Житие преподобного Максима Грека (память 21 января/3 февраля)

Ревнитель истины и благочестия преподобный Максим, инок Афонского Ватопедского монастыря, был родом грек, но по своим великим подвигам вполне принадлежит Святой Русской Церкви, для которой он был светильником при жизни и остался светильником по смерти в своих сочинениях.

Отечество преподобного Максима был город Арто в Албании, близ Эпира. Он родился около 1480 года от благочестивых и богатых родителей Мануила и Ирины, греческого происхождения, почему и сам везде значится Грек.

Отец его был важным сановником и отличался чистотою православной веры, а потому и Максима воспитал в глубоком благочестии и научении страху Божию. Первоначальное образование в науках Максим получил от своего же родителя, ибо в то время с падением Константинополя и порабощением всех греческих областей под игом магометан были уничтожены и все училища. Так с ранних лет Промысл Божий судил Максиму встретить в отечестве своем испытания и этим как бы приготовлял его к тем горьким страданиям, которым он должен был подвергнуться в позднейшие годы своей жизни.

В горестное то время невозможно было любознательному уму получить в порабощенной Греции высшее ученое образование, почему многие юноши из греческих областей отправлялись в европейские государства для образования себя в науках. При этом и ученые греки рассеялись по всем западным государствам, которые с любовью принимали их и покровительствовали наукам. Для них открыты были дворы государей, кафедры университетов и дружба богатых и знатных. Италия преимущественно отличалась тогда особенным покровительством науки, повсюду в знатнейших ее городах учреждались библиотеки. Папы, государи и богатые граждане спешили спасать греческие рукописи от истребления невежественными завоевателями.

Естественно было и юному Максиму, по любви к наукам, искать образования вне отечественной страны. Поэтому он отправился в Галлию, где слушал уроки знаменитого соотечественника своего Иоанна Ласкариса, бывшего профессором в Парижском университете.

Окончив образование у Ласкариса, Максим, желая короче ознакомиться с древними языками, отправился в Венецию и сблизился там со знаменитым типографом издателем Альдом Мануччи, который обладал глубоким познанием древних языков; при нем всегда было общество ученых, помогавших ему при печатании книг с древних рукописей. При помощи таких руководителей Максим ознакомился со словесными произведениями древней Эллады, так что и сам впоследствии нередко приводил в своих сочинениях древних поэтов.

Из Венеции Максим отправился в Флоренцию, где долгое время прожил, тоже среди ученых, но, к несчастью, зараженных языческими убеждениями; но он, как мудрая пчела, извлекал из проповедуемой философии только то, что не чуждо было христианской религии. В то время Италия жестоко страдала недугом неверия и, как обыкновенно бывает по закону правосудия Божия, за отвержение чистой веры предана была жалкому суеверию, о чем современник Максима итальянец Доминик Бенивени говорит так: «Грехи и злодеяния в Италии умножались потому, что эта страна потеряла веру во Христа». Тогда верили, что все в мире, и в особенности судьба человеческая, есть только дело случая. Некоторые думали, что все управляется движением и влиянием звезд, отвергали будущую жизнь и смеялись над религией. Философы находили ее слишком простой, годной только разве для старых женщин и невежд. Некоторые видели в ней обман и выдумку человеческую. Так было во всей Италии, и в особенности во Флоренции. В самых даже предстоятелях Западной церкви потрясена была вера.

Общее заражение безверием частью колебало и Максима, который, в юношеском своем возрасте вращаясь среди заразы, не всегда мог правильно понимать отношение философии к евангельской истине, «и если бы, – как пишет об этом Максим, – Господь, пекущийся о спасении всех, не помиловал меня и не посетил вскоре Своею благодатью и не озарил светом Своим мысль мою, то давно бы и я погиб с находящимися там проповедниками нечестия».

И действительно, при повсеместном заражении безверием без особой помощи Божией невозможно было устоять юноше, видя наставников своих последующих туда, куда влекла волна языческих нравов. Поэтому Максим даже удивлялся, как только он мог избегнуть от поглощающей волны, остаться невредимым от увлечения среди безбожников и сохранить чистую веру в Бога!

Таким образом Максим окончил на Западе свое образование, там почерпнул он глубокие сведения в богословии и философии, в истории и словесности и основательно изучил древнегреческий, латинский, французский и итальянский языки. Но не Парижский университет довершил образование Максима, а гора Афонская. В Италии, в Галлии он мог получить образование светское, но просвещение богословское, утверждение в догматах веры православной он мог почерпнуть только на Востоке. Благодать Божия расположила Максима посвятить себя иноческой жизни. По своему образованию он мог бы занять видное положение в обществе, но юного ученого занимали не почести и слава, не чины и богатство, а мирная жизнь вдали от шума городского, в тихой обители, среди людей, посвятивших себя на служение Богу. Тем более Максим мог решиться на уединение монастырское, что здесь по преимуществу он мог с полной свободой предаться занятиям столь любимой им наукой.

И вот Максим по возращении из путешествия снова оставляет свой родной очаг и отправляется на Афон, и тогда, как и ныне, служивший приютом для душ всецело преданных Богу, где притом можно было найти все удобства не для одних подвигов иноческих, но и для умственного усовершенствования и богословского образования. Максим неоднократно слышал от своего наставника Иоанна Ласкариса о тех драгоценных сокровищах, какие хранились в библиотеках афонских монастырей, а также и о великих старцах-философах, живших в то время на Афонской горе, которые были зерцалом духовной учености в высшем смысле любомудрия духовного, основанном не на одном только созерцании, но и на деянии подвижнической жизни. В то время на Афоне в его обителях сосредоточились все богатейшие греческие книгохранилища, а особенно в Ватопедской, которая владела редкими сокровищами церковной науки, оставшимися после смерти двух иночествовавших в ней императоров: Андроника Палеолога и Кантакузена.

Около 1507 года Максим прибыл на Афон и поступил в братство Благовещенской Ватопедской обители, где принял и пострижение в монашество. И здесь-то, в уединении и вдали от шума житейских волн, разных превратностей и разномыслия, Максим в кругу опытных, великих и единонравных старцев начал, как трудолюбивая пчела, собирать мед со всех благовонных цветов афонских и проводить жизнь в обучении иноческим подвигам.

Так прошло около десяти лет. Притом неоднократно, в виде послушания, возлагалось на него поручение от обители отправляться для сбора милостыни, так как в то время Ватопедская обитель не могла более содержаться собственными средствами. Хотя и прискорбно было юному иноку Максиму разлучиться с обителью, но, как истинный послушник, для блага и пользы ближних он отправлялся в странствования и, проходя из города в город, собирал от доброхотных жертвователей изобильную милостыню, а сам, как бы взамен оной, проповедовал им из неоскудного источника своего любомудрия слово назидания и чистоту православной веры.

Вместе с тем эти поручения показывают, что Максима уже успели понять и оценить как опытного инока, который с честью мог выполнить нелегкую обязанность просителя. Здесь-то, в обители Ватопедской, думал Максим мирно окончить дни свои в безвестной тишине, в подвигах иноческого послушания; но Господь судил иначе: иной предлежал ему ученый и вместе страдальческий подвиг в земле ему чуждой, где должен был положить свои кости после многих невинных страданий за любовь не только к науке, но и к истине, в исправлении церковных книг, за что сподобился если не венца мученического, то, по крайней мере, славы исповедника, долготерпением в многолетних скорбях, в узах и темнице, и даже в неправедном отлучении от Церкви, которой он был предан со всей ревностью православного ее сына и защитника догматов.

Великий князь Московский Василий Иоаннович, пользуясь миром своей державы, обратил внимание на хранившееся в палатах его драгоценное сокровище, которое, однако же, не было доступно решительно никому из русских. Это сокровище состояло в редком и громадном собрании древних греческих рукописей, переходивших из Византии с самых первых времен просвещения Руси Христовой верой и особенно умножившихся при отце Василия Иоанновича (великом собирателе земли Русской Иоанне III), за которым была в замужестве последняя отрасль константинопольских Палеологов – София. Желая узнать содержание этих рукописей и в то же время не находя в России человека, который мог удовлетворить этому желанию, Василий Иоаннович, по совету и с благословения духовного отца своего митрополита Варлаама, решился обратиться на Афон с просьбой прислать в Москву умного мужа, который бы в состоянии был пересмотреть греческие книги, находившиеся в княжеской библиотеке, и, если нужно будет, перевести их; великий князь писал об этом патриарху Константинопольскому Феолипту и проту Святой Горы Симеону, прося прислать в Москву ватопедского старца Савву, которого, как видно, указал ватопедский иеромонах Неофит, бывший в Москве по сбору и теперь возвращавшийся из России. С этой просьбой и с богатой милостыней в марте месяце 1515 года посланы была на Афон от великого князя торговые люди Василий Копыл и Иван Вараввин.

Посланные по прибытии на Святую Гору предложили старцу Савве приглашение великого князя московского, но Савва, ссылаясь на старость и болезненное состояние ног, отказался. После этого прот Святой Горы Симеон, по совету ватопедской братии, решился заменить престарелого Савву иноком Максимом; но Максим, как бы предвидя, что в России ожидают его многолетние страдания, отказывался от этого тяжкого поручения и удаления из любимой им Святой Горы. Игумен ватопедский, видя непреклонность его, сказал, что доставить духовную пищу алчущим есть святое дело величайшей любви; убеждения эти смягчили Максима, и он, предавши себя на волю Божию, решился ехать в Россию.

При отправлении Максима в Москву ватопедский игумен Анфим писал митрополиту Варлааму, что избрали и посылают инока Максима, «яко сведуща в Божественном Писании и способного к изъяснению и переводу всяких книг, и церковных, и глаголемых еллинских. Правда, – писал он, – Максим не знает русского языка, а только греческий и латинский, но мы надеемся, что он скоро научится и русскому языку». И таким образом с молитвой и напутственным благословением инок Максим отправился с послами в Россию, взявши с собою и вышеупомянутого иеромонаха Неофита и инока Лаврентия для подготовления себя к изучению русского языка, так как они были несколько ознакомлены с оным.

Путешествие их продолжалось два года, ибо посланные великого князя несколько времени должны были провести в Константинополе и потом в Крыму. Максим же в это время занимался изучением русского языка и в начале 1518 года прибыл в Москву.

По прибытии Максима в Москву великий князь принял его с радушием и, обласкавши своим вниманием и покровительством, назначил ему пребывание в Чудовом монастыре, а содержание получать от его великокняжеского двора. Кроме великого князя, Максиму оказал особое внимание и первосвятитель Московский Варлаам, муж святой жизни, который был рад приезду ученого мужа и впоследствии охотно последовал его мудрым советам к улучшению состояния церковного.

Осмотр великокняжеского книгохранилища привел в восторг любознательного Максима, которому такого множества редких книг не приходилось видеть и на Востоке. Осмотревши всю библиотеку, Максим представил великому князю список непереведенных книг. Великий князь, посоветовавшись с митрополитом и боярами, просил Максима заняться переводом Толковой Псалтири, так как эта книга наиболее других обращалась в руках: с нее начинали знакомиться с грамотой, к ней всего чаще обращались в церковном богослужении, она служила и для домашнего благочестивого упражнения как уединенному подвижнику, так равно и простому мирянину. А так как Максим еще не был силен в церковно-славянском языке и не ознакомлен с его особенностями, то в помощь дали ему двух переводчиков: Димитрия Герасимова и Власия, владеющих латинским языком, которые должны были передавать с латинского на церковно-славянский язык то, что будет переводить им Максим с греческого на латинский. В пособие же переводчикам назначены были два писца: Михайло Медоварцев и инок Троицкого Сергиева монастыря Силуан.

Год и пять месяцев трудился Максим над переводом Псалтири, который и был, наконец, представлен великому князю. Василий Иоаннович передал книгу митрополиту Варлааму. Святитель с восторгом одобрил на соборе первый труд Максима. Князь в награду осыпал инока новыми милостями. Все это, однако же, не обольщало Максима, как бы предчувствовавшего предстоящее ему бедствие. Он предвидел, что труды его могут быть не поняты или худо истолкованы людьми, не отличавшимися образованием и особенно не знавшими греческого языка. Поэтому в письме к великому князю труженик, не считая свой труд совершенством, из скромности и по глубокому смирению писал: «Надлежало бы книге, исполненной таких достоинств, иметь и переводчика более опытного в словесном искусстве, который бы мог не только глубокомысленные речения богомудрых мужей достойно передать, но и временем похищенное вознаградить, и невежеством переписчиков и поврежденное исправить. Ибо хотя мы и сами греки, и учились у знаменитых учителей, но еще стоим негде долу, при подошве горы Фаворской, с девятью учениками, как еще неспособные по грубости разума быть участниками боголепных видений

Просветителя Иисуса, которых удостаиваются только просиявшие высокими добродетелями. Говорю это потому, что греческий язык по изобилию в значении слов и в разных способах выражения, придуманных древними риторами, довольно представляет трудностей в переводах, для побеждения которых нужно бы нам было еще много времени и усилий. Однако же, сколько Бог нам свыше даровал и сколько мы сами могли уразуметь, не оставили потрудиться, чтобы сказанное нами было переведено ясно, правильно и вразумительно, а поврежденное писцом или от долговременности, где возможно было при пособии книг, или по собственной догадке, старались вознаградить или исправить; где же не могли мы ничего сделать, оставили так, как было». При том Максим не отрицал, что могут найтись в его переводе и ошибки, происшедшие от недосмотра и недоразумения, и просил, по возможности, исправлять их, но с тем, чтобы исправитель сам был силен в знании греческого языка, хорошо был знаком с грамматикой, риторикой и значением греческих слов.

Указав затем на труды помощников своих и испросив им у Государя достойного вознаграждения, Максим себе, как единственной милости, просил позволения возвратиться на Святую Гору вместе с возвращающимися спутниками своими Неофитом и Лаврентием. «Избавь нас, – писал он Государю, – от печали долгой разлуки, возврати безбедно честному монастырю Ватопедскому, давно уже нас ждущему. Дай нам совершить обеты иноческие там, где мы их произнесли перед Христом и страшными Его Ангелами в день пострижения. Отпусти нас скорее в мире, чтобы нам возвестить и там находящимся православным о твоих царских добродетелях, да ведают бедствующие христиане тех стран, что есть еще на свете царь, не только владеющий многими народами, но и цветущий правдою и Православием, подобно Константину и Феодосию Великим. Да дарует нам Господь еще некогда царствовать, освобожденным тобою от рабства нечестивых».

Усиленные просьбы Максима о возвращении на Афон уже показывают, что он имел причины опасаться несогласия на то правительства, а с другой стороны дают разуметь, что не так он был очарован благоприятностью обстоятельств в России, чтобы забыть свой убогий Афон. Но не суждено было Максиму когда-либо возвратиться на родину, сперва по той необходимости, которую почувствовали в ученых трудах его, а потом по тяжким гонениям.

Великий князь, видя по первому опыту перевода Псалтири даровитость глубокого познания ученого грека, никоим образом не соглашался отпустить его на Святую Гору и упросил Максима остаться еще на некоторое время в Москве. И когда Максим, переводя другие книги (Толкования древних отцов на Деяния апостольские и Толкование Иоанна Златоуста на Евангелие Матфея и Иоанна), довольно изучил русский язык, Василий Иоаннович по совету с митрополитом поручил ему заняться пересмотром и исправлением тогдашних церковно-богослужебных книг. Труд нелегкий и крайне щекотливый; тем не менее Максим не мог отказаться от него. Немало времени провел Максим в трудах книжного исправления, и во все время он пользовался милостями князя. «Жегомый Божественною ревностью, очищал плевелы обеими руками», как об этом сам он выражался, и, дерзая о Господе, преподобный иногда высказывал резкие отзывы о том, что видел. Но то, что видел он, видели немногие. Поэтому слепая страсть к старине все те отзывы Максима считала за оскорбление святыни. Начался втайне ропот на «пришельца греческого», – так выражались о Максиме ропотники; стали говорить втихомолку, что Максим не исправляет, а портит церковные книги; Максим – еретик! Однако явно никто не дерзал возводить клеветы на честного и бескорыстного труженика, боясь великого князя, который, кроме оказываемой ему любви и уважения, часто приглашал его к себе и пользовался его советами в делах церковных и государственных, так как видел в нем мудрого мужа и ревностного поборника за православную веру. Между тем и Максим, видя расположение к себе Государя, не скрывал для одного себя эту царскую милость: он через это внимание приносил пользу ближним, часто ходатайствуя перед великим князем за бояр, подпавших его гневу. Ревнуя о чистоте православной веры, преподобный и собору духовному подавал совет ревностно действовать против упорных пререкателей веры, наипаче же против ереси жидовской, возмущавшей Церковь, и предлагал митрополиту Варлааму перевести собрание правил церковных, но в исправлении богослужебных книг действовал осторожно, представляя свои недоумения на разрешение святителя, если находил что излишним против греческих книг. Хотя дело и производилось келейно, однако возбудил он недовольство духовенства: все заговорили, будто Максим отвергает русские церковные книги и утверждает, что на Руси нет ни Евангелия, ни Апостола, ни Псалтири, ни Устава. Клеветы сии не могли бы иметь никаких последствий для ученого пришельца греческого, если бы на кафедре Московской оставался благоразумный пастырь, ему покровительствовавший; но в 1521 году Варлаам был вынужден оставить свою кафедру по неудовольствию с великим князем, и на его место поступил Даниил, из иноков Волоколамского монастыря, тяжкий для Максима; и отселе начались все его бедствия.

Преподобный Максим и прежде замечал, что несправедливо включено в присягу архиерейскую обязательство никого не принимать от Константинопольского Патриарха. Оно могло быть нужным тогда, как дела Православия в последние годы Греческой империи в Константинополе колебались. Но впоследствии, когда Патриарх строго держался Православия, оно было оскорбительно для престола патриаршего, ибо порабощение империи не могло иметь никакого влияния на дела веры. Максим не оставил этого без замечания и написал об этом слово. Перемена митрополита подала повод и к другому вопросу: почему новый митрополит поставлен без сношения с греческим Патриархом? Любопытствующему иноку отвечали, что есть в Москве благословенная грамота от Патриарха Константинопольского, которой дозволяется русским митрополитам ставиться своими епископами. Но сколько не доискивался Максим, не мог он видеть этой грамоты. Такие вопросы и сомнения, конечно, не могли быть приятны Даниилу.

Новым митрополитом не были довольны, потому что находили его слишком угодливым перед светской властью; у Максима между этими недовольными были знакомые, которые приходили к нему за советами. В одно время Даниил просил ученого инока заняться переводом Церковной истории блаженного Феодорита, преподобный Максим отказался от сего поручения, потому что в этой книге помещено много актов еретических, которые могли быть соблазнительны для простого народа. Это очень огорчило митрополита.

Недовольство на преподобного Максима возрастало и с других сторон. В разных писаниях своих он обличал притязательность иноков, заботившихся только о приумножении своих имений, напоминал об обетах, данных каждым при пострижении, восхвалял виденные им на Западе монастыри братьев нищенствующих. Враги Максима всем этим пользовались и рассеивали против него клеветы, будто он порицает святых иноков русских, которые не отказывались от богатых приношений, делаемых их монастырям, принимали и приобретали села и деревни. Кроме того, общественные пороки, насилия слабым от сильных, бедным от богатых – все вызывало его обличения. Его положение было довольно особенное. Как беспристрастного инока, как ученого мужа, много видевшего на свете, его спрашивали о многом, что делалось высшей властью, и потом передавали его речи со своим толкованием.

Но Максим, как адамант, твердо ратовал во благочестии, он не падал духом и на все распространяемые о нем клеветы смотрел безбоязненно, ибо чистая его душа только одного и желала – неутомимо и ревностно действовать о истине Христовой для пользы ближних.

В то время Римская церковь, обессиливаемая на Западе Лютером, много заботилась, чтобы распространить свою власть на Россию и склонить русских к соединению с ней. Для этой цели со стороны папы послан был легат Николай Шонберг, который по прибытии своем в Москву начал распространять среди народа «слово о соединении руссов и латинян». Он успел обольстить боярина Феодора Карпова, колебал и других. Особенно мысли его о фортуне производили волнение в суеверном народе.

Преподобный Максим зорко следил за ходом дела и, вооружившись оружием правды, восстал против лукавства римского, разбил и опроверг все доводы и козни Шонберга, написав по этому поводу до 15 сочинений, преследуя на каждом шагу вероломства папистов; в то же время его мудрые писания были направлены против иудеев, язычников и магометан. Труды сии на время оберегали Максима от злобы распространившегося невежества, ибо не были противны духу времени.

Не страшился Максим страстей человеческих, ибо еще не испытал всей их силы. «Заповедь Божия повелевает нам, – говорил он, – проповедовать всем вопрошающим нас о евангельской истине, несмотря на злобу невежества». И он не щадил самолюбия, обличая пороки духовенства и вельмож. Столь яркий свет его учения был слишком тяжел для больных очей; ожидали только случая, чтобы раздраженное самолюбие могло пасть на ревнителя истины и благочестия, и этот случай представился в 1524 году. Великий князь Василий Иоаннович, скучая 20-летним неплодством супруги своей добродетельной Соломонии, задумал расторгнуть брак с нею и вступить в новый с Еленой Глинской, чтобы иметь наследника престола. Так как закон евангельский и правила церковные не дозволяли расторжения брака по такой причине, то окружающие Государя нашли полезным для достижения своей цели устранить людей, которые могли противодействовать сему намерению. Митрополит Даниил был на стороне великого князя; старец Максим, как надлежало ожидать, – на стороне правил церковных, и с ним вместе прямодушный друг его старец Вассиан, потомок князей литовских, которого до того времени много уважал князь. Движимый ревностью, преподобный написал наставление великому князю, в котором убеждал его не покоряться плотским страстям. «Того почитай истинным самодержцем, о благовернейший царь, – писал он, – который правдою и благозаконием ищет устроить житие своих подручников и старается всегда преодолеть похоти и бессловесные страсти своей души, ибо тот, кто ими одолеваем бывает, не есть одушевленный образ Небесного Владыки, но только человекообразное подобие бессловесного естества». Тогда предстал недоброжелателям давно желанный случай отомстить иноземцу, который осмеливался осуждать русское. Донесли великому князю, что Вассиан и Максим с друзьями своими творят укоризну царству Русскому и по своему произволению искажают словеса церковных книг, обвинили и в подозрительных сношениях с двумя опальными боярами, Берсенем и Жареным, и даже в мнимых сношениях с послом турецким Искендером, бывшим в Москве, через которого будто бы Максим писал султану, чтобы шел войною на Россию, и невыгодно отзывался о военных силах великого князя и его жестокостях. После девятилетних постоянных почестей в феврале 1524 года внезапно схватили Максима и без всякого расспроса бросили в кандалах в темницу Симонова монастыря, где он томился несколько дней. Затем Максима потребовали к суду и допрашивали, какие имел он сношения с опальными боярами, но добродетельному старцу нечего было таить что-либо из своих бесед, потому что многие приходили к нему за душеполезными советами. Он рассказал, что говорили ему умные, хотя и не приучившиеся к терпению, бояре, открыл и то, что сам говорил им, когда жаловались, что недолго стоит земля, которая переменяет свои обычаи: «Нет, бояре, обычаи царские и земские государи переменяют, как лучше государству, но та земля, которая преступает заповеди Божии, та должна ожидать казни от Бога». Искренний во всех делах своих, не скрыл даже тайных мыслей души и о великом князе, о задушевной жалобе своей на невнимание державного к слезам вдовиц, что могло быть отнесено и к великой княгине Соломонии, ибо это было главным источником недовольства. Но не подействовали обличения Максимовы: в феврале он был посажен в темницу, в ноябре уже пострижена Соломония, а в январе великий князь вступил в брак с Еленой Глинской; все сие совершилось в течение одного года.

Вынуждены были, однако, отпустить на свободу преподобного, так как нельзя было обличить его ни в каких винах государственных, но враги не оставались в покое. Они обратились к такому предмету, по которому легче было обвинить его, – к делу о исправлении церковных книг. По воле митрополита Даниила созван был собор в палатах великокняжеских, и явились обвинители на пришельца греческого, будто бы он искажал смысл Священного Писания и давал значение минувшего времени действию непреходящему, как, например, в выражении о Сыне Божием «седе одесную Бога» заменил прошедшим временем того же глагола «седел еси», и что воскресшую плоть Христову наименовал «описуемой». Максим в оправдание себе указывал на грамматическое значение приводимых слов, которые выражали время прошедшее, но и это обратили ему в обвинение, как будто признает седение Сына одесную Отца уже окончившимся, и приводили против него, как бы на еретика, свидетельства святых отцов. Тогда Максим смиренно признал первую свою поправку за погрешность, говоря, что он не знал тогда довольно русского языка и различия сих изречений, ибо передавал мысль свою на латинском языке толмачам русским, которых спрашивал по совести, приличны ли такие выражения? Касательно же слова «описуемого» старался защитить оное выводами Святого Писания, но никто не хотел его слушать.

Три раза повергался он на землю перед собором, умоляя о помиловании ради милости Божией к немощам человеческим и со слезами просил простить ему погрешности, если какие допущены были им в книгах, но все было напрасно: его осудили как еретика, испортившего Писание Божие; схватили опять и вывезли из города так тайно, что в Москве не знали даже, жив ли он и где заключен. А страдалец томился в душной темнице Иосифо-Волоколамского монастыря, где отлучен был, как нераскаянный грешник, от приобщения Святых Таин, под строгим присмотром старцев; не только запрещено было ему видеться с кем-то из посторонних, но даже ходить в церковь. Такова была горькая участь пришельца греческого, вызванного с такой честью со Святой Горы. От дыма и смрада, от уз и побоев впадал он по временам как бы в омертвение, но здесь же явившийся ему Ангел сказал: «Терпи, старец, сими муками избавишься вечных мук». И здесь, на стенах своей волоколамской темницы, написал он углем канон Утешителю Духу Святому, который и ныне воспевается в Церкви.

«Иже манною препитавый Израиля в пустыни древле, и душу мою, Владыко, Духа наполни Всесвятаго; яко да о Нем богоугодно служу Ти выну».

«Всегда бурями губительных страстей и духов возмущаем душею, Тебе, всеблаженному Параклиту, яже о моем спасении, яко Богу, возлагаю».

Игуменом Волоколамского монастыря был тогда суровый Нифонт, из учеников Даниила, и, по свидетельству князя Курбского, много потерпел преподобный от глаголемых иосифлян, ибо до четырех лет продлилось тяжкое его заключение в их обители. Ученики и друзья Максима разделили его участь: Силуан отвезен в Соловецкий монастырь и там уморен в дыму;

Михаил Медоварцев сослан в Коломну, а Савва святогорец, архимандрит Спасский, заточен в Возмицкий монастырь города Волоколамска. Немного позже Максима сослан в тот же Иосифов монастырь и друг его Вассиан, несмотря на княжеский род свой, а между тем враги Максима, искажая его оправдания, доносили на него в Москву, что Максим не кается и только повторяет одно и то же: «Чист есмь от чрева матере моея и доныне от всякаго греха».

Но тем не кончились страдания преподобного; через пять лет снова потребовали к суду Максима в престольный город; это было уже в 1531 году. Архиепископ Новгородский Макарий, собиравший свои Четьи-Минеи, обратил внимание митрополита на перевод жития Пресвятой Богородицы, сделанный Максимом за десять лет перед тем. В списках сего перевода найдено было много погрешностей. Митрополит открыл новый собор и припомнил прежние обвинения страдальца. С ужасом отвергнул Максим хульные изречения, внесенные в его перевод. «Я так не переводил, – восклицал он, – так не писал и не велел писать, это ложь на меня, я так не мудрствую. Если же кто произносит такие хулы, тот пусть будет проклят». Но его отрицания не приняли и поверили двум лжесвидетелям, которые утверждали, будто слышали неоднократно от самого Максима, когда изъявляли сомнение против его перевода: «так это надобно». Спрашивали еще Максима, почему исключил из службы Троицкой вечерни отпуст и из осьмого члена Символа веры слово «истиннаго»? Преподобный Максим защищался, сколько мог, отвечая, что ничего не приказывал исключать. Касательно же исключения в Символе ссылается на древние рукописи греческие, где вместо «истиннаго» стояло другое слово – «Господа Животворящаго».

Несмотря на то, не освободили узника и даже не разрешили ему приобщения Святых Таин. Изменили только место заключения, назначив ему пребыванием Тверской Отрочь монастырь под строгим надзором Тверского епископа Акакия. Это заключение было легче; епископ, не стесняясь определением соборным, часто приглашал невинного узника в свою трапезу. Большим утешением для него служило то, что он мог читать книги, и он написал себе в утешение слова инока, затворенного в темнице и скорбящего, которыми утверждал себя в терпении: «Не тужи, не скорби, ниже тоскуй, любезная душа, о том, что страждешь без правды, от руки тех, от коих подобало бы тебе приять все благое, ибо ты пользовала их духовно, предложив им трапезу, исполненную Святого Духа, то есть сказания боговдохновенных песнопений Давидовых, которые перевел я от беседы эллинской на беседу шумящего вещания русского; но паче благодарствуй твоему Владыке и прославляй Его, что сподобил тебя в нынешнем житии привременными скорбями заплатить с лихвою весь долг многих талантов, коими был одержим. Внимай себе, да не помыслишь, что время сие есть время сетования, но паче Божественной радости, да не постраждешь, окаянная, сугубою нищетою, мучимая за свою неблагодарность в настоящем и будущем веке. Если так вооружаешь себя всегда, радуйся и веселися, как повелевает тебе Господь, ибо мзда твоя многа на небесах!»

В 1534 году скончался великий князь, и преподобный Максим думал воспользоваться благоприятным временем, чтобы оправдать себя письменно в возведенных на него клеветах. В письменном исповедании он предложил свое верование, вполне православное, и свидетельствовал, что еретическими словами наполнены не те книги, которые им исправлены, но те, которые противники его считали за святыню.

«Поелику некоторые, не знаю почему, не страшатся называть еретиком меня, невинного человека, врагом и изменником богохранимой Российской державы, то праведным и необходимым нахожу отвечать моим клеветникам. Благодатью истинного Бога нашего Иисуса Христа я по всему правоверный христианин и прилежный богомолец Русской державы, если же и не велик в разуме и познании Божественных Писаний, однако послан сюда от всей Святой Горы по прошению и грамоте благоверного великого князя, от которого в течение девяти лет преизобильные получал почести. Повинуясь его повелению, не только перевел я толкование Псалтири с греческого, но и иные боговдохновенные книги, различно испорченные от переписчиков, хорошо я исправил благодатью Христовою и содействием Утешителя Духа, как всем известно, не знаю, что случилось с некоторыми враждебно ко мне расположенными, которые утверждают, будто я не исправляю, а только порчу боговдохновенные книги. Воздадут они слово Господу за то, что не только препятствуют богоугодному делу, но и на меня, бедного и невинного, клевещут и ненавидят, как еретика. Я же не порчу священные книги, но прилежно и со всяким вниманием, со страхом Божиим и правым разумом исправляю в них то, что испорчено или переписчиками ненаученными и неопытными, или даже в начале, при их переводе, мужами приснопамятными, но не довольно разумевшими силу эллинских речей. Исправляю не Святые Писания, но то, что в них вкралось от непохвальных описей, от недоумения или забвения древних переводчиков или от многого невежества и небрежения новых переписчиков. Но, быть может, многие противники скажут: великое ты наносишь сим оскорбление воссиявшим в земле нашей чудотворцам. С сими священными книгами благоугодили они Богу в жизни и по преставлении прославлены от Него силой чудодейственной. Не я буду отвечать им, но сам блаженный апостол Павел, да научит их Духом Святым, глаголя: Одному дается Духом слово мудрости, другому слово, знания, тем же Духом; иному вера, тем же Духом; иному дары исцелений, тем же Духом; иному чудотворения, иному пророчество, иному различение духов, иному разные языки, иному истолкование языков. Все же сие производит один и тот же Дух, разделяя каждому особо, как Ему угодно (1 Кор. 12, 7-11). Ясно из сего, что не всякому даются вместе все дарования духовные. Исповедую и я, что святые русские чудотворцы по дарованию, им данному свыше, воссияли в земле Русской, и покланяются им как верным Божиим угодникам, но ни различные языки, ни толкование оных не прияли они свыше. Посему не должно удивляться, если от столь святых мужей утаилось исправление многих исправленных мною описей: им ради апостольского их смиренномудрия, кротости и святости жития дано было дарование исцелений и чудес предивных; другому же, хотя и грешен он паче всех земнородных, дарованы разумение и толкование языков и не должно тому дивиться».

«Будь мне свидетелем Господь Иисус Христос, истинный Бог наш, что кроме множества моих согрешений ничего хульного в себе не ведаю о святой христианской нашей вере. Называвшим же меня врагом Русской державы да не вменит Господь Бог такое их согрешение». В заключении умолял отпустить его на святую гору Афонскую, представляя и то, что суд о нем принадлежит не русским епископам, а вселенскому Патриарху. Но участь страдальца Максима не изменилась; крамольные бояре, управлявшие государством во дни малолетства Иоанна, заняты были только своими кознями и губили один другого. Недолго пользовался преподобный и снисхождением епископа Тверского Акакия. Пожар, истребивший в 1555 году великолепный храм, созданный в Твери Акакием, подал повод Максиму высказать, по обыкновению своему, правду о жителях Твери и их пастыре, и это возбудило сильное негодование Акакия, который даже огласил такое обличение неправославным.

Между тем умерла правительница Елена, и сам митрополит Даниил после 10-летнего управления Церковью сослан был в заточение в Иосифов монастырь. Страдалец Максим почел долгом примирить с собою совесть изгнанного святителя. Узнав через близкого к себе человека, что Даниил продолжает питать к нему прежнее нерасположение, заклинал его именем Отца Небесного оставить вражду, с глубоким смирением говорил о своей невиновности и в заключение сказал, что обвинение в ереси, которое не перестают против него повторять, есть только действие оскорбленного самолюбия, всегда жестокосердого к другим, преподобный решился написать еще о своей вере новому митрополиту Иоасафу и на имя бояр слово отвещательное для исправления книг русских, с той же свободой духа свидетельствуя перед ними, что не по лицемерию пишет к ним и не с ласкательством, чтобы получить временную славу и некую отраду в своих бедах.

Новый митрополит старался утешить страдальца милостивым словом, но, будучи сам обуреваем крамольными боярами, не мог облегчить участи невинного узника. «Целуем узы твои, как единого от святых, – писал он преподобному, – но ничего не можем более сделать в твою пользу». Он желал допустить осужденного до причастия Святых Таин, но противники соглашались не иначе, как под предлогом смертной болезни. Гнушаясь примесью обмана к святому делу, Максим не согласился на такое условие и, наконец, к своему утешению, после 13-летнего несправедливого запрещения получил разрешение приступать к Святым Тайнам, когда пожелает. Новый опыт крамолы боярской, низвержение святителя Иоасафа, возбудил в преподобном ревность; презрев собственной опасностью, он изобразил опытной рукой бедственное состояние Русского царства под образом жены, окруженной лютыми зверями, одетой в рубище и сидящей на распутье, ибо бедствия его отечества поражали глубоко душу Максима, так как и радости его были радостями для его сердца.

В 1545 году по предстательству Небесной Владычицы была спасена Москва от несметных полчищ крымского хана нечаянным их бегством, и Максим воспел благодарственную песнь Господу Иисусу за спасение России; а между тем, в уединении своем, изливал скорбь об участи грешной души за пределами гроба, переводя Слово святого Кирилла об исходе души.

Святители восточные не оставались равнодушными к участи долго томившегося на Руси страдальца, и патриарх Вселенский Дионисий и столетний старец Иоаким, патриарх Александрийский, писали в 1545 году к юному царю Иоанну об освобождении страдальца Максима. Особенно умилительно было послание последнего: «Имеем слово и малое прошение изглаголать царствию твоему и молим, да услышишь внятно: тут в земле царства твоего обретается некий человек, инок от святой горы Афонской, учитель православной веры, имя ему Максим. На него, по действу диавольскому и козням злых людей, крепко разгневалось величайшее твое царство и ввергло его в темницы и узы нерешимые, и не может ни туда, ни сюда ходить и учить слову Божию, как даровал ему Бог. Мы слышали о нем и получили писания от многих великих людей, там сущих, и от святой горы Афонской, что тот Максим связанный неправедно связан и пойман от царства и власти твоей. Не творят так православные христиане над нищим, паче же над иноком, и наипаче цари, удостоенные великого смысла и учиненные от Бога праведными судиями, чтобы иметь дверь свою отверстою всем приходящим. Праведно заключить в узы не боящихся тебя, озлобляющих, и вязать хотящих тебе зла, но убогих, наипаче же учителя, каков тот убогий Максим, который наставлял, поучал и пользовал многих христиан в царствии твоем и инде, не подобает неправедно держать и силою оскорблять, ибо воздыхания убогих не погибнут до конца, а наипаче иноков. Неприлично царствию твоему давать веру всякому слову и всякому писанию, к тебе приходящему, без рассмотрения и испытания. Сего ради молим, когда увидишь послание наше, да освободишь вышеписанного инока Максима святогорца и дашь ему всякую свободу идти куда пожелает, наипаче на свое пострижение. Помоги и поспеши ему, сколько Бог положит на сердце твоем, по обычаю похвального твоего царствия, и не хоти посрамить нас в этом. Если дослушаешь словес моих, будешь иметь похвалу от Бога, а от нас молитву и благословение. Никогда я не писал к тебе доселе, не просил какого-либо утешения от тебя, не оскорби же меня и в этом и не заставь написать иное послание к царствию твоему, вторичное моление, ибо не престану от таких прошений, доколе не услышит меня великое твое царствие и не даруешь мне сего человека».

Но и это прошение осталось безуспешным. Преподобный, со своей стороны посылая к царю кроткое увещание жить по-христиански, просил преклониться к умиленным его молениям и исполнить праведное прошение о нем святителей. Но подозрительный дух того времени не позволил исполнить подобное прошение: слишком много видел на Руси преподобный, чтобы быть ему отпущенным из России. Наконец, только в 1551 году, после 20-летнего заключения в Твери, троицкий игумен Артемий, друг Максима, с некоторыми добродетельными боярами упросил державного освободить невинного пришельца, и старец, мирно принятый в Москве, с честью вступил в Лавру преподобного Сергия, но уже он был изможден тяжестью оков и темницы, внутренними скорбями и внешними страданиями и был слаб не только ногами, но и всем телом; однако дух его еще был бодр и способен к высоким созерцаниям.

По просьбе ученика своего Нила, из рода князей Курлятевых, преподобный Максим после стольких бурь занялся в уединении Лавры Сергиевой переводом Псалтири с греческого на русский язык, несмотря на свои преклонные годы, ибо ему было уже около 70 лет.

Через два года водворения его под сенью преподобного Сергия царь Иоанн Васильевич посетил святого старца в его мирной келлии и открыл ему свое намерение совершить богомолье в обитель Кириллову, по данному обету за свое исцеление. Опытный старец сказал государю искреннее слово, которое всегда привык говорить державным: «Обет царствия твоего не согласует времени ради того, что вдовы, сироты и матери избиенных под Казанью еще проливают слезы, ожидая твоей скорой помощи: собери их под царственный кров твой и тогда все святые Божии возрадуются о тебе и вознесут теплое моление о твоей державе, понеже Бог и святые Его не по месту внемлют молитвам нашим, но по доброму расположению нашего сердца». Смиренно выслушал царь искреннее слово многострадального Максима, но не хотел отменить своего намерения, почитая оное благочестивым. Тогда святой старец сказал князю Курбскому, одному из четырех бояр, сопутствовавших царю, слово пророческое, которое просил передать державному: «Если не послушаешь меня, советующего тебе по Боге и презришь крови избиенных от поганых, ведай, что умрет сын твой новорожденный Димитрий!» Но Иоанн упорствовал, и сбылось пророчество святого.

Это еще больше исполнило уважением к нему грозного царя, не только как к исповеднику истины, но и как к пророку. На следующий год пригласил он преподобного на Собор в Москву для обличения новой возникшей там ереси Матвея Башкина, которая имела сходство с кальвинской, ибо Башкин заразился сим новым учением Запада. Когда же Максим по дряхлости уклонился от присутствия на Соборе, царь написал ему послание, которым просил преподобного, чтобы прислал к нему свой отзыв о странном учении. «Да будет тебе ведомо, ради какой вины поднялись мы писать к тебе сие послание, ибо дошло до нашего слуха, что некоторые еретики не исповедуют Сына Божия равного Отцу, и Святое Тело Господа нашего Иисуса Христа и Честную Кровь Его ни во что вменяют, но как простой хлеб и вино приемлют, и Церковь отрицают, и называют идолами изображения Господа, Пречистой Его Матери и всех святых, и не приемлют покаяния, ни отеческих преданий, возлагая гордость свою на седмь Вселенских Соборов, и иных поучают сему злочестию. Сего ради содрогнулся я душою и воздохнул из глубины сердца и немало о том поболезновал, что такое злочестие вошло в землю нашу, в нынешнее слабое время, в последние роды, и помыслил возложить печаль свою на Господа, да соберутся все обретающиеся под областью моей епископы, игумены и черноризцы, да исторгнут терние из чистой пшеницы и будут споспешники святым седми Вселенским Соборам. Изволилось мне и по тебя послать, да будешь и ты поборником Православия, как первые богоносные отцы, да приимут и тебя Небесные обители, как и прежде подвизавшихся ревнителей благочестия, имена коих тебе известны. Итак, явись им споспешником и данный тебе от Бога талант умножь и ко мне пришли отповедь на нынешнее злодейство. Слышали мы, что ты оскорбляешься и думаешь, что мы для того за тобою послали, что счисляем тебя с Матвеем. Не буди того, чтобы верного вчинять с неверными; ты же отложи всякое сомнение и по данному тебе таланту нас писанием не оставь в ответ на сие послание. Прочее же мир тебе о Христе. Аминь».

Итак, на самом закате дней отдана была, наконец, полная справедливость исповеднику истины, и это было последним церковным деянием великого страдальца. Через год он скончался (в 1556 г.), после 40-летних трудов и страданий, в старости глубокой, испытанной всеми бедствиями жизни. Древний сказатель о пришествии Максима в престольный град свидетельствует, что по смерти преподобного пробудилось к нему всеобщее уважение и многие стремились в Лавру к его священным останкам, как к мощам, называя его то пророком, то великим учителем. Действительно, незабвенен должен быть для русского народа невинный страдалец преподобный Максим Грек, ярче других осветивший мрак тогдашнего состояния, с болезненным воплем своими словами вызывал из оного несчастных на пусть спасения. Хоть он и дорого поплатился за свою пламенную любовь к истине, за ревность к славе Божией, но, несмотря на все это, посеянное им семя впоследствии принесло изобильные плоды от трудов праведного мужа.

Спустя три года (1559 г.) после кончины преподобного Максима, во время пребывания в Москве Константинопольского патриарха Иеремии, который приехал для посвящения первого Всероссийского Патриарха Иова, архимандрит Сергиевой обители и многие благочестивые люди за долг совести сочли просить его, чтобы было торжественно произнесено разрешение почившему труженику. Патриарх похвалил благое желание почитателей страдальца, с любовью дал от себя разрешительную грамоту сему исповеднику.

К числу почитателей преподобного Максима принадлежал князь Курбский, ревностный защитник Православия, знавший жизнь его. Он с уважением относился к нему и не иначе называл его, как святым и преподобным, а также и преподобный Дионисий, архимандрит Сергиевой обители, который, питая особую любовь к святому, много заботился, чтобы труды ученого и праведного мужа были известны Церкви. Все сочинения преподобного Максима, которые он написал на разные предметы, изданы в «Православном собеседнике» (1859, 1860, 1861 и 1862 гг.) и заключают в себе поучения нравственные, обличительные и исторические. Митрополит же Московский Платон устроил над незабвенным прахом преподобного Максима раку и палатку. А в 1840 г. усердный почитатель великих людей наместник Свято-Троицкой Сергиевой Лавры архимандрит Антоний по своей пламенной любви ко всему историческому, с благословения святителя Московского Филарета, устроил над его могилой часовню.

После себя преподобный Максим оставил много ревностных и умных учеников. Таковыми были, кроме вышеупомянутых страдальцев Силуана, Саввы, архимандрита Новоспасского, и Михаила Медоварцева, инок Нил Курлятев, Димитрий Толмач, Зиновий, инок отенский – муж с просвещением, далеко превосходившим понятия его времени, святой Герман, архиепископ Казанский, князь Андрей Курбский, который устные наставления многострадального Максима употреблял в защиту против проповедников лютеранства.

Сказав о жизни преподобного Максима, не умолчим и о чудесах, бывших над его гробом, которые записаны в преданиях Сергиевой Лавры. Так, в 1651 году, во дни Всероссийского Патриарха Никона, пришел по обещанию в обитель преподобного Сергия некий человек из Москвы, слободы Кошельной, и после литургии, отслужив молебен, сел близ храма Сошествия Святого Духа на гробовой доске, но вдруг силой Божией сбросило его с гробницы, и несчастный вследствие падения разбился и долго не мог встать. Но когда, собравшись с силами, он приполз к могиле и стал спрашивать стоявших тут людей, кто под доской сей почивает, они отвечали: «Монах Максим Грек». Тогда расслабленный воскликнул: «Отче Максиме, прости меня!» Когда по просьбе его была отслужена по преподобному Максиму панихида, то вслед за тем оный расслабленный получил совершенное исцеление. В то время случился тут келейник соборного старца Вассиана Иоанн, который, будучи одержим гордостью, не поверил чуду и по самонадеянности сел на гробницу преподобного Максима, думая про себя: тогда я поверю бывшему чуду, когда и со мною то же самое случится. Но несчастного постиг гнев Божий, и он был три раза сбрасываем с гробницы, так что лицо его разбилось до крови и раздробились зубы с повреждением языка. Когда он встал и вспомнил свое неверие, горько раскаялся в своей дерзости и, склонивши колена пред иконой Господа нашего Иисуса Христа, стал просить прощения. В это время впал он в глубокий сон и увидел перед образом Всемилостивого Спаса молящегося инока, которого Иоанн спросил: «Кто ты?» Когда же молящийся инок отвечал, что он Максим Грек, Иоанн стал просить у него прощения, но преподобный с гневом сказал ему: «За что бесчестишь меня? Ты слышал, что в сей день был сброшен человек, сидевший на моей могиле? А потому за твое неверие ты получил должное». Прощения же искалеченному Иоанну не подал явившийся старец и скрылся от него. Так рассказывал сам Иоанн о бывшем ему явлении. А в 1851 году, по сказанию «Монастырских писем», сам преподобный Сергий Радонежский засвидетельствовал своим явлением одному московскому купцу о святости преподобного Максима. Чудо это произошло следующим образом.

Некто московский купец З. был болен и во время молитвы у себя в доме призывал в помощь преподобного Сергия. Затем в следующую ночь видит он во сне преподобного Сергия, как бы вставшего из гробницы. Больной подошел к нему и, упавши к ногам, стал просить его святых молитв и ходатайства пред Богом, но преподобный Сергий говорит ему: «Грехи твои оскорбляют Господа, а потому постарайся исправиться и принести покаяние». Но больной, не теряя надежды на его помощь, снова стал умолять его. Тогда преподобный Сергий обещал принести о нем молитву и помочь в болезни. Видя милостивое обещание преподобного, больной в восторге говорит ему: «Преподобне отче Сергие, чем же я могу достойно принести тебе мою благодарность?» «Ничего мне не надобно, – отвечал ему преподобный, – а принеси что можешь преподобному Максиму Греку». После этого больной получил облегчение в болезни и, по наказу преподобного Сергия, 4 декабря 1851 года привез от своего усердия два покрова: один покров на гробницу преподобного Сергия, а другой – на гробницу преподобного Максима Грека.

Над гробницей преподобного Максима на медной доске вырезаны стихи:

Блаженный здесь Максим телом почивает,

И с Богом в небеси душою пребывает.

И что Божественно он в книгах написал,

То жизнию своею и делом показал.

Оставил образ нам и святости примеры,

Смирения, любви, терпения и веры!

Тропарь, глас 8

Зарею Духа облистаемь, витийствующих богомудренно сподобился еси разумения, неведением омраченная сердца человеков светом благочестия просвещая, пресветел явился еси Православия светильник, Максиме преподобне, отонудуже ревности ради Всевидящаго, отечества чужд и странен, Российския страны был еси пресельник, страдания темниц и заточения от самодержавного претерпев, десницею Вышняго венчаешися и чудодействуеши преславная. И о нас ходатай буди непреложен, чтущих любовию святую память твою.

Кондак, глас тойже

Богодухновенным Писанием и богословия проповеданием неверствующих суемудрие обличил еси, всебогате, паче же, в Православии исправляя, на стезю истинного познания наставил еси, якоже свирель Богогласная, услаждая слышащих разумы, непрестанно веселиши, Максиме досточудне, сего ради молим тя: моли Христа Бога грехов оставление низпослати верою поющим всесвятое твое успение, Максиме, отче наш.