Сезон сирени

Сезон сирени

Десять часов утра. Завтрак.

Прозрачно-гороховая жижа, напоминающая по цвету желудочный сок, чай сладкий-пресладкий и хлеб, сколько душе угодно. Между столами шепот: на обед будут фрукты.

За стеклом, сразу за оконной рамой, новый вполне пригожий день. И другая жизнь, непохожая на эту. Мартовский ветер сделал из ивы качели и размахивает ими со всей силы. Здорово. Часть веток периодически хлещет по окну, мол, просыпайтесь, смотрите, ветер, солнце, ветки, скоро на куче больничного мусора появится трава. Кто бы мог придумать, что эта, в общем-то, небольшая свалка, состоящая из каркасов капельниц, компьютерных коробок, жгута и прочей дребедени может цвести и даже благоухать. Да-да, благоухать. В углу свалки дикая яблонька и белая сирень. То-то будет в мае.

В столовой тихо, ложки стучат, кто-то кашляет, дед в углу недовольно кряхтит. Обычная история. Павловна из десятой палаты в минувшую ночь Богу душу отдала. Ибрагимовна с бабкой Пелагеей первыми в больнице узнали эту новость и, как водится, сообщили ее всем. Тремя минутами раньше, они, чавкая, живописали:

— Ночью плохо ей стало, губами еле шовелит, мы к хврачу, а он, ну вас, старухи, она ить при вечернем обходе хорошая была, помирать не собиралась. Ушли мы. Заходим в палату, а Павловна, сурьезно так покрылась потом и говорит нам, до свиданья, что ли, соседушки. Мы бегом снова к хврачу, он и говорит: досмотрю фильму и сразу бегом к вам, мы ушли, значит, сидим на койках, не раздеваимся, ждем, а Павловна совсем плохая, прощения у всех просит. И сдалось оно ей, это прощение, у нее ить никого нет, одна, как… Приходит врач, сурдитый такой, из-за вас, говорит, опять не высплюсь, панькерши вы старые…

— Паникерши, — поправил кто-то.

— Да, ить энто и сказал, стал смотреть Павловну, позвал сестру, санитара. Погрузили на каталку, а когда грузили, у ее это… матка выпала. Ну и увезли ее, посмотрели, видать, поникшая совсем и в морг. В больничном морге, если сразу положить, то не чернеет. Хоронят потом, а человек как живой. Кровь застыла и так осталась красной на щеках, рази это плохо?

— Тише, тише, главный идет. Разжужжались, совсем как шмели опосля спячки, — сказал дед в углу.

— Сколько годков было ей? — справляется одноногая бабушка Фекла.

— Ить, дай посчитаю, — снова Ибрагимовна, — одного года мы с ней, только я апрельская, а она июльская. Мне нонче будет семьдесят, стало быть, ей шестьдесят девять…

— Хорошо умерла, долго не мучилась, она ить только в декабре легла. Это ерунда, не переживала ничего, опять же деток нет, волноваться некому, в покаянке ее и приоденут. Покаянкой здесь называют комнату при морге, где за казенный счет наряжают в последний путь безродных. Всякое про покаянку говорят, будто кладут в гроб в том, в чем смерть застала, а тапочки снимают и уносят в приемное отделение. Наслушаешься!

Дед в углу, окинув всех молодцевато-гусарским взглядом, покряхтел, покашлял в кулак. Подождал, пока старухи не угомонятся, сказал:

— Мы-то ладно, пожили — и хвать. А вот у меня сосед, совсем пацаненок, сдается, даже женщины не шшупал, двадцать шесть годков, а ить ужо метастазами мается. За что, спрашивается? Тоскует, но тоска у него несусветная какая-то, это депрессия называется, лежит на койке и дымит как паровоз, главный ему замечание два раза делал, а тому — плявать!

— Когда его положили-то?

— Обожди… февраль, январь… В январе и положили. Новый год, видать, погулял и все — хвать. Завязать с жыстью решил, ему и облучение на днях делали, а у него никакого сопротивления нету, говорит только: сдохнуть бы быстрее и без боли…

— А, — оживляется молчавший до сих пор Ильич, полный тезка Ленина, — знаю я Санька, он в двух институтах сразу учился, в Америку ездил по обмену, сессии сдавал, волновался, рассказывал, как по две пачки в день выкуривал от волнения. Жалко его.

— А мне сдается, — начала рассуждать Ибрагимовна, — что рак — это специальная зараза, чтобы место уступить другим, вона сколько нас на землюшке развелось кругом! Если счас не очистить все, что будет через двадцать лет, а пятьдесят?

— Никакая не зараза — мы сами виноваты. Все отравили подчистую, еще пять-шесть лет каких-нибудь назад во всех лужах города были пиявки, а сейчас? Что сейчас? Кто будет жить в воде, разбавленной соляркой? — раздался голос немолодой, модно стриженной женщины.

— Стало быть, так кем-то и задумано — не сдавалась Ибрагимовна, — неспроста это, ой, неспроста, столькава лет люди жили, каменный век, бронзовый, средние и о раке не слыхивали, а тут раз — и на тебе. Это все они, американцы, чуму наслали. Сначала колорадского жука, потом наркотики…

— Все, хвать болтать, пожрали, и по палатам разойдись — ать, два! — скомандовал дед.

Сегодня четверг, должно прийти пополнение.

Нужно быть готовым к человеку и его истории. В хосписе ко всем историям одинаково внимательны. Потрясают больше молодые, у которых вся жизнь впереди, как оказывается чаще всего, на небесах.

Мысль про американцев твердо засела у деда. Он и сам не раз слышал, что они нам только зла желают, мужеложство у себя привечают, стерилизацию выдумывали, в Ираке вон начудили.

Дед, кряхтя, зашел в свою палату, увидел Санька, вспомнил, что он в Америке был, и решил у него разузнать, что, мол, и как? Но сначала, как всякий русский человек, отчитал того, что курит без продыха, потом, увидев под койкой пакет из-под красного вина, по-отцовски сказал:

— Чего же ты ни хрена себя не бережешь? Ить жить бы тебе да жизни радоваться. У меня в твои годы, знашь, сколько женщин было?

— Сколько?

— Четыре…

— Ну, нормально, месячная норма взрослого мужика.

— Что ты несешь?

— Что есть — то и несу.

— Я же ого-го какой разгуляй был! — Дед не обиделся на соседа, как поступил бы, наверное, любой другой на его месте.

— Вы и сейчас неплохо сохранились…

— Чего? Ты это про… Ибрагимовну кумекаешь?

— Я имен не знаю.

— Ну, это… — дед смутился, — мы только провожам друг дружку на процедуры иногда и в щечку чмокаемся. Очень нежно у нас все выходит.

Дед немного помолчал, но вскоре вспомнил, что с соседом на другую тему хотел поговорить, и решил брать быка за рога.

— Санек, слышь, об чем хочу с тобой потолковать. Только, парень, смотри, отвечай честно, как на духу, потому как для меня это дело сурьезное.

— Скажу сразу, — Санек потушил бычок о пепельницу, — насчет женщин не помню, сколько у меня их было.

— Тьфу на тебя! Я об другом! Ты в этой, ихней Америке был?

— Ну, был…

— Хорошенько все обсмотрел?

— Не знаю, я в семи штатах был.

— Ого!

— Слышь, Санек, а какие они, американцы?

— Ну, люди, типа нас.

— Да не об этом я! Ну, они могут нам зла желать?

— Не знаю, я об этом их не спрашивал.

— А какие они промеж собой? Что тебе в них понравилось, что ли?

— Они никого не боятся. Там правительства, инфляции. Не воруют. Если из грузовика упали пачки с печеньем, могут, хоть сколько, лежать, их не тронут.

— Зажрались, и вправду. Санек, а могут они там хвори нам всякие посылать? Оружие невидимое на нас испытывать?

— Дед, тут я — пас, не знаю. Но Америка мне определенно симпатична. Они о людях реально заботятся, о больных, стариках. Если бы мы с тобой были американцами, мы сейчас бы лечились на Мертвом море, и результат такого лечения был бы скорей положительный, чем отрицательный.

— Чудно у них…

— И еще я, дед, тебе скажу вот что: тупые фильмы про Америку, которые крутят у нас, неправда. Американцы их тоже не любят. Там все для человека, говорю тебе. Общага, в которой я жил, круче родительской «хрущевки».

Внезапно в коридоре раздался вскрик. Это вездесущая бабка Пелагея ойкнула. Дед выглянул.

— Видал, видал, какое у нас пополнение, — сказала она ему, тыча пальцем в молодую девушку, — двадцать шесть годков всего. Ой ты, Господи, что это такое делается на свете белом? Где правда? Али ее нету совсем? У меня внучка ее возраста. В банке работает, замуж собирается… Да как же так?

— Ну, затрещала, запричитала сорока, — буркнул дед и закрыл дверь, повернулся к соседу и, поймав нить разговора, продолжил: — по-твоему, выходит, американцы в наших болезнях не виноваты. А кто ж тогда? А?

Вопрос повис в воздухе, Саньку явно было не до разговоров, он достал наушники из тумбочки и стал слушать музыку. Дед покряхтел и отвернулся. Сквозь тоненькую щель в форточке ворвался в палату свежий весенний ветерок и шаловливо играл плохо отутюженными старыми шторами. Дед по старой привычке заткнул уши ватой и прилег на койку. Ему предстояло обдумать информацию об американцах и попытаться разобраться в вопросе, кто же виноват. Он думал, вспоминал разговоры с молодежью, сравнивал их со своими ровесниками, потом с теми, кто помладше, и пришел к выводу, что сегодняшняя молодежь совсем никудышная, порченная на корню. С каждым годом все хуже и хуже. Растление кругом идет по полной. Эх, куда катимся? Вспомнил, как получил со своей Натальей комнату в общежитии — сколько радости было. Крылечки, между прочим, общественные не мыли, вылизывали, соревновались друг с дружкой, у кого чище. На восьми квадратных метрах жили, а сколько счастья было! Васька Пырьев, бывало, утром подойдет к окну в выходной день, свиснет, а удочки на антресолях еще с вчерашнего вечера приготовлены, ждут…

В палате рядом раздалось пение. Мишка-Чеченец, безногий инвалид, выкрал у главного свою гитару и теперь пробовал струны. Непонятно где, но он почти каждый день добывал спирт, а как принимал «на грудь», сразу петь начинал. Сколько раз уж ему говорили, просили, приказывали замолчать, не нарушать покой других, нет же. Каждый день одно и то же. Так и теперь, размявши пальцы, начал хрипеть под Высоцкого. Этот хрип разбудил только что уснувшего деда, он снова вспомнил об американцах, посмотрел на Саньку, но тому было явно не до него, Санька глядел в потолок невидящим взглядом.

— Иж, раскукарекался как, петух ощипанный, — дед этими словами пробовал найти поддержку у соседа. Зацепиться за слово. А там, глядишь, и разговор бы завязался, но тщетно. Пришлось идти за справедливостью к Мишке-Чеченцу.

— Ты… ить ирод, Бога совсем не боишься, — кашлянул дед в кулак.

— Кого? — Мишка посмотрел на вошедшего деда.

— Бога…

— Нет. Не боюсь, но уважаю.

— Типун тебе на язык!

— Садись, дед, пить будешь?

— А то!

— Ты че, ругаться ко мне пришел? — Мишка достал второй стакан из-под кровати.

— Вроде того…

— Эх, не ругай меня мама, я летчика люблю… — пропел Мишка. — За что пить будем-то? Если учесть, что самые ходовые тосты «За здоровье», «За жизнь» мы пропили еще до этого дома. А давай, дед, грянем за любовь! Чтобы морфию нам вовремя поднесли!

— Ну, давай!

Дед, поморщившись, опрокинул в себя стакан, покряхтел. Покашлял в кулак. Налил воды из-под крана, запил и спросил Мишку, почему это у него такое вольное обращение с Богом.

Мишка улыбнулся, закурил сигарету, сделал выжидающую паузу, начал говорить:

— Блин… как бы правильно все выразить… под самым Грозным было. Нас, как только что вылупившихся цыплят, окружили со всех сторон. Суки! А ладно бы мы одни, спецназовцы, так нет же, тут тебе и мирное население, русское причем, и попы всех вер, они с какой-то гуманитарной миссией прибыли. Чтобы к Богу, значит, ближе мы стали, а то капец полный, что мы там творили. Ну и чены тоже… А тут мы в подвале пару боевиков нарыли, они не в согласии между собой, накладка у них произошла. Ну, мы ихних за жабры, а тем в матюгальник орем, давайте, cуки, меняться. Они говорят, зачем нам наши, прихлопните их. Мы тут же и прихлопнули. На глазах. Потом, бац, и нам подкрепление. Говорят, можно по одному линять через подвалы. Мы сначала мирное население пустили, потом попам говорим: лезьте. Они ни в какую, только после вас. А тут чены наступают, чуем, еще минут десять и все, кислород перекроют. А линять надо. Ну, мы по одному, а где и двое в подвалы заначились, я был в последней группе. У меня же ни бабы, ни детей, чем рисковать? Смотрю, попы стали молиться. Причем они все разных наций, руки подняли и просят Бога о чем-то, а тут как раз и отход наш прикрыли. Снайпер на крышу сел. Все, думаю, каюк. Взглянул последний раз на них и смылся.

Так они и погибли. Как сейчас помню, православный, католик и лютеранин…

Чены, поди, потом долго чесались, что так пристрелили попов, знали б, в кого целиться, ранили бы просто и все. Взяли в плен и уж там подлость во всей красе бы показали.

Ну и после этого я Бога зауважал конкретно. Давай, дедуль, выпьем за него!

В дверь постучали — Ибрагимовна. Дед вышел, пожилая женщина внимательно посмотрела ему в глаза.

— Куда нарядилась?

— В душ.

— А чего так часто?

— Потею.

— Ты …ить кажный день, кажись, в душ ходишь.

— Каждый день.

— А я редко хожу. Я ваткой со спиртом протираюсь, которая после укола остается. Раз — и нет запаха, только спирт…

— Ты прямо Кулибин какой. Что твое обследование?

— Анализы плохие.

— Плохие анализы, и ты пьешь водку?

— Нет, водку не пью.

— Думаешь, я слепая?

— Говорю же: не пью водку, это спирт, он мне, между прочим, для здоровья прописан.

— Эх, ты, не бережешь себя нисколечки.

— А ты меня попробуй побереги, глядишь, и у тебя получится.

— Я попробую… Пойдешь вечером со мной на процедуры?

— Как скажешь.

— Договорились, в полшестого жду у своей палаты. И не стучи в дверь сильно, а то бабы ревнуют.

— Ну и дуры.

Ибрагимовна вернулась в свою палату, а дед к Мишке-Чеченцу. Деду все же хотелось продолжить тему, которую он пробовал развить с Санькой, новый собеседник деда сразу поддержал и предложил свою версию.

— Я, дед, знаешь, что кумекаю по этому вопросу. Сейчас идет политика выживания мало-мальски умных людей. Ты погляди, во что превратили русскую деревню.

— Твоя правда, — покашлял дед, — страх Божий, а не село.

— Так вот политика в этом, чтобы, кто что-то в этой жизни шарит, истребить, а вместо них наплодить идиотов.

— Ого!

— Ты что думаешь, вся эта политика по деторождению просто так? Как собакам крохи — копейки кинули, весь люмпен уж будь здоров плодиться — размножаться, а башками-то не прикинули, что медицина платная — раз, учеба — два … Кто за деньги рожает, будет думать о будущем? Ага, счас! Они плодят тупых рабов, которые будут жрать дешевую водку и верить телевизору. И, как дрессированные собаки, делать все, что им скажут.

— Эх, Мишка, да ты голова!

— Будет тебе, дед, я не барышня, комплиментов не терплю, давай еще по маленькой.

— Давай.

— Завтра у меня химия. Противно мне все. Сдохнуть бы быстрей.

— Не торопись, Мишка, не торопись. Глядишь, может, еще с полгода протянешь.

— Зачем?

— Чтобы, как хороший человек, весну проводить, лето встретить.

— Ага, и спрошу у кукушки, сколько мне жить осталось…

— Шутник! Нету в городе кукушки, все вытравили.

Мишка своим ответом про Бога так ошарашил деда, что тому немедленно захотелось в свою палату, чтобы в одиночестве, Санька не в счет, он все время молчит, обдумать все услышанное. А потому наскоро распрощался, ушел к себе в палату.

Случилось то, чего дед не ожидал: свежепоступившая девушка сидела в его палате, на его койке и разговаривала с Санькой. Оказывается, они были давно знакомы.

— Вот те на, где пути пересеклись, — буркнул дед и пошел гулять по коридору, чтобы не мешать молодым.

Он тихо и медленно шел, пока не зашел в часовню Пантелеймона Целителя. Дед, покашливая в кулак, зашел в святое место и застыл от изумления. В часовне на коленях сидела бабка Пелагея и слезно о чем-то просила Богородицу. Деду сделалось неловко, и он попятился назад, решив отсидеться на скамейке перед процедурным кабинетом.

Ветер совсем разбушевался. Внезапно распахнул окно, сбив комнатный цветок в горшке; земля рассыпалась по полу.

— Ить, непогода какая, — проговорил дед и принялся руками сгребать землю обратно.

Пригоршни земли ложились в горшок на свое прежнее место, но уже с видимым иным ощущением, и утрамбовать их было не так-то просто, основание цветка словно посвежело. И, странным образом, от этого растение сделалось чуть-чуть другим. Когда осталось положить в цветок последнюю пригоршню земли, рука деда нащупала что-то твердое. Дед протер о рукав находку, внимательно осмотрел: пузырек из-под марганцовки с тщательно вложенной запиской. Он положил пузырек в карман и принялся дальше убирать землю. Когда работа была окончена, у старика началась одышка, ему пришлось сесть на кушетку.

Внезапно перед глазами все поплыло. Тело обмякло и не слушалось его, дед, как был, так и скатился на пол. Кто-то в коридоре его увидел и побежал за врачом. Но ни в ординаторской, ни в процедурной врача не было. Вместо врача прибежала молодая сестричка, а потом к ней присоединилась сестра-хозяйка, женщины еле втащили деда в кабинет с помощью больных и начали сами оказывать ему медицинскую помощь. Однако организм перестал слушаться своего хозяина, и к вечеру деду сделалось хуже. Тяжелее всех эту новость приняла Ибрагимовна, она же и позвала иеромонаха Антония, который неотступно находился при больнице. Антоний причастил деда, дал ему напутственное слово.

Больной стал спокойным-спокойным. К нему подошла Ибрагимовна, внимательно посмотрела и тихо спросила:

— Уходишь?

— Вроде того… ответил дед.

— Ты это мне место там займи подле себя.

— Хорошо, а где слева или справа?

— А без разницы…

— Почему?

— Главное ведь — рядом…

— Твоя правда, — дед закашлялся, — а теперь иди. Спи спокойно. И не плачь за меня. Место тебе справа займу, слева Наталья будет, как-никак жена законная. Тама, поди, не подеретесь?

— Не знаю…

— Не подеретесь. Если бы и тама дрались, то какой смысл умирать?

— Ты… не поминай лихом. Прости меня, ладно? И за то, что ударила тебя по щеке подле перевязочной, я же не со зла.

— Да я не обижаюсь, ступай, ты тоже меня прости. И не скучай, когда энта… сиреня распустится, вспомни меня, я ить как думал, доживу до сирени, наломаю веток-то, да и пойду тебе предложение делать, Саньку можно было перевести в другую палату, а ты бы ко мне перешла. Так и жили бы друг с дружкой… Ты хоть до сирени-то доживи… И смотри, ни с кем тут шуры-муры не заводи, я ить тебя буду ждать по-честному…

Дверь открылась, в нее, пошатываясь, вошел нетрезвый врач, подошел к кровати, наклонился, дохнул перегаром на деда и сказал:

— Готов, полчаса от силы осталось.

Потом повернулся к Ибрагимовне и попросил посторонних выйти…

На следующее утро сестра-хозяйка принесла Саньке пузырек из-под марганцовки с запиской, который нашли в вещах деда. Медработница немало удивилась, когда увидела, что Санька сладко спит на койке не один, а с поступившей вчера девушкой — Инной. Она прокашлялась, чтобы разбудить их, быстро положила пузырек на тумбочку, сказала, что это — привет от деда, и вышла.

Санька, ничуть не смутившись, поцеловал девушку и попросил переехать к нему в палату на свободное место. Инна, не раздумывая, согласилась, осталось только просить разрешения у главного.

Молодые медленно целовались, и только когда дедов привет был задет и упал на пол, вспомнили о нем, подняли, открыли и прочитали. Записка содержала следующее:

«Я не знаю, кому попадется этот листок. Думаю, хорошему человеку. Плохим Бог не посылает. Если вам нужны деньги или кому из близких, то знайте, их можно найти в американской валюте по адресу: ул. Тимирязева, дом 15, за углом дома в сторону теплицы растет ель, на ней скворечник. Там и деньги. Счастливо. Если можете убежать из этого дома навсегда — убегайте. Сюда смерть приближается с удивительной быстротой… Да и помолитесь за раба Божьего Владимира».

Молодые минуту молчали. Потом, крепко поцеловавшись, стали думать, под каким предлогом им забрать свои вещи из гардеробной. Внезапно Инну стали одолевать сомнения.

— Слушай, — сказала она Саше, — а если эту записку уже прочитал медперсонал?

— Вряд ли, тогда они бы нам ее не передали…

— Ну, тогда давай думать, как туда поехать.

— Давай.

Собрав всю имевшуюся наличность и вещи, молодые в тот же вечер через окно в мужском туалете покинули хоспис.

Пропажа обнаружилась на следующий день, однако медперсонал особенных поисков не предпринимал. Известное дело, куда могут деться онкобольные с четвертой стадией? Бабке Фекле стало плохо, но у нее, по всей видимости, было какое-то неразрешенное дело, и она всеми силами цеплялась за жизнь. Однако дежурившего врача и сейчас поблизости не было. Поговаривали, что он курит травку где-то возле бокса. Но как его там найти, если кругом одни закрытые двери? В общем, суетились возле умирающей, как обычно, молоденькая медсестра и практикантка — третьекурсница. Ну и, естественно, отец Антоний, к нему здесь все привыкли, поскольку видели его куда чаще, чем лечащих врачей. Фекле не хотелось умирать, она закатила истерику, потом, выгнав девушек в белых халатах, долго говорила о чем-то с батюшкой. После разговора ей сделали сильнодействующий укол, и она моментально забыла о своих делах, а также о том, как ее зовут. Кто-то из больных позвонил ее дочери. И через два с половиной часа палата наполнилась ароматом дорогих французских духов.

— Мама, помните, — шептала пожилая дочь престарелой матери, — это ваши любимые духи…

Глаза больной открылись.

— Даша, Даша, я сволочь, прости меня, хорошо?

— Мама, ну что вы такое говорите?

— Даша, у тебя есть брат по отцу.

— Брат?

— Папа твой сгульнул, а я потом ему жизнь отравляла и ей, обоих со свету сжила, Даша, прости…

— Мама, вы в своем уме?

— Теперь …пока да.

— Даша, слушай меня, его зовут Васей, он в Новой Заимке живет, пойди к нему, повинись за меня, внукам его гостинцев привези…

— Мама…

— Фамилия Пустовалов, раньше был директором школы, депутатом, сейчас на пенсии, слепой. Повинись за меня, Даша…

— Хорошо.

— Даша, мне страшно умирать. Пока не повинишься, Бог душу не заберет, а мне больно.

— Мама, как скажете.

— Сейчас иди, повинись.

— Сейчас ночь на дворе.

— Ничего, у вас машина хорошая, к утру будете в Заимке, Вася простит, и Бог тут же возьмет. А то тут кругом столько тварей кишит. И все хотят меня сожрать.

— Мама, ничего не будет плохого, вы у нас добрая.

— Для своих добрая, иди, дочь, иди.

— Хорошо, мама, а что подарить ему и внукам?

— Самое ценное, что есть в доме.

— Хорошо, нам не жалко.

— Умница, дочка. Мне бы твой характер, тогда я бы сразу на небо…

— Мамочка…

— Иди, Даша, не задерживайся.

В то же время стало плохо в соседней палате женщине с модной стрижкой. Она набрала по сотовому телефону чей-то номер и сказала:

— Все! Мне хана. Я умираю, надеюсь, ты понимаешь, что в моей смерти, моей преждевременной смерти виноват ты. Ты! Ты ведь знал, что таких, как я, обижать нельзя…

Неизвестно, что ей ответили, но она закатила такую сцену, что врач, который давно привык к чужому горю, сделался буквально шелковым и услужливо поднес больной капельницу. Вскоре возле нее суетился весь персонал, не было только отца Антония, увидев его, женщина заявила, что он незачем ей. Ее за страдания Бог сразу на небо возьмет…

А потом она кричала, обзывала всех и требовала, требовала, требовала, пока от снотворного не уснула. Когда в комнате раздался характерный храп, все вспомнили о бабке Фекле. Прибежали в ее палату, а там уже отец Антоний читал псалтирь над телом усопшей.

Утром, когда все проснулись, и женщина с модной стрижкой попросила принести завтрак в палату, на ветках ивы распустились почки.

— Пасха скоро, — кто-то сказал в коридоре, вот поэтому земля и наряжается.

— А может, потому, что хороший человек умер, — сказал второй голос.

— Может, и потому.

К Ибрагимовне приехали родственники с юга и привезли охапку сирени.

Она гладила ветки и вспоминала свою молодость, любимую работу, в общем-то удачно сложившуюся жизнь. Она всегда обо всех заботилась и старалась никому не мешать, даже собственным детям не захотела быть обузой, потому сама попросилась сюда. Ее жизненным девизом всегда было — помогать людям. С этими мыслями она родилась, с ними и готовилась к смерти. Только так, будучи полезной и востребованной, она понимала свое счастье и ни на кого не обижалась.

Вдруг, поглаживая чуть влажные ветки, она сделалась серьезной и задумчивой, пошла к отцу Антонию и долго с ним о чем-то говорила. А после обеда ее не стало.

В столовой враз сделалось сиротливо-тихо.

Дети Ибрагимовны сделали роскошные поминки, на могиле посадили сирень.

К следующему четвергу все ушедшие обитатели враз забылись — в хоспис поступили дети. Трое ангелят дошкольного возраста. Мишка-Чеченец завыл, когда их увидел в столовой. А Владимир Ильич, полный тезка Ленина, от неожиданности даже потерял аппетит, хотя на него, надо признать, никогда не жаловался.

— Как тебя зовут? — спросил он нежно мальчика.

— Миша, — ответил карапуз.

В столовой снова сделалось тихо, всем захотелось сделать что-нибудь такое, чтобы все стало справедливо. Чтобы враз — и болели раком одни негодяи. Металлическая тишина прочно засела здесь.

Миша подошел к своему тезке Мишке-Чеченцу и сказал:

— Дяденька, а вы знали, что умрете?

— Да…

— Тогда почему не сразу, а только ноги? Так же совсем неинтересно. Я вот хочу сразу умереть…

— Твоя правда, может, так и лучше, — согласился собеседник, — а мама у тебя есть?

— Нет, — ответил малыш, — она меня бросила, и папа бросил, еще раньше. Детдомовский я. Тетя Валя сказала, что я — счастливый. Потому что, таких, как я, Боженька сразу усыновляет. Он посмотрит, что у ребенка нет ни мамы, ни папы, и говорит ему: «Будешь моим сыном… Вот тебе большая комната с игрушками лего, вот — велосипед, а там, видишь, речка голубая и вода в ней теплая-теплая. Купайся, сколько хочешь». — Мальчик многозначительно посмотрел на потолок и сказал: — Быстрее бы. А Богородица будет мне мамкой, она будет вкусные булочки печь и сказки на ночь рассказывать, а когда я сброшу с себя одеяло, она подойдет и поправит его, чтобы мне хорошо спалось.

— Правильно сказала твоя тетя Валя, — согласился Мишка-Чеченец. — Знаешь, я вон в той палате живу и у меня есть гитара, хочешь, я научу тебя играть.

— Ага…

Ребенок пухленькими ручками взялся за инвалидную коляску и покатил Чеченца в палату.

По дороге они о чем-то говорили.

А на дворе бушевал май…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.