3. Богослужение и христианская жизнь.

3. Богослужение и христианская жизнь.

Нестроения в церковном богослужении.

После исправлений в церковном управлении и в духовенстве особенное внимание церкви обращено было на исправление церковной обрядности. Нестроения в ней не только не уменьшались против прежнего времени, но, кажется, еще более увеличивались, несмотря на всю важность, какую придавало церковному обряду русское общество того времени. Встречаем сильные обличения против неблагочинного совершения богослужения, порчи церковного чтения и пения, многогласия при богослужении, происходившего от того, что для сокращения времени службы один читал, другой пел, третий возглашал ектению в одно и то же время, так что ничего нельзя было понять. В пении, вместо прежнего праворечия, явилось раздельноречие, растяжение слов через изменение полугласных букв в гласные и через бестолковые вставки в слова лишних звуков, — пение так называемое «хомовое», в котором многих слов нельзя было и понять. Против всех этих нестроений восставал Стоглав, писали в своих сочинениях и грамотах пастыри церкви. В XV и XVI веках мы уже ясно можем следить за проявлениями тех обрядовых мнений, из которых выродился после раскол старообрядства. В 1479 году великому князю наговорили, что при освящении Успенского собора митрополит Геронтий не по правилам ходил с крестами около храма, не по солнцу. Великий князь осердился, стал говорить, что за это Господь пошлет гнев Свой. И поднялся спор о том, по солнцу или против солнца ходить при освящении храмов. На стороне митрополита стояло большинство духовенства и книжных людей, но так как против него был сам великий князь, то дело дошло до того, что митрополит даже отказался было от кафедры. Истины так и «не обретоша», но великий князь почел нужным уступить митрополиту и бил ему челом о возвращении на кафедру. В XVI веке распространилось сильное сомнение о том, двоить или троить аллилуйю. В псковском Евфросиновом монастыре двоили, прикрываясь авторитетом преподобного Евфросина. Но во Пскове и в Новгороде этим смущались, как латинством. Владыка Геннадий нарочно спрашивал об аллилуйи жившего в Риме ученого переводчика Димитрия Герасимова. Герасимов прислал ответ, который никого тогда не мог удовлетворить, что все равно — двоить или троить аллилуйю; поэтому вопрос остался по-прежнему спорным. Отголосок тогдашних споров можно видеть в древней повести о преподобном Евфросине неизвестного автора начала XVI века и в житии преподобного Евфросина, написанном священником Василием (в 1547 г.). И в том и в другом произведении аллилуйи придается необыкновенно великое значение божественной тайны воскресения (аллилуйя, по мнению Василия, значит будто бы «воскресе»), и необычайная спасающая сила, троение же аллилуйи называется жидовством и латинством, даже почтением языческого бога. Стоглавый собор поверил сказанию Василия и велел двоить аллилуйю. Кроме того, он внес в свои определения (высказывавшееся еще раньше него митрополитом Даниилом) мнение о двоеперстии в крестном знамении; на троеперстие изречено даже проклятие. При смешении существенного с несущественным обрядовый религиозный взгляд простирался и на обыкновенные житейские вещи и обычаи; все свое, русское, казалось православным, все чужое — еретическим и басурманским. Русские носили бороду, и борода стала существенною принадлежностью православия, а брадобритие — латинской ересью. Стоглав определил над брадобритцем ни отпевания, ни сорокоуста не творить, ни просфоры, ни свечи по нем в церковь не приносить — «с неверными да причтется».

Испорченность богослужебных книг, указанная Максимом Греком, и неудовольствия на него.

В 1518 году, по вызову правительства, в Россию приехал с востока Максим Грек, афонский монах, родом из Албании, получивший образование на западе в Венеции и Флоренции, современник и почитатель знаменитого Иеронима Савонаролы. Его вызвали для пересмотра и перевода греческих книг великокняжеской библиотеки. Воспользовавшись приездом такого образованного человека, правительство и иерархия стали обращаться к нему за разрешением разных трудных вопросов времени и между прочим важнейшего тогда обрядового вопроса об исправлениях в богослужении. Он пересмотрел и исправил Триодь, Часослов, праздничную Минею, Толковое Евангелие и Апостол. В своем «Отвещательном слове» об исправлениях он после указывал, с какими грубыми ошибками приходилось ему встречаться в книгах. В Часословах Христос назывался «единым точию человеком», в Толковых Евангелиях — «бесконечною смертию умершим», в Триоди — «созданным и сотворенным»; Отец в Часословах представлялся «собезматерним Сыну», а в каноне на великий четверг — «не сущим естеством несозданным». В символе веры ученик Максима Зиновий заметил в 8 члене прибавление слова «истинного». В исправлениях своих Максим уже не руководствовался обычным приемом русских справщиков — исправлять книги с помощью одного только сличения их с древними рукописями, которое, при неисправности всех вообще рукописей и самих переводов, не могло повести ни к чему прочному и, кроме того, допускало произвол в выборе текста для образца в исправлениях, а все дело вел с помощью богословской и филологической критики текста. Кроме исправления богослужебного текста, Максим старался еще при этом объяснять разные богослужебные обряды и принадлежности, которых вовсе не понимали почитатели церковной внешности, например, объяснял литургию для вразумления тех, которые говорили, что все плоды ее пропадают для непоспевших к Евангелию, ектению «о свышнем мире», под которым многие разумели мир ангельский; толковал значение букв в венцах Спасителя и Богородицы (Митир Тэу читали Марфу), писал об артосе и богоявленской воде. Кружок поклонников, составившийся около Максима, во всем одобрял его исправления, относился к нему, как авторитету, и гордился именем его учеников. Таковы были: князь-инок Вассиан Патрикеев, сотрудник Максима Димитрий Герасимов, писец Максима инок Силуан, его ученики иноки Нил Курлятев, Зиновий Отенский и другие. Вассиан говаривал даже: «Здешния книги все лживыя, а правила не правила, а кривила. До Максима по тем книгам Бога хулили, а не славили». Но большинство русских и митрополит Даниил думали иначе, говорили, что он, напротив, только портит книги, что хулами на них творит велию досаду русским чудотворцам, спасавшимся по этим книгам, и в доказательство указывали на несколько действительно важных ошибок, допущенных в его исправлениях и переводах. Не зная достаточно славянского языка, он долгое время мог работать только с помощью переводчиков, которые, со своей стороны, не знали хорошо греческого языка; Максим должен был сначала переводить с греческого на латинский, знакомый его сотрудникам, а эти с латинского перелагали его перевод уже на славянскую речь. Понятно, что при таком порядке работы многие фразы переводов могли явиться в такой форме, за которую Максим никак не мог отвечать. Явились неточности, например об Иисусе Христе, вместо: «седе одесную Отца», написано было: «седел», как о мимошедшем факте; вместо: «безстрастно Божество», — «нестрашно Божество»; в переводе жития Богородицы неловко употреблялось «аки» вместо «яко», например, перед словами: «семени мужескаго никакоже причастившися»; об Иосифе и Марии говорилось: «совокупление же (вместо совещание) до обручение бе». Несчастному справщику пришлось дорого поплатиться за свои исправления. В 1525 году, как за них, так и по другим обвинениям, он был осужден на соборе и приговорен к заточению в монастырь. Вместе с этим прекратились и его исправления богослужебных книг.

Определение о богослужебных книгах собора 1551 года.

Вопрос об исправлении богослужебных книг был снова поднят на Стоглавом соборе; но, по малому образованию членов этого собора, он оказался совершенно несостоятельным в решении такого сложного вопроса. Церковные книги велено было исправлять по-старому с добрых переводов, которых, однако, и сам собор не мог указать; по-старому же на это дело уполномачивались всякие грамотеи — все протопопы и поповские старосты, что могло повести только к еще большей порче книг. Сам собор показал образчики крайне неудачных исправлений, указав, например, читать в ектениях: «о архиепископе нашем честнаго его пресвитерства и диаконства», «сами себе и друг другу», и прочее, или в символе веры: «и в Духа Святаго истиннаго и животворящаго», а также указав двоить «аллилуйю». После этого строгое определение собора — неисправленных книг ни продавать, ни покупать, ни употреблять в церквах — не имело уже, разумеется, никакого значения. Спустя немного времени после Стоглава приходилось думать уже не об исправлениях в книгах, а только о предотвращении в них новых описей и недописей; с этой скромной целью и появилась в Москве первая типография.

Устройство типографии в Москве, первые печатные книги и судьба печатников.

В 1552 г., по просьбе Иоанна Грозного, из Дании был прислан типограф Ганс Мессингейм или Бокбиндер. Нашлись и свои люди, знавшие типографское дело — дьякон Иоанн Федоров и Петр Тимофеев Мстиславец; в Новгороде отыскался резчик букв Васюк Никифоров; кроме того, из Польши (вероятно, из какой-нибудь русской типографии в польских владениях) выписаны были новые буквы и печатный станок, и печатание началось. Ганса Бокбиндера, кажется, скоро отпустили, потому что в печатании участвовали только русские первопечатники. В 1564 году вышла первая печатная книга Апостол, а через 2 года выпущен Часослов — оба, впрочем, малоисправные. После этого типографское дело остановилось. Против типографщиков восстали из зависти переписчики книг, у которых они отбивали работу, и обвинили их в ереси; «презельнаго ради озлобления от многих начальник и священноначальник и учителей», главные первопечатники удалились из Москвы в Вильну работать в тамошней типографии; самый двор печатный был подожжен ночью и сгорел со всеми своими принадлежностями. Книгопечатание было снова возобновлено уже в 1568 г. по воле самого царя сначала в Москве, потом в Александровской слободе. Ученик изгнанных первопечатников Андроник Невежа напечатал в новой типографии два издания Псалтири (1568 и 1578 года), тоже весьма неисправные. Все неисправности в рукописях указанных книг были перенесены и в печатные их экземпляры.

Новые храмы.

Вследствие скудности образования Москва таким образом не только не могла справиться с предпринятыми исправлениями одними собственными средствами, но не в состоянии была понять даже чужих работ как, например, работ Максима Грека; но она стала теперь богата и сделалась в состоянии заявлять свое усердие к благолепию церковной обрядности по крайней мере материальными средствами. Со времени Иоанна III начали вызывать в Россию разных иностранных мастеров для построек и более всего, разумеется, для устроения храмов. Итальянский мастер Аристотель Фиоравенти в 1475-1479 годах выстроил в Москве новый Успенский собор, вместо разрушившегося старого собора. Другие мастера построили богатые соборы в Сергиевской лавре и в некоторых других монастырях и перестроили (1505-1508 гг.) соборы Благовещенский на великокняжеском дворе и Архангельский. При Василии Иоанновиче в память взятия Смоленска построен Новодевичий монастырь; построено было до 11 каменных церквей мастером Фрязиным; мастером Николаем Немцем слит громадный колокол в 1000 пудов. В память взятия Казани при Грозном в 1555 году построен в Москве Покровский собор (Василий Блаженный) весьма оригинального зодчества. Другие города тоже украшались новыми храмами. По древнему обычаю во времена бедствий целыми десятками появлялись церкви обыденные. Замечательно, что только во второй половине XVI века стал распространяться у нас обычай строить церкви теплые, начало которому положил новгородский владыка Евфимий еще в XV веке.

Судьба местных святынь. Соборы 1547 и 1549 годов. Новые праздники и обряды.

Развитие московской централизации имело большое влияние на судьбу местных святынь. В начале описываемого времени мы еще встречаем некоторые остатки старинных понятий о них; так, первый владыка-москвич в Новгороде Сергий не хотел почтить мощей владыки Моисея; сам Иоанн III, посетив Хутынский монастырь, унизил мощи преподобного Варлаама пред московскими мощами и был вразумлен грозным появлением подземного огня. Новый порядок вещей обнаружился собиранием местных святынь в Москву, как общий политический и церковный центр. Ее Успенский собор сделался средоточением этих святынь. В его иконостасе помещены: из покоренного Новгорода икона Спаса, из Устюга икона Благовещения, перед которой молился Прокопий Устюжский об избавлении города от каменной тучи, из Владимира икона Одигитрии, из Пскова икона Псковопечерская; в ризницу собора взяты из Новгорода сосуды Антония Римлянина. В Москву же перенесены были местные мощи черниговского князя Михаила и боярина его Феодора (при Грозном). Наконец, по определению московских соборов 1547 и 1549 годов, многие святые разных краев, прежде чтившиеся только местно, получили общее чествование по всей России. Тогда же были собраны местные службы, жития и чудеса новых чудотворцев, а для некоторых составлены вновь и тоже обнародованы повсюду. Это собирание сведений о святых, их житий и служб продолжалось и после означенных соборов. Следствием его было то, что церковное богослужение в России обогащалось новыми празднествами и службами в честь новых чудотворцев. То же самое делалось в отношении к вновь явленным чудотворным иконам, например, с 1579 года новоявленной иконе Казанской Богородицы. С XVI века у нас делаются известными некоторые новые обряды: обряд хождения на осляти в неделю Ваий, совершавшийся в Москве митрополитом, а в епархиях, хотя и не во всех, архиереями, причем осла под святителем в Москве вел за повод вместе с боярами сам государь, и обряд пещного действия, совершавшийся по кафедральным соборам перед Рождеством в неделю праотец.

Святые иконы. Дело Висковатого.

В XVI веке возник вопрос о писании икон, потому что через Новгород и Псков в иконописание стало проникать западное влияние, появились иконы, писанные с латинских образцов и отличавшиеся множеством символических изображений. Стоглав определил, чтобы иконописцы непременно держались древних образцов, чтобы архиереи по епархиям установили за иконописанием строгий надзор и запрещали писать иконы от самоизмышления, не по старым образцам и людям неискусным и худой нравственности; в образец для мастеров он рекомендовал известного инока, иконописца Андрея Рублева († 1430). Вскоре после Стоглава началось волнение из-за икон, поднятое дьяком Иваном Висковатым. После большого московского пожара вновь расписывали иконами кремлевские храмы; для этого дела были выписаны в Москву новогородские и псковские мастера. В Благовещенском соборе священник Сильвестр, с доклада царю, велел им изобразить: Троицу в деяниях, Верую, Хвалите Господа, Софию — Премудрость Божию, Достойно, Почи Господь в день седьмый, Приидите, людие, трисоставному Божеству поклонимся и другие. Висковатый соблазнился о новых иконах — поддерживаемый отставленными от дела московскими мастерами, стал разглашать, что не следует изображать иконным образом невидимое Божество и бесплотных, что первый член Символа веры нужно изображать только словами, а потом до конца уже иконным письмом, по плотскому смотрению, особенно порицал символические изображения, например добродетелей и пороков в виде женщин, Христа в виде ангела с крыльями и т. п., писал митрополиту жалобу, что Сильвестр старые образа вынес, а новые поставил по своему мудрованию. В 1554 году был созван собор и решил дело в пользу Сильвестра. Висковатого за хулу икон отлучили на три года от причастия. «Всякий должен знать свой чин, — сказал ему митрополит, — овца не должна делать из себя пастыря, нога не должна думать, что она голова. Слушай духовных отцов. Вам не велено о Божестве испытывать; знал бы ты свои приказные дела, — не разроняй списков».

Обрядовый характер благочестия русских людей.

Привязанность к форме, обряду отразилась и во всей нравственной жизни общества. Добродетелями времени были частое присутствие при богослужении, строгое соблюдение постов, кроме положенных, еще добровольных, обетных, по понедельникам и в 12 пятниц, вклады в монастыри и церкви, построение церквей, путешествия к святым местам, раздача пищи и денег бедным и тому подобное. Жизнь благочестивого человека вся строилась по церковному уставу; распределение времени, пища, одежда, этикет общежития, отношения между членами семейства — все носило печать религии. Даже внешний вид русского города и селения показывал, что религия — господствующая сила в стране; иностранцы видели в русских городах множество богатых церквей и монастырей, слышали неумолкаемый звон колоколов; по всем улицам стояли часовни и иконы с зажженными перед ними свечами, прохожие крестились перед каждой часовней, а иные клали земные поклоны; везде можно было встретить духовенство с святой водой, крестами, иконами и пением; весьма часто совершались крестные ходы. Но истинное религиозное чувство, которое оживляет обряд и преобразует нравственность человека, было мало развито. Среди множества вопросов и обличений в XVI веке подверглось обличениям и это противоречие между христианской внешностью и нехристианскими нравами; но даже те самые люди, которые всех резче обличали обрядовое благочестие, иногда были самыми типичными его представителями, например Грозный, который предлагал самые энергические обличения на Стоглавом соборе. Вся жизнь в его Александровской слободе была устроена по монастырскому чину; царь был игуменом, опричники — братиею с разными монастырскими должностями. Каждый день эта братия упражнялась в богослужении, а в промежутках между молитвами шли страшные пытки и казни или проявления грубого разврата. Достоинство молитвы определялось не силой душевного умиления, а счетом поклонов, милосердие — счетом поданных нищему алтынов, усердие к церкви — числом пожертвований в монастыри. Выразительным памятником этого благочестия остался синодик Грозного, который он послал в Кириллов монастырь для вечного поминовения, заплатив за него 2200 руб.; это огромное поминанье в двух томах, в котором записано 3470 душ убитых царем людей; царь даже не знал всех их по именам, а записывал по местам огулом: помяни, Господи, столько-то убиенных там-то, их же имена Ты Сам, Господи, веси.

Под благочестивой внешностью в обществе обнаруживалась азиатская грубость нравов. В общественных отношениях видим угнетение низших высшими, бедных богатыми, подчиненных начальствующими. В суде и управлении господствовали страшные пытки и страшные казни. Неуважение к личности, привычка давать волю рукам господствовали одинаково во всех классах общества. В разбоях, наездах на чужие дворы и имения упражнялись люди самые близкие к правительству — опричники. До чего доходила необузданность таких наездов, видно из того, что опричине поплатились своим добром не одна церковь и не один монастырь; в новгородской волости опричники разломали даже гроб преподобного Саввы Вишерского. Иностранцы замечали в русских слабость чувства чести, ложь и обманы. «Мои русские, — говорил им Грозный, — все воры». Всякий, приставленный к какому-нибудь делу старался нажиться на нем. Стоглав возмущался тем, что даже приставники богаделен — и те наживались за счет милостыни, которую боголюбцы подавали богаделенным нищим. Существовали грубые потехи, например кулачные бои, на которых побивали людей до смерти. Грозный увеселялся травлей людей медведями; то же делали и другие сильные люди. Общественные сходки, пиры и беседы редко не оканчивались дракой и даже убийством. Моралисты вооружались также против поголовного пьянства во всех сословиях, не исключая даже высшего духовенства, особенно против пьяного препровождения праздников и семейных торжеств. По описанию Стоглава, свадебный поезд, например, совершался пьяной толпой с дудками и бубнами, а, впереди ехал верхом, в епитрахили и с крестом, священник, которого тоже предварительно напаивали. В праздновании главных христианских праздников, кроме того, и теперь еще замечалась грубая примесь часто безнравственных языческих обрядов, что вызывало со стороны лучших духовных лиц сильные обличения. В 1505 году игумен псковского Елеазарова монастыря Памфил писал псковским властям, умоляя их прекратить грубый разгул купальского торжества в ночь на Рождество Предтечи, совершавшийся с диким беснованием всего города. В Стоглаве тоже говорится, что везде еще происходили обряды Радуницы; на великий четверг палили солому и кликали мертвых; в Троицкую субботу мужи и жены сходились на жальниках (кладбищах) и плакались на могилах с великим кричанием, а потом заставляли играть скоморохов, пели и плясали; на Иванов день и на Крещенье сходились мужи и жены и девицы на безнравственное нощное плещевание, бесовские песни, плясание, а после ночи все, как бесноватые, с криком купались в реке; в святки гадали и ходили по домам с играми и переряживанием. Собор велел преследовать и разгонять все такие сборища.

Домострой.

Семейные нравы и идеалы описываемого времени выразительно очерчены в обширном сборнике знаменитого иерея Сильвестра, известном под названием Домостроя. Вращаясь исключительно в области домашней обыденной жизни, этот драгоценный памятник древней жизни с особенной ясностью обрисовывает главный жизненный мотив века, мотив уважения к обряду, заведенному порядку, обычаю отцов и дедов, — весь этот заведенный порядок, начиная с исполнения важнейших религиозных обязанностей до самых мелочных хозяйственных занятий, увековечен автором Домостроя в полном и, так сказать, пластически осязательном образе, и преимущественно с его идеальной стороны, как образец. Но здесь же видно и то, как обрядовому благочестию было трудно выразить истинный христианский идеал семейной жизни. В основу семейной жизни Домостроем положено безусловное главенство отца семейства; все перед ним ребята, умственно и нравственно недозрелые, живущие только его умом и наказанием, за которых он поэтому несет ответственность и в сей и в будущей жизни. Жена полная его раба, исключительно хозяйка и работница, поставленная им во главе других работниц и работников дома. Домострой вооружается против всяких удовольствий женщины, требует от нее исключительно хозяйственных забот и работы, потому что в обстановке современной жизни не может найти ей никаких приличных увеселений для часов отдыха. Когда женщина не работала, ей только и оставалось предаться сплетням с служанками и торговками, беседам с женками бездельными и ворожеями или же хмельному питию. Среди такой жизни она естественно тупела и действительно требовала тех педагогических вразумлений побоями, о которых так выразительно говорят правила Домостроя. Дети являются тоже совершенно бесправными пред отцом; от него зависит вся их судьба, назначение положения в обществе, брак, потому что сами они люди неразумные, молодые, ничего не могут понимать. Отец обязан их учить страху Божию и всякому порядку; средствами для этого служат тоже страх и побои. Как олицетворение власти и страха для семьи, отец не должен даже улыбаться своему дитяти и играть с ним. В отношении к рабам автор Домостроя представляет себя добрым господином, но вместе с тем постоянно трактует раба, как человека тоже скудного разумом, которого не научишь, если не побьешь; в случае ссоры своих холопов с чужими советует побранить и побить своих, хотя бы и правы были — этим вражды избудешь, а убытка не будет. Нравственные правила Домостроя носят общий в древней Руси характер обрядового аскетизма. Запрещаются всякое смехотворение, песни, пляски, мирские потехи, охота. Весь дом должен быть устроен по подобию монастыря. Входящий в него должен прочитать молитву, как перед кельей монаха; каждый день семья отправляет утреню, часы, вечерню, повечерницу и полунощницу; постоянно нужно иметь в устах молитву Иисусову, а в руках держать четки. Во внешнем поведении все должно быть чинно, ступание кротко, глас умерен, слово благочинно; нужно чаще ходить в церковь, принимать странных, подавать милостыню, слушать духовных отцов. Предписываемые здесь добродетели вообще редко выходят из круга обрядового благочестия, заключаются преимущественно в одной внешней форме, которую всегда можно соблюсти, не стесняя своих противонравственных инстинктов, а с другой стороны, сильно отзываются сухим житейским практицизмом. Рядом с чистыми побуждениями к праведному житию выставляются и нечистые: похвала людей, стремление избыть насмешки или вражды, необходимость уживаться с другими и правдой и неправдой. При случае рекомендуется побить невинного слугу, солгать, споить до упаду нужного гостя и т. п. Лучшие и наиболее христианские черты домостроевской морали выступают преимущественно в последней главе Домостроя, содержащей его сокращение в форме послания Сильвестра сыну его Анфиму. Убеждая последнего исполнять свои наставления, Сильвестр представляет в примере свое собственное поведение и обрисовывает себя в чертах весьма симпатичных, как человека доброго, благочестивого, мягкого, ни с кем не судившегося, умевшего улаживать свои дела и отношения уступкой да лаской, хлебом да солью, с которым каждому было приятно и выгодно иметь дело. Выше всего в жизни ставится подвиг христианского милосердия. Сильвестр всех своих рабов отпустил на волю, искупал и многих чужих рабов, воспитывал и пристраивал к делам многих сирот и убогих обоего пола, никогда не презрел ни нищего, ни странного, ни печального, разве по неведению, пленных и должников по силе искупал, голодных по силе кормил и пр.

Самое большое зло семейной жизни заключалось в грубом, исключительно чувственном отношении полов, которое обусловливало, с одной стороны, легкость семейных нравов, с другой — затворничество женщин. Статья о злых женах, целиком и в отрывках, помещалась во всех сборниках. Замечательно, что семейная жизнь не успела выработать себе даже нравственного идеала; в обществе оставался один только идеал аскетический, который, не имея себе противовеса, доходил даже до отрицания семейной жизни. Распространилось мнение, что человек, «с женою и чады живуще, не может спастися». До нас дошло замечательное житие русской боярыни XVI века Иулиании Лазаревской, написанное уже в XVII веке ее сыном Каллистратом Осорьиным. Оно имеет целью доказать, что и без пострижения, живя в семье, можно угодить Богу, но, не имея другого нравственного идеала, кроме аскетического, выставляет в пример жизнь строгой подвижницы, женщины исключительной в семейной жизни, даже отрицавшей эту жизнь, по крайней мере менее всего заботившейся об ее интересах. Выданная замуж поневоле, она всю жизнь потом скорбела, что не могла остаться чистою девою и постричься в монастырь, так что муж ее, человек тоже весьма благочестивый, должен был нарочно добывать для нее книги, в которых доказывалось, что не спасут ризы черные без добрых дел и не погубят ризы белые при богоугодной жизни, и уговаривал ее заняться воспитанием детей. Она успокоилась только тогда, когда муж согласился не иметь с нею супружеского союза. После его смерти она немедленно поспешила исполнить свое всегдашнее желание — постриглась в монашество († 1604).

Состояние монашества.

Понятно, что при таких взглядах на христианскую нравственность монашество должно было много выигрывать, по крайней мере с внешней своей стороны. Возникновение новых обителей шло с еще большей быстротой, чем прежде, так что с половины XV до XVII века насчитывается до 300 вновь устроенных монастырей. Конец XV и начало XVI века выставили двоих великих подвижников, имевших особенно важное значение в истории русского монашества, устроителей и законоположников главных родов аскетической жизни — скитского и общежительного.

Преподобный Нил Сорский.

Первый (1433-1508 гг.) происходил из рода бояр Майковых, был пострижеником Кирилло-Белозерского монастыря, известного своим строгим уставом. Не удовлетворившись и этим уставом, он оставил Кирилловскую обитель и долго путешествовал по востоку для изучения высшего монашеского совершенства; по возвращении в Россию удалился на реку Сору и поставил здесь свою одинокую келью и часовню, около которых скоро возникла целая обитель с новым еще в России скитским направлением, заимствованным преподобным Нилом с Афона и составлявшим как бы средину между жизнью монахов общежительных монастырей и жизнью одиноких отшельников. Преподобный Нил заповедал братии питаться только своими трудами, милостыню принимать только в крайней нужде, не заводить дорогих вещей даже в церкви, женщин в скит не пускать, монахам из него не выходить ни под каким предлогом; владение вотчинами в Ниловом ските совершенно отрицалось, как и в Кирилловом монастыре при жизни преподобного Кирилла. В своих посланиях и «Предании ученикам о жительстве скитском» преподобный Нил является строгим аскетом-созерцателем, глубоким знатоком внутренней духовной жизни. Тогда как все монашеские уставы занимались преимущественно определениями касательно монастырской дисциплины и внешности, аскетические творения Нила, касаясь очень мало внешнего поведения иноков, развивают самую сущность аскетизма, касаются преимущественно глубоких внутренних явлений духовной жизни, разных степеней «умного делания». Жизнь его скита отличалась такою строгостью, что нашлось только 12 человек, которые были в состоянии жить в нем. И после кончины преподобного Нила его обитель оставалась представительницей самого строгого созерцательного аскетизма. В 1569 году Грозный хотел выстроить в ней каменную церковь вместо деревянной; преподобный Нил явился ему во сне и запретил нарушать предание скитской нищеты.

Преподобный Иосиф Волоцкий (1440-1515 гг.).

Он отличался другим направлением. По кончине своего учителя Пафнутия (1477 г.) он вскоре удалился из Боровского монастыря, жизнь которого не соответствовала его идеалу монашества, долго ходил по разным другим монастырям, наконец, в 1479 году основал свой собственный Волоцкий монастырь и за 37 лет своего игуменства устроил его, как желал, на началах самого строгого общежития. Жития его изображают его таким же святым подвижником, каким был и преподобный Нил, но не созерцательного, а практического направления. Это был сановитый игумен, видный и по внешности, необыкновенно начитанный и красноречивый, у которого все писание было «на край языка», имевший сильное влияние не только на своих монахов и простых людей, но и на бояр, и на самого державного, отличавшийся широкою общественною деятельностью. Свой устав он составлял, имея в виду не умное делание и келейное пребывание уже совершенных иноков, для каких писал свое «Предание» преподобный Нил, а большую общежительную обитель с иноками всякого рода, и потому развил в нем главным образом правила внешней монастырской дисциплины и суровых наказаний, которыми думал поддержать строгость иноческой жизни. В дополнение к этому уставу он составил «Сказание о святых отцах монастырей русских», где собрал предания о строгой жизни древних монастырей и провел ту же мысль о необходимости для поддержания монастырской жизни применения к ней самой строгой дисциплины. По своему практическому направлению он расходился с преподобным Нилом в самом понятии о значении монашества. В то время, как преподобный Нил смотрел на иноческую жизнь, как на жизнь, требующую полного отречения от мира и от всяких житейских занятий, в том числе даже и церковно-административных, преподобный Иосиф, напротив, считал монашество совершеннейшим классом верующих, которому следует стоять во главе всей церковной жизни, быть рассадником церковных властей, потому хотел сосредоточить в монастырях все церковное образование и лучшие духовные силы церкви, а для этого требовал от монастырей и соответствующего внешнего возвышения, увеличения их богатств: «Без вотчин, — говорил он, — не будет в монастырях честных старцев, а не будет честных старцев, кого брать на епископии и митрополию? ино и вере будет поколебание». Ученики и почитатели Иосифа и его общежительного устава вскоре составили в монашестве особую партию так называемых иосифлян и вступили с почитателями Нила и его скитского устава (преимущественно белозерскими и вологодскими старцами из тамошних небольших и безвотчинных монастырей) в замечательную полемику, коснувшуюся, как увидим, некоторых самых живых вопросов того времени.

Другие подвижники и обители XV—XVI веков.

Несмотря на то, что и правительство, и иерархия, и игумены разных монастырей постоянно жаловались на упадок монашеской жизни, но и теперь еще много являлось истинных подвижников, преимущественно в северном крае, где они продолжали свою нечеловеческую борьбу с дикой природой и с суевериями диких людей. Кроме упомянутых уже нами нескольких просветителей русского севера, своими высокими подвигами прославились в это время: Макарий Колязинский († 1483), Александр Свирский († 1533), Корнилий Комельский († 1537), Даниил Переяславский († 1540), Зосима († 1478), Герман († 1484) и Филипп (после митрополит) Соловецкие, Антоний Сийский († 1556), Нил Столобенский († 1554 г.), Никандр Псковский († 1581) и др., всего до 50 великих подвижников иноческой жизни, которых церковь чтит в сонме святых угодников Божиих. Монастыри Пафнутиев, Кириллов, Иосифов, Соловецкий, Глушицкий, Свирский, Сорский, Калязин и многие другие имели крепкое житие, дававшее благотворные примеры христианской жизни для русского общества. Кроме духовного влияния на последнее, русские обители продолжали удерживать за собой и свое прежнее значение благотворительное, колонизационное и хозяйственное. Они распахивали новые земли, осушали болота, расчищали леса, копали каналы, улучшали скотоводство, заводили у себя ярмарки, заводы и разные мастерства. Настоятели, отличавшиеся хозяйственными талантами, пользовались в монастырях большим уважением. Например, Соловецкий монастырь сохранил благодарную память о святом Филиппе; во время своего игуменства он позаботился о сообщении острова Соловецкого с материком чрез улучшенное судоходство, проложил дороги, распахал новые земли, улучшил породы домашнего скота, поднял соляные варницы, рыбную ловлю, кирпичные заводы и мельницы. Соловецкий летописец с удивлением описывает сделанные Филиппом водопроводные машины, необыкновенную телегу, — сама насыплется рожью, сама привезется и высыплет рожь на сушило, севальню с 10 решетами, сеет один вместо многих, мехи для веяния ржи и другие улучшения. По-прежнему множество людей привлекала на монастырские земли монастырская благотворительность; монастырские житницы в голодные годы кормили целые сотни людей, например, во время одного голода Иосифов монастырь ежедневно кормил до 700 нищих; при многих монастырях, а также и при архиерейских домах устраивались богадельни и больницы. Особенно важны были заслуги монастырей общежительных, отличавшихся лучшим хозяйственным устройством и дисциплинированностью монахов. Оттого духовная власть, ревнуя о лучшей постановке монашеской жизни, более всего заботилась о заведении во всех монастырях общежительных порядков. С особенным рвением вводил общежитие в монастырях своей епархии новгородский владыка Макарий (с 1528 г.); дело это он продолжал потом и на митрополии. Стоглавый собор так же требовал, чтобы монахи во всех монастырях, не исключая и настоятелей, жили по общежительному уставу.

Распоряжения правительства о церковных вотчинах.

Мы видели, что еще с XIV века поднялся вопрос о церковных вотчинах, но исключительно с нравственной точки зрения. С развитием Московского государства этот вопрос получает государственный характер. От чрезвычайно быстрого возрастания монастырских вотчин у правительства стала уходить из рук земля, которая была нужна ему для раздачи служилым людям. Притом же на льготные монастырские земли уходило много крестьян с земель служилых людей, которые от этого беднели и затруднялись нести государеву службу. Высшее боярство, сила которого основывалась главным образом на вотчинном владении, носившем еще следы удельного характера, и которое приписывало себе своего рода держание земли совместно с единым русским самодержцем, было сильно встревожено, увидав перед собой все более и более возраставшее значение новых державцев земли — монахов, и всеми силами принялось противодействовать их усилению. Вследствие таких обстоятельств со времени Иоанна III в правительственных сферах с особенной энергией стала развиваться мысль об ограничении вотчинных прав монастырей и вообще церковных учреждений.

На первый раз при покорении Новгорода, пользуясь правом завоевателя, великий князь роздал служилым людям несколько владычных и монастырских земель Новгородской области. Митрополит Симон не усомнился благословить его на это. Но когда ободренный этой первой удачей, великий князь на соборе 1503 года предложил вопрос об отобрании вотчин уже у всех вообще монастырей, тот же митрополит Симон и прочее духовенство, владевшее вотчинами, оказались совершенно других мыслей. После долгого спора об этом предмете собор отвечал великому князю, что церковь имеет вотчины еще со времен Владимира и Ярослава, и самые цари ордынские, боясь Господа, щадили ее собственность, и что поэтому «святители и монастыри отдавать церковного стяжания не благоволят». Великий князь отказался от своей мысли, но с этого времени стал настаивать, чтобы более знатные служилые роды не отказывали своих вотчин в монастыри без особого разрешения государя; это ограничение вотчинного владения монастырей поддерживалось и при великом князе Василии. В малолетство Грозного вышло новое, более общее определение, чтобы монастыри не приобретали себе вотчин без доклада государю уже никаким способом. Иоанн Грозный в свое царствование тоже протягивал руку на церковные вотчины, но духовенство противилось и ему. Стоглавый собор оградил неприкосновенность церковного стяжания клятвой. Царю удалось настоять на соборе только на поддержании и некотором дополнении прежних мер против увеличения монастырских вотчин; положено было: новые вотчины владыкам и монастырям приобретать только с согласия царя; приобретенные во время малолетства царя и взятые насильно и незаконно возвратить в казну; во внутренних областях, около самой Москвы, сел на помин души не отказывать монастырям вовсе (эти земли около Москвы правительство старалось раздавать служилым людям, чтобы всегда иметь под рукой готовое войско). В 1573 году последовало новое распоряжение, чтобы из казны, с согласия царя, вотчины были жалуемы впредь одним только бедным обителям. В 1580 году, по случаю сильного истощения государства от войн, был опять созван собор о монастырских вотчинах; на нем положено: села, завещанные монастырям на помин души, отдавать обратно родственникам завещателя с тем, чтобы последние вознаграждали за то монастырь деньгами по цене завещанных сел; если у завещателя вовсе нет родни, монастырям отдавать эти села на государя с вознаграждением за них из казны. Отобрать монастырские вотчины оказалось, таким образом, невозможным; при царе Феодоре нашли другое средство удовлетворить требованию государственных интересов; на соборе 1584 года положено было уничтожить льготы этих вотчин. Но и эта мера не состоялась, потому что и она оскорбляла могущественный духовный чин — льготы были уничтожены только на время, «покаместа, — сказано в грамоте собора, — земля поустроится», и через месяц были восстановлены опять.

Недостатки монастырской жизни.

Владение монастырей вотчинами возбуждало большие опасения и с нравственной стороны. Церковное и светское правительства старались предотвратить упадок монастырской жизни своими постановлениями и грамотами, которые все имеют до крайности резкий обличительный характер. При этом вотчинные владения постоянно выставлялись в числе самых главных причин нравственных недостатков монастырей. Монахи, говорилось в царских вопросах Стоглавому собору, постоянно тревожили правительство челобитьями о милостынях и землях; много земель монастыри отняли у боярских детей насильством или неправильной припиской, подкупая писцов. Приказы были завалены монастырскими поземельными исками, между тем в обителях для братии стало скуднее прежнего и строения не прибавлялось, даже и прежнее строение запустело, потому что власти, управляя монастырями без собора, тратили монастырское достояние на себя, на свою родню и гостей, не знали ни общей трапезы, ни братства, себя богатили, а монастыри опустошали. В монастырских вотчинах точно так же управляли монастырские приказчики и посельские старцы, разоряя бедных крестьян. Казна монастырская отдавалась властями в рост. Прежняя благотворительность бедным в монастырях ослабела; монастыри не только нищих не кормили, но и своих крестьян не миловали. Стоглав определил, чтобы в монастырях все устроено было на началах строгого общежития, чтобы настоятели ничего не делали по управлению без келаря, казначея и соборных старцев, довольствовались общей братской пищей и одеждой, детей и племянников в монастыре и по кельям не держали и в вотчины не посылали, не посылали по селам в посельские и самих чернецов, а только добрых слуг, да и сами по селам не ездили, а только по праздникам со святой водой и для важных земских дел, хлеб же и деньги давали крестьянам без росту. Далее, собор сильно восстал против постоянного прилива в монастыри гостей-мирян, которые заводили по кельям пиры и пьянство и подолгу гостили в монастырях, на частые выходы из монастырей самих монахов, на их невоздержанную жизнь и прочее, и издал против всего этого строгие запрещения.

Из распоряжений собора и из разных современных обличений видно, что современные обрядовые взгляды на благочестие не миновали и монашества: многие постригались в монахи не по призванию, а только по обычаю, по обрядовому взгляду на монашество, как на внешнее средство ко спасению, а иные даже просто для покоя, избывая работ, и по пострижении спокойно оставались при всех своих мирских привычках. Одни из таких непризванных монахов, более богатые, селились за вклады в самих монастырях и жили совершенно по-мирскому; особенно большим злом для монастырского общежития были постригавшиеся волей или неволей бояре, которые и после пострижения держали при себе в монастырях и за монастырями всякие яства, пития и толпы холопов, заводили в монастырях пиры, спаивали монахов и властвовали над самими игуменами. Замечательно, что сам Стоглав, запрещая держать в монастырях хмельное питье и частные хозяйства, почел нужным сделать в этом отношении исключение для некоторых знаменитых монастырей, где много бывало богомольцев или где жили, постригшись, бояре и великие люди. В самих же монастырях, разумеется, и подавно потакали этим великим людям. Другие постриженики, которые не могли попасть в монастырь за неимением вклада или за теснотой и неимением для них места, оставались жить в мирских домах или селились в кельях при церквах, а то отправлялись на вольный простор лесных пустынь севера, где заводили маленькие монастырьки и скиты. В прицерковных слободах по кельям живали иногда и монахи и монахини вместе — эти странные монашеские общины, бывшие и в прежнее время, назывались общими монастырями. Стоглав определил, чтобы монахи не скитались по городам и пустыням, не служили при мирских церквах, иноки и инокини вместе не жили, скитников положил разводить по общежительным монастырям, безвкладных, которых в монастыри не принимали, устраивать вкладами из царской или святительской казны. В одном послании в Кириллов монастырь, написанном уже долго спустя после Стоглава, царь Иоанн Грозный резко обличал монахов за послабление устава в угоду постригшимся боярам Хабарову и Шереметеву и горячо выставлял на вид противоречие между монастырской обрядностью, четками, рясами, постами и прочим, и духом истинного иночества. Число непризванных монахов увеличивалось, наконец, еще вдовами, попами и дьяконами, которые постригались по необходимости; из них многие продолжали служить при мирских церквах, совершенно как приходские священнослужители.

Стоглавый собор обратил внимание и на злоупотребления подвигом юродства, которым стали промышлять разные обманщики, ходившие по городам и селам, растрепав власы, босые, нагие или в лохмотьях, выкликая разные пророчества и видения, и запретил всем слушать и принимать таких людей. Но и между этими людьми было еще довольно истинных угодников Божиих. Они пользовались необыкновенным почитанием в обществе. Их везде считали за благодатных гостей в домах; купцы радовались, когда блаженный брал что-нибудь из товара; гордые бояре смиренно выслушивали их обличения. Царь Грозный шел погромить Псков — но вот из среды псковских граждан, встречавших царя с хлебом и солью в трепещущих руках, выступает перед ним блаженный Никола Салос († 1576) с куском сырого мяса и с тяжким обличением в кровожадности — и царь, убивший за обличения митрополита, покорно выслушивает грубое слово юродивого и щадит опальный город. В 1552 году царь своими руками нес до могилы тело московского юродивого Василия Блаженного. Кроме Василия, известен еще московский юродивый Иоанн Большой Колпак, обличитель Годунова († 1589).