Генеральная уборка

Генеральная уборка

В нашем городе нельзя жить — можно только выживать. Но и это у меня не всегда получается. Иногда просто умираю, как сейчас…

Для начала — говорят умные люди — надо сделать уборку. Что будет потом, неважно, можно пытаться выживать дальше, а можно и умереть. В чистоте оно сподручней будет. Уборка нужна основательная, все убрать, помыть, переставить, в общем, с вдохновением. А где его взять?

Грязный подъезд плавно переходит в такую же немытую улицу, под окном разбитый фонарь, на двери выцарапанная надпись «Лох», на клумбах ощипанные детворой цветы, здесь же собачьи кучки. Одна радость — яблоня под окном, а на ней скворечник, в нем обитают воробьи. Особые, сибирские. Они ничего не боятся и иногда залетают в форточку, поклюют хлебных крошек на столе и — шмыг обратно. Когда я первый раз увидела воробья у себя дома, была в шоке, известная ведь примета: птица в дом — жди беды. Но потом попривыкла к ним, и к птицам, и к бедам, по большому счету таким же мелким. А теперь новая напасть — нет вдохновенья. И это, когда вокруг горы грязного белья, разбросанные книги и ни одной, абсолютно ни одной чистой тарелки.

— Это очень и очень хорошо, — философствует сын, — раз ты, мама, впала в депрессию, значит, у тебя появилось время, полежишь, отдохнешь.

Тишину в комнате не выгоняет никто, и она дружно живет со мной, она растворяется во мне или я в ней? Возникает ощущение странного комфорта, при том что я люблю порядок, чтобы все ровненько, по линеечке. Утром собираю себя на работу, напрягая силу воли, даже завтрак готовлю и иногда даже ем. Максимальный уровень сегодняшних возможностей — проверить уроки сына, поставить в нужном месте мягкие знаки после шипящих или вычислить дроби. А потом снова тишина и воробьи на кухне.

Выживать нет сил.

Я, наверное, в душе орнитолог, меня все пернатые любят, вороны, например, мою машину помечают с удивительной регулярностью, каждое утро приходится очищать. У меня есть даже специальная тряпочка для ворон. А другим машинам рядом хоть бы хны — может, потому, что они грязновато-мутного оттенка, как и всё в этом городе?

Работа — это симбиоз сумасшествия и агрессии. Отвечаешь: «хорошо — да» и «хорошо — нет». «Я подумаю», — и тут же об этом забываю. «Извините, нам не кажется ваше предложение привлекательным» — а в уме: да пошли вы! «Я наберу вас завтра, послезавтра» — значит, никогда. «Мы подумаем над существенной скидкой» — как ни крути, получается не больше десяти процентов. «Деньги поступят на днях» — дай Бог в этом месяце… В общем, нужна генеральная уборка!

Все внутри закипает, тишина уходит. Вечером нет времени на дроби, утром — сил идти на работу. Машина весь день на дворе, и пятна на ней напоминают искусно сделанный аэродизайн. Воробьи на меня не реагируют. Сын садится на край кровати и говорит:

— Мам, помнишь, ты говорила про огонь, воду и медные трубы? Огонь — это девяностые, когда много твоих друзей ушло. Кто вверх, кто вниз, кто навсегда. Потом ты долго отходила от всего, сначала в больнице, потом в себе. Осталась вода и медные трубы.

— Вода, говоришь? — вздохнула я обыденно, — ну и что? Какая теперь уже разница?

Я закрыла глаза, чтобы не видеть неинтересный мир. Я заткнула уши, чтобы не слышать ничего. Но ребенок теребил руку и напоминал о дробях, говорил об Эльбрусе и о Тихом океане, о приморских гейзерах и об африканских джунглях, о Дмитрии Донском и династии Хилтонов…

Но я ничего этого не слышала. Чувство вселенского безразличия овладело мной целиком, я увидела город как на ладони. Тупиковые улицы с неработающими светофорами, реку со странным названием, один берег которой укрепляют, а второй наоборот — копают вглубь. Молодых ребят, сидящих на спинках скамеек, обязательно с пивом в руках.

Я открыла глаза.

Слышу:

— А потом они стали жить долго и счастливо, а все потому, что верили телевизору и всему, что в нем скажут. Иногда телевизор свои обещания выполнял, и тогда им выдавали добавку к пенсии, но не больше пятисот рублей, чтобы не разжирели.

— Что это? — пугаюсь.

— Сказка про соседей, — отвечает ребенок, — когда я болею, ты всегда мне сказки рассказываешь, правдивые, потому что я большой и в сказочные не верю.

— Да уж, какая тут сказка, — буднично ответила я и вышла на кухню прогонять воробьев. Но вовремя остановилась, за окном начинался дождь с градом.

Илья-пророк прокатился на колеснице по небу, разметал то ли копья, то ли стрелы, потряс яблоньку со скворечником, а потом открыл кладовку с особо крупным градом и разом все высыпал на землю. Так продолжалось не больше десяти минут. Как только град перестал барабанить о подоконник, воробьи один за другим выпорхнули в окно, я посмотрела на улицу, машина сверкала чистотой, оставалось только для верности тряпочкой протереть. Позвонил знакомый и подробно рассказал, как отомстил врагу, причем не по своей воле: послал свои чертежи на международный архитектурный конкурс — и выиграл. Короче, полгода будет жить в Венеции и реставрировать тамошний мост. Он крепкий мужик, верю, что мост простоит не один потоп, а враг, самый-самый закадычный, как узнал, так и слег в больницу — с сердцем. Оно, бедное, такого напора зависти не выдержало. Если бы, например, этот конкурс выиграла женщина, то обязательно ее бы обмазали сплетнями, очернили клеветой, короче, как обычно поступают в провинциальном городе с успешными женщинами. А тут мужчина! И неправильную ориентацию не припишешь — поскольку семьянин, и алкоголь тоже — не выпивал на публике, нарциссизм — тоже не в тему, умный и не общался с журналистами. Странное дело творится!

Улица была теперь тщательно вымыта и подъезд, о чудо, тоже. Кто-то, не дождавшись технички, принялся за уборку сам.

Что там сказал сын, вода мне осталась? Ну, так я мигом! Сделаю все по высшему разряду, чтобы блестело все, как в музее фарфора в Венеции, его, говорят, можно внимательно рассмотреть со старинного моста. После реставрации русских архитекторов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.