1. Принцип зла

1. Принцип зла

Как оценить добро, не зная зла? Как можно стремиться к свету, не испытав ужасов тьмы? Как бессмысленна и скучна была бы наша жизнь, когда б не зло! Зло причиняет страдания, а страдания пробуждают жажду лучшей жизни; недостатки заставляют нас совершенствоваться, развиваться и мечтать об идеале. Можно без опасений повторить вслед за многими, что без дьявола не было бы и Бога. Как сказал один французский теолог, «религия состоит из Бога и дьявола».

Религии древности наделяют зло частицей божественной силы. В верованиях древних жителей Месопотамии добро и зло перемешаны и перепутаны друг с другом. В египетской теогонии разрушитель-Сет — брат благого бога Осириса. В персидской мифологии владыка тьмы Ариман рождается из сомнений Ормузда, бога света.

Из древнего, как мир, дуализма родился монотеизм, но мировое равновесие в монотеизме оказалось гораздо более шатким, чем в религиях прошлого. Ветхозаветные апокрифы относятся к злому началу неоднозначно. В Книге Товита (150 г. до н. э.) Асмодей выступает противником Бога; но в 3-й Книге Ездры обитатели бездны Левиафан и Енох* никому не причиняют зла. В Книге Еноха (110 г. до н. э.) демоны по характеру очень похожи на язычников. В Книге Мудрости — продукте александрийского иудаизма — неоднократно утверждается, что смерть вошла в мир через Сатану и «вставшие на сторону дьявола смерть обрящут».

Проблема зла в течение многих веков оставалась табуированной. Единственным законным объяснением вечной борьбы добра и зла была официальная церковная догма, а всякая нетрадиционная интерпретация считалась преступной. Но в глазах европейского дуалиста сама подобная строгость опровергала догмат абсолютной власти христианского Бога и свидетельствовала о том, что этот Бог ревнив и завистлив. Альбигойцам, испытавшим на себе невероятную жестокость «крестоносцев», и тамплиерам, представшим перед судом инквизиции, не составляло труда поверить в то, что мир и впрямь перевернут вверх тормашками, что заняло место добра, а добро — место зла. Однако и это не решало проблемы. Антагонизм добра и зла сохранялся. Добро и зло бесконечно уничтожали друг друга и возрождались, подобно алхимическому змею: он пожирает собственный хвост, но хвост этот бессмертен, как и голова.

Сатана — индивидуалист. Он ниспровергает заповеди небес, отрицает четкие правила нравственного поведения. Он вселяет в людей стремление к неизведанному; он посылает нам мечты и надежды. Он же несет нам озлобление и недовольство, но в конечном счете, ведет нас к лучшей жизни, а следовательно, служит добру. Он — та сила, «что без числа творит добро, всему желая зла». Этого вестника познания никак нельзя назвать невежественным. Но он — идеалист, донкихот. В фанатичном ослеплении он принимает ветряные мельницы за великанов, а свиней — за воинов, и непомерная гордыня мешает ему признать свои ошибки. Мильтон изобразил его благородным мятежником, предпочетшим вечные муки унижению. И впрямь, сущность Сатаны — однобокость, ибо он не что иное как воплощенный антитезис.

Но нельзя ли объединить Сатану и его соперника в неком синтезе? Зороастрийцам это не удалось, но они заставили нас поверить в то, что это возможно. Ормузд и Ариман примирятся в конце времен. Они войдут в новое царство рука об руку, как и подобает братьям. Гностики ясно дали понять, что мир существует лишь благодаря этому вечному антагонизму и, поскольку мир един, то добро и зло также объединены в верховном божестве. К схожему выводу приходит и Пол Карус в своей «Истории дьявола»: «Бог, представляемый как «все во всем», как верховный и абсолютный авторитет, сам по себе не есть ни Зло, ни Добро; но, тем не менее, он и добр, и зол. Бог проявляет себя в росте и распаде; он обнаруживает себя в жизни и в смерти. Присутствует он и в возмездии, следующем за злодеяниями…» Дуалистические воззрения обнаруживает Виктор Гюго в одном из своих лучших стихотворений. Когда Сатану изгнали с небес, — пишет он, — одно перо из его крыла упало на краю пропасти. Он сияло дивным светом и росло. Из этого чудесного пера Бог создал прекрасного ангела — деву, которую нарек Свободой. Отцовские права на нее могут заявить и Бог, и Сатана, но на самом деле Свобода — примирительница добра со злом.

В либеральные времена такие выступления в защиту Сатану не были редкостью. Судить Сатану по справедливости пытался аббат Констан, он же Элифас Леви. Однако вердикт его оказался не вполне определенным. Леви проводит разграничение между Сатаной и Люцифером, оценивая последнего с точки зрения своего «конька» — астрального света. Жюль Буа в своей пьесе «Бракосочетание Сатаны», опубликованной в 1890 году, изображает Сатану «прекрасным, атлетически сложенным юношей, в чьих искристых волосах отражаются звезды небес, как в мерцающей глади моря». Сатана обручается с Психеей, и «невыразимый голос в рокоте дивных громов» объявляет о примирении: «Моей чистейшей сущностью, как сказано в законе, должна быть Любовь. Я люблю вас обоих. Будьте едины в страдании. Высшая награда обещана вам… Вы — любезные избранники гнева моего. Нет никого блаженнее вас, ибо нет никого безрассуднее». Эти строки, несомненно, отражают свою эпоху и социальную среду: это зеркало пресыщенной французской буржуазии. Сатана однажды появился даже на сцене Фоли-Бержер: в этой роли выступил месье Бенглиа в пьесе «Шабаш и борона Ада». Преподобный отец Монтегю Саммерс, не ожидавший, что ему напомнят о дьяволе в таком веселом месте, как Фоли-Бержер, ворчливо замечает в своей «Истории ведьмовства и демонологии», что эта пьеса «не заслуживает ничего, кроме беглого упоминания».

Из раздела этой книги, озаглавленного «Ведьма в драматической литературе», мы узнаем о том, что начиная с эпохи Ренессанса «дьявольские пьесы» буквально не сходили с подмостков. Да и сам дьявол мог на досуге пробавляться актерским ремеслом. Он ведь на все способен! Дьявол вездесущ, — заявляет демонолог Дени де Ружмон, — однако желает внушить людям, что его не существует вовсе. «Я — никто!» — говорит он. Но имя ему легион. Дьявол по определению империалист; он по определению гангстер, высматривающий жертву; он заставляет нас усомниться в реальности божественного закона; он лжец, искуситель, софист и, будучи никем, способен принимать облик любого существа, какое только можно найти на свете. Последнее и впрямь справедливо, ибо образ дьявола в сознании человека беспрестанно меняется. Это Бог из века в век остается все тем же добрым дедушкой с бородой. А дьявол хочет быть современным.

Итак, дьявол вездесущ. Но в этом он не оригинален, ибо то же самое можно сказать и о Боге. Оба являются только тому, кто в них верит. Сатана приходит к верующему, которого терзают угрызения совести. Дьявольское видение понуждает грешника либо вернуться к тому, что он считает добродетелью, либо покориться Сатане, в чье существование он безусловно верит. Впрочем, переход на сторону зла редко бывает непоправимым, ибо силы добра с радостью приветствуют кающегося грешника.

Древнегреческий миф повествует о том, как Геракл боролся с великаном Антеем. Силы возвращались к Антею всякий раз, как только он касался земли, — ибо земля была его матерью. Кроме этого мифа, существует еще множество старинных преданий о божествах, которые возрождались, будучи поверженными наземь. Великое чудо алхимического змея состояло в том, что его ядовитый хвост содержал в то же время и целительное снадобье. Веруя в добро, мы вправе сказать, что признанное и исправленное злодеяние более ценно, чем тщательно оберегаемая добродетель, которую всячески хранят от болезненного падения. Чрезмерная осторожность не дает нормально жить человеку, которому по самой его природе свойственно ошибаться.

Все эти соображения наводят на мысль о двух легендах, отлично демонстрирующих, что когти дьявола далеко не столь цепки, как пытаются уверить нас многие знатоки. Дьявол нередко отпускает свою жертву, сохраняя хорошую мину при плохой игре.

Герой первой легенды — Теофил, эдакий Фауст раннего Средневековья. Испытав нужду в «серебре и золоте», Теофил вызывает Сатану. Князь тьмы с готовностью является на зов, ибо кто может устоять перед столь завлекательным заклинанием:

Багаби лака бахабе

Ламак кахи ахабабе

Каррелиос

Ламак ламек Бахалиас

Кабахаги сабалиос

Бариолас

Лагоз ата кабиолас

Самахак эт фамиолас

Каррахиа.

Не без некоторых колебаний Теофил вручает Сатане пергамент с печатью, в котором клянется отречься от Бога, Божьей Матери и от всего, что произносят и поют в церкви. Документ подписан и запечатан; ничто теперь не может спасти Теофила. Он богат и до крайности несчастен. В один прекрасный день Теофил простирается ниц перед изваянием Марии. Богоматерь спускается с пьедестала и, поставив на пол Свое Дитя, умоляет Его простить Теофила, но Христос хранит молчание. В конце концов, Он говорит: «Почто, Мать Моя, так просишь за эту смердящую падаль?» Но Мария лишь удваивает мольбы, и Младенец уступает. Тогда Мария призывает Сатану и приказывает вернуть пергамент. Тот колеблется; но угрозы Богоматери вынуждают его спуститься в ад и вернуться с договором. «Учти, это в последний раз!», — говорит он. Пресвятая Дева кладет документ на спящего Теофила, забирает Дитя и возвращается на пьедестал.

Вторая легенда повествует о неком рыцаре, промотавшем все свое состояние. Друзья покинули его на произвол судьбы, и рыцарю остается лишь прибегнуть к услугам нечистого. Он садится на коня и скачет в темный лес; дьявол уже поджидает его в чаще. Он сулит рыцарю сундуки, полные сверкающего золота, если тот отдаст в его власть красавицу-жену. Рыцарь ударяет по рукам с искусителем и, нагруженный сокровищами, возвращается в замок. «О любезная госпожа, — сладким голосом говорит он своей супруге, — не согласитесь ли вы прогуляться со мной по этому чудному зеленому лесочку?» По дороге им попадается лесная часовенка, где добрые люди молятся Деве Марии, небесной госпоже и милосердной защитнице. Жена рыцаря останавливается и входит в часовню помолиться. Здесь она и засыпает, а Дева Мария принимает ее облик и вместо нее выходит из часовни. Ничего не подозревающий рыцарь продолжает свой путь в обществе Богоматери. На перекрестке их встречает дьявол. Он возмущен: «Ты обманул меня! Ты обещал мне свою прекрасную госпожу, а привел госпожу небесную». Но Мария твердо стоит на своем: «Эта женщина останется со Мной; она будет в царстве Сына Моего отныне и во веки веков, аминь».

В тринадцатом столетии дьявол благоденствовал и процветал. В ту эпоху никак нельзя было сказать, что он «никто», желающий внушить людям, что его не существует. Напротив, он ежедневно и неустанно напоминал людям о своей реальности. Достаточно почитать «Сумму теологии» Фомы Аквинского, «Диалог о чудесах» Цезария Гейстербахского, знаменитые «Диалоги» Григория Великого, сочинения Тома из Кантимпре и прочих авторов той эпохи, чтобы понять: Сатана обладал четкой и ярко выраженной индивидуальностью. Его можно было воспринять при помощи осязания и прочих органов чувств. Более того, он вонял. Исчезая с глаз долой, он оставлял после себе запах серы и адского тления. В этом отношении он также антитетичен добру: давно уже стал притчей во языцех «аромат святости», который якобы должен исходить от настоящего святого. Изображали Сатану крайне нелицеприятно: в этом гротескном уродце трудно узнать былого провозвестника науки или будущего прекрасного мятежника.

На тимпане церкви в Суийяке изображена сцена сделки Теофила с Сатаной в том виде, как последнего представляли себе в XI веке. Князь тьмы тощ и наг; из всей одежды ему оставлен только кольчужный передник. Чем-то он похож на отставного наемника, которого нужда заставила променять оружие на кусок хлеба. При этом лицо его изображено сразу в нескольких вариантах: оно двоится и расплывается, словно физиономия монстра в кошмарном сне. Нереальность облика Сатаны усугубляется еще и желобчатыми руками и ногами без малейшего намека на суставы или мускулы. Дьявол из Суийяка противоестественнен; в нем как бы воплощена идея о том, что зло противно самой природе.

Но на фреске с изображением Страшного суда в Буржском соборе (XIII в.) представлен уже другой тип демона. Здесь адские полчища обретают пугающую реальность. Бесы представлены в облике людей-уродов с головами, растущими прямо из живота, с крыльями на бедрах и прочими ненормальностями, одновременно отвратительными и смехотворными. У одних лица человеческие, другие изображены с головами фантастических средневековых чудовищ.

Но дадим слово современнику этих демонов — пусть опишет их сам. Цезарий Гейстербахский сообщает нам, что дьявол может являться в облике коня, кота, пса, вола, жабы, обезьяны, медведя; впрочем, порой он предпочитает обличье «добропорядочно» одетого мужчины, статного солдата, здоровенного крестьянина или миловидной девушки. Далее, он может принять вид дракона, негра или рыбы. Дьявол — «обезьяна Бога», он копирует все формы, которые Господь предоставил в распоряжение рода человеческого. Но, будучи всего лишь жалким подражателем, Сатана не может полноценно воспроизвести оригинал: ему обязательно недостает какой-то части тела. Один из бесов, рассуждая о том, как он и его коллеги принимают человеческий облик, сообщает: «dorsa tamen non habemus» — «мы не имеем зада». Черти не в силах подделать такую простейшую часть тела, как ягодицы, и еще вопрос, для кого это более обидно: для демонов или для человека, чью голову и выражение лица они копируют превосходно. Чтобы хоть с грехом пополам поправить дело, место пониже спины бесы прикрывают вторым лицом.

Что в демонах особенно неприятно, так это их способность соблазнять мужчин и женщин, принимая облик инкуба или суккуба. В этих случаях они становятся плотскими до такой степени, что преспокойно забираются в постель к доверчивым жертвам… но подробности, приводимые Цезарием, здесь мы, пожалуй, опустим. Довольно с нас того, что дьявол способен производить потомство, и уродливые гунны — не больше не меньше как порождения инкубов. Такой же незавидной родословной обладал, по преданию, великий британский чародей Мерлин.

Уже в XII веке мы обнаруживаем нечистого и в зале суда — причем, как ни удивительно, в роли истца. Дьявол обвиняет человечество и Христа в разнообразных притеснениях. В средние века такое «юридическое» разрешение теологических проблем завоевало большую популярность и достигло поистине совершенной формы в трактате Якоба Терамского, написанном в 1382 году. Обитатели ада поручают демону Велиалу выступить обвинителем от имени сил тьмы, ибо Велиал, согласно традиции, более всех бесов сведущ в юриспруденции. Представ перед Богом, Велиал требует расследовать все деяния Христа. Бог назначает судьей царя Соломона, а обвиняемый Христос требует в защитники Моисея. На гравюре из «Книге Велиал» (Аугсбург, 1473 г.) показано, как адский обвинитель обсуждает ход процесса со своими инфернальными клиентами. Челюсти Ада широко раскрыты и удерживаются в этом положении толстой палкой. Черти, сидящие в его огненном зеве, жадно вслушиваются в рассуждения Велиала. Жест Велиала типичен для схоластов-проповедников той эпохи: демон пользуется одним из приемов мнемонической техники, разработанной Луллием. На другой гравюре Велиал в присутствии Моисея вручает свои верительные грамоты невозмутимому Соломону. Этот древнееврейский царь отлично подходил на роль судьи в таком процессе, ибо, как гласит легенда, ему довелось немало пообщаться с демонами. В жалобе Велиала значится, что «quidam dictus Jesus [некто, именуемый Иисусом] незаконно вторгается в сферу адских полномочий и узурпирует власть над сферами, ему не принадлежащими, а именно адом, морем, землей и всеми населяющими ее существами». Велиал лезет из кожи вон, чтобы склонить на свою сторону августейшего судью. Он даже принимается плясать перед Соломоном, на что царь взирает с явным удовольствием. Тем не менее, суд выносит решение в пользу Иисуса, и Велиалу приходится подать апелляцию.

Апелляцию рассматривает уже другой судья — Иосиф, наместник египетского фараона. Велиал и Моисей вступают в горячий диспут, но, в конце концов, приходят к компромиссному решению: следует создать комиссию, которая и вынесет окончательный вердикт. Дело представляют на рассмотрение императора Октавиана, Аристотеля, Иеремии и Исайи, которыми руководит все тот же Иосиф. Христа снова находят невиновным. В утешение Сатана получает лишь власть над всеми душами, которые будут осуждены на Страшном суде.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.