Великий Четверток 1929 г. служба с чтением 12 Евангелий была совершена в нашей камере врачей, в 10-й роте. К нам пришли, якобы по делу дезинфекции, Владыка Виктор и о. Николай. Потом, отслужили церковную службу, закрыв на задвижку и дверь. В Великую же Пятницу был прочитан по всем ротам приказ, в котором сообщалось, что в течение 3-х дней выход из рот после 8 часов вечера разрешается только в исключительных случаях, по особым письменным пропускам коменданта лагеря.

В 7 часов вечера в пятницу, когда мы, врачи, только что вернулись в свои камеры после 12 часового рабочего дня, к нам пришел о. Николай и сообщил следующее: плащаница, в ладонь величиной, написана художником Р… Богослужение — чин погребения — состоится и начнется через час. «Где?» — спросил Владыка Максим. «В большом ящике для сушки рыбы, который находится около леса вблизи от №№ роты… Условный стук 3 и 2 раза. Приходить лучше по одному»…

Через полчаса Вл. Максим и я вышли из нашей роты и направились по указанному «адресу». Дважды у нас спросили патрули пропуска. Мы, врачи, их имели. Но как же другие: Вл. Виктор, Вл. Иларион, Вл. Нектарий и о. Николай… Владыка Виктор служил бухгалтером на канатной фабрике, Вл. Нектарий — рыбачил, остальные — плели сети… Вот и опушка леса. "Вот ящик, длиной сажени 4. Без окон. Дверь едва заметна. Светлые сумерки. Небо в темных тучах. Стучим 3 и потом 2 раза. Открывает о. Николай. Вл. Виктор и Вл. Иларион уже здесь. . Через несколько минут приходить и Вл. Нектарий. Внутренность ящика превратилась в церковь. На полу, на стенах, еловые ветки. Теплятся несколько свечей. Маленькие бумажные иконки. Маленькая, в ладонь величиной, плащаница утопает в зелени веток. Молящихся человек 10. Позднее пришли еще 4–5, из них — два монаха. Началось богослужение. Шёпотом. Казалось, что тел у нас не было, а были одни уши. Ничто не развлекало и не мешало молиться. Я не помню — как мы шли «домой», т. е. в свои роты. Господь покрыл.

Светлая заутреня была назначена в нашей камере врачей. К 12 часам ночи, под разными срочными предлогами по медицинской части, без всяких письменных разрешений, собрались все, кто собирался прийти, человек около 15. После заутрени и обедни — сели разговляться. На столе были куличи, пасха, крашеные яйца, закуски, вино (жидкие дрожжи с клюквенным экстрактом и сахаром. Около 3-х часов разошлись. Контрольные обходы нашей роты комендантом лагеря были до и после богослужения, в 11 час. вечера и в 4 часа утра… Застав нас, 4-х врачей, во главе с Владыкой Максимом, при последнем обходе, не спящими, комендант сказал: «что, врачи, не спите?» и тотчас добавил: «ночь то какая… и спать не хочется». И ушел. —

«Господи Иисусе Христе, благодарим Тебя за чудо Твоей милости и силы», — проникновенно произнес Владыка Максим, выражая наши общие чувства.

Белая соловецкая ночь была на исходе. Нежное розовое соловецкое пасхальное утро играющим от радости солнцем встречало монастырь-концлагерь, превращая его в невидимый град Китеж и наполняя наши свободные души тихой нездешней радостью. Много лет прошло с тех пор, а благоухание об этом нежном пасхальном утре незабываемо живо, словно это было только вчера. И сердце верит, что между нами тогда был святой…

Владыка Максим был особенно дружен с Владыкою Виктором, который представлял собою полную противоположность епископу-врачу. Вл. Виктор был небольшого роста, полный, жизнерадостный, открытый, доступный, ко всем приветливый, разговорчивый. «Каждого человека надо чем-нибудь утешить» — говорил он и каждого встречного умел «утешить», порадовать, вызвать улыбку. Приходил он часто и подолгу беседовал с Вл. Максимом о судьбах Русской Православной Церкви. Будучи оптимистом, он постоянно старался «заразить» своей верой в светлое будущее России Вл. Максима, но тот оставался пессимистом, или, как он сам себя определял словами К. Леонтьева, «оптимистическим пессимистом». Приближается трагический конец мировой истории, а потому, по слову Господню, надо «восклонить головы» в ожидании непременного торжества Христовой правды…

21 января/3 февраля 1930 г., в день преп. Максима Исповедника (день Ангела Вл. Максима), мы, врачи, вскладчину купили в нашей лагерной лавке огромную «архиерейскую» фарфоровую чайную чашку, чрезвычайно изящной работы и торжественно преподнесли ее в подарок дорогому Владыке. Ел Владыка мало, а чай пить любил. Подарок имел большой успех. Весь этот день мы снова провели, как и на Пасху, вместе, в нашей камере и Вл. Виктор много рассказывал нам об интересных подробностях суда над преп. Максимом Исповедником. «Счастливы Вы, Владыко, что носите имя такого великого небесного покровителя исповедника в настоящее время» — проникновенно-радостно закончил свои рассказы Вл. Виктор.

5/18 июля 1930 г., в день преп. Сергия Радонежского, наши друзья из канцелярии Санитарной части сообщили мне, что я буду ночью арестован и отправлен со «специальным конвоем» в Ленинград, «по новому делу». Предупрежденный, я собрался, попрощался с друзьями и не ложась спать стал ожидать ареста. Заслышав в 2 часа ночи шум и шаги внизу (наша камера находилась во втором этаже), я поклонился до земли Владыке Максиму (который тоже не спал и попросил благословить меня и помолиться о том, чтобы Господь послал мне силы для перенесения грядущих скорбей, страданий, а может быть — пыток и смерти. Владыка встал с постели, вытянулся во весь свой богатырский рост (мне показалось, что он вырос и стал огромным, медленно благословил меня, трижды облобызал, и проникновенно сказал: «Много будет у Вас скорбей и тяжких испытаний, но жизнь Ваша сохранится и в конце концов Вы выйдете на свободу. А вот меня, через несколько месяцев, тоже арестуют и… расстреляют. Молитесь и Вы за меня, и за живого и, особенно, после смерти…»

Предсказания Владыки Максима сбылись точно: в декабре 1930 г. он был арестован, отвезен в Москву и там расстрелян.

Упокой, Господи, со святыми, душу Раба Твоего — первого катакомбного епископа многострадальной Русской Православной Церкви Максима.

Русская газета заграницей в 1931 г. сообщила следующее: «Ватикан, 30 ноября (Гавас). Только сегодня комиссией Ватикана «Про-Руссиа» получено известие о смерти магистра Максима, православного епископа Серпухова. Епископ Максим был расстрелян 6 июля большевиками за отказ признать митрополита Сергия, примирившегося, как известно, с советской властью». (Далее то же известие сообщает: «Отец Роман Медведь, находящейся в ведении православного архиепископа Варфоломея, был также приговорен к смертной казни, но затем казнь была заменена каторгой на 10 лет»).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.