Фундаментализм, современность и мистицизм

Фундаментализм, современность и мистицизм

Что общего у этих трех терминов? Прежде всего, то, что их точное значение мало кому известно.

Слово фундаментализм появилось в контексте внутрихристианской дискуссии и означало позицию тех школ, которые признавали лишь буквальное прочтение текста Библии и отрицали правомочность иносказательных толкований ее. Такое значение термина сегодня сохранилось разве что в курсе истории религии.

Со временем исходный смысл понятия фунда-ментализм был утрачен и этот термин стал применяться по отношению к представителям различных конфессий, в том числе христианам, мусульманам и иудеям, не признающим преобразований в теологии и религиозной практике.

Еще позднее, уже в наши дни, слово фундаментализм стало в новоязе попросту ругательным, которым принято клеймить самые разные группы людей — от религиозных фанатиков до тех, кого не связывает ничто, кроме тех или иных фобий, — к примеру, ксенофобия. Сегодня уже всем известно, что быть фундаменталистом нехорошо по определению: это свидетельствует о косности и примитивности человека, его ненависти к прогрессу, в том числе и отрицании им правомочности наделять устоявшиеся термины новыми значениями.

Между тем последнее редко дает позитивные результаты. Использование слов не в истинном, первоначальном значении зачастую не только обессмысливает их, но и приводит к гораздо более опасным последствиям.

Приведу пример. Когда я впервые приехал в Советский Союз, меня поразил висевший повсюду, в том числе в синагогах, лозунг: Советский Союз — оплот мира во всем мире. О мире говорили постоянно, и борцами за него по определению являлись либо коммунисты, либо близкие им прогрессивные силы на Западе. Мир стал культовым словом в его новом, вполне определенном значении, хотя ни в одном из словарей оно не приводилось, а выглядело бы оно примерно таким образом: Мир — это все то, что полезно для реализации целей Советского Союза на данном этапе. Для тех, кто принимал это явно не фундаменталистское понимание термина, он был наполнен огромным смыслом: становилось понятно, как может вестись война во имя мира, почему в мирное время необходимо разрабатывать все более разрушительные виды оружия, почему борьба за мир требует создания концлагерей. Так слово обрело новый смысл, не имеющий ничего общего с исходным. Фундаментализм же — по крайней мере в идеале — требует неотступного следования первоначальному значению слов. Естественно, что и в СССР оставались фундаменталисты, верившие в изначальные значения слов и по старинке считавшие, что, мир — это антоним войны.

Может быть, определение терминов, вынесенных в заголовок этой статьи, стоило бы начать не с фундаментализма, а с современности, ведь он используется постоянно, к месту и не к месту. Но в этом случае подмена одного значения слова другим имеет иную природу. Совершенно очевидно, что значение термина современность с течением времени постоянно меняется, наполняясь новым содержанием. Иначе говоря, сегодняшнее его понимание с неизбежностью отличается от вчерашнего и завтрашнего.

Хотя и тут не все так просто. Известен очень древний египетский текст, автор которого горько сетует на молодое поколение и говорит, что они не уважают родителей, не верят в вечные ценности, ленятся… Вывод, к которому он приходит, таков: мир разваливается и нет никакой надежды на будущее. Тексту около четырех тысяч лет, но он вполне современен и, скорее всего, воспринимался бы как современный в любую эпоху.

Странная, текучая природа термина современность наводит на мысль, что он должен периодически переосмысливаться. Едва ли существует однозначное определение того, что этот термин значит в наши дни, того, что можно было бы назвать современной современностью. Я предлагаю рассматривать современность как понятие мировоззренческое, описывающее, в основном, менталитет и образ мышления. В качестве ее характерного признака можно принять размывание фундаментальных понятий, имевших вполне определенное значение, скажем, в девятнадцатом веке и даже в начале двадцатого века, постоянное сокращение количества определенных и ясных терминов. Современность означает сомнение во всем, сомнение в себе и сомнение в самом сомнении.

Современным может быть назван образ мышления, в котором понятия, которые всегда были общепринятыми, понятными по умолчанию, становятся все более и более неопределенными. Люди произносят множество слов, но они уже не уверены, что точно знают их значение. Более того, даже само предположение о том, что слова имеют строго определенный смысл, становится все более рискованным.

Профессор теоретической физики в Еврейском университете, мой добрый приятель, интересуется — не как профессионал, а как любитель, — еврейским мистицизмом. Он даже иногда читает лекции по Зоѓару и другим подобным книгам. Профессионально он занимается, в основном, ядерной физикой. Это прозвучит парадоксально, но, по его словам, переход от занятий современной физикой к мистической литературе является для него бегством из мира неопределенного и зыбкого в мир ясный и рациональный.

Сомнение и неуверенность являются сегодня существенной и неотъемлемой частью самого процесса мышления. В океане сомнения остались острова, отдельные области, где это еще не произошло, — скажем, филология. Кстати, именно определенность понятий и правил заставляют думать, что филология просто еще не стала современной наукой. Хотя сегодня уже есть немало лингвистов, утверждающих, что правильность или неправильность употребления слов или языковых форм определяется не законами грамматики, а тем, насколько они распространены в речи и понятны собеседнику. Многие исследования посвящены жаргонам, например пиджин-инглиш, и не только их гибкости и выразительности, но и грамматике, точнее, ее отсутствию.

Таким образом, современность характеризуется не просто сомнением — эта древняя категория сопровождает человечество со времен Адама, — а приданием сомнению определяющего значения.

Разумеется, мое определение современности может существенно измениться в течение ближайших нескольких лет, но и это будет вполне в духе ее самой. Чувство неуверенности — единственное, что существует бесспорно.

В древности говорили — в теологическом аспекте, — что самый высокий уровень знания это я не знаю. Нам сегодня нетрудно его достичь. Мы, собственно, с него и начинаем свой интеллектуальный путь.

Обратимся к мистицизму. Мистические школы существуют практически во всех направлениях христианства, сильные мистические традиции имеются в исламе, буддизме и индуизме. В любой из них сами мистики считали себя стоящими выше закона, а иногда и действовали вопреки ему. Если в различных направлениях мистицизма и есть что-то общее, то это вера в то, что люди могут идти дальше формы и за гранью ее познать Истину; что профанам знакома только оболочка, скорлупа мира, а посвященный познает его сущность. Одни видят лицо, а другие смотрят в душу. Одни видят закон, а другие — то, что по ту сторону закона.

Эта идея — противопоставление ложного внешнего истинному внутреннему — знакома не только мистикам. Но, судя по всему, практически все мистики считают, что, постигнув эту истину, разглядев подлинную суть явлений, они уже не связаны внешним законом.

Не всегда это проявляется в поступках — мистик может жить в полном соответствии с принятыми нормами и законами, он может быть очень осторожен, особенно если общество строго карает их нарушителей. Мистик такого типа считает, что нормы и правила необходимы только для простых людей, обывателей. Это, мол, полезно для общества: во-первых, проверенные временем законы обычно неплохи, во-вторых, простой человек нуждается в ограничивающих его рамках. Но он, которому — как он считает — дано увидеть суть за формой, проникнуть в тайный замысел бытия, закон не писан. Повсеместная распространенность и чрезвычайная привлекательность мистики связана еще и с тем, что язык ее полон терминов неопределенного содержания, аллегорий, туманных намеков. В мистических текстах каждый может найти искомое, ибо язык — антитеза фундаменталистскому буквализму.

Эта тенденция столь антисоциальна, что даже сами мистические школы, становясь частью истеблишмента, начинают борьбу с пренебрежением законом. Даже если мистик не пойман с поличным, интуитивно ясно, что связь между ересями и мистикой, повторяющаяся в разных исторических коллизиях, отнюдь не случайна. Несмотря на то, что мистик порой воспринимается как сверхверующий, он неминуемо рвет сети формальной религии, в которой вырос и к которой принадлежит. С другой стороны, определенный симбиоз мистической школы с властью возможен, наиболее часто он встречался в исламе. В течение многих лет всей Северной Африкой управляли люди, которые были руководителями суфийских орденов. Ливийским монархом был глава суфийской группы имам Мухаммад Идрис ас-Сануси, а в наши дни Марокко правит король, являющийся шейхом одного из орденов.

Великий персидский поэт XV века, дервиш из ордена Накшбандия Абдуррахман Джами (как, впрочем, и все поэты-мистики мусульманского Востока) много пишет о вине. Значительная часть его поэзии посвящена застолью. Многие современные исследователи, так же, как и ортодоксальные мусульмане в прошлом, полагают, что Джами никогда не пробовал вина и все его описания опьянения — аллегории мистического опыта.

Вряд ли удастся достоверно выяснить, было ли вино для Хафиза прозаическим алкоголем или символом пьянящей близости к Творцу, но важно отметить: мистик живет в смешении понятий и постоянном соблазне сделать коктейль из двух вин: воображаемого и реального, мистического и виноградного.

Подобное происходило и в христианском мире, в том числе в православном. Блаженными почитались юродивые — люди, по тем или иным причинам отвергавшие принятые нормы общежития и морали, то есть святым считался человек, у которого, как полагали окружающие или утверждал он сам, была своего рода прямая связь с Всевышним. Вряд ли лучшим примером русского мистика будет Распутин, но сочетание сверхъестественных свойств, которые ему приписывали, и полного пренебрежения нормами, которое он демонстрировал, весьма характерно почти для любой мистической традиции.

Современный же мир полон мистических групп, новых, обновленных и традиционных, во главе которых стоят лидеры: шейхи, святые, проповедники, гуру, — они претендуют на способность глубокого проникновения в горние миры или успешно имитируют это. Недавно один из них — гуру на час, у него около четырехсот последователей — написал книгу. Он поведал в ней о своем духовном пути, и одной из главных ее тем было то разочарование, которое он испытал, узнав подробности о личной жизни своих коллег. Автор подробно описывает лидеров крупнейших современных мистических групп, каждый из которых на чем-то помешан: один — на сексе, другой — на деньгах, третий — и на том, и на другом, — и рассказывает о своем разочаровании в них. Недавно я встретил этого человека и сказал ему — он, возможно, обиделся, — что вся эта книга просто отражает известный еврейский предрассудок: для него как еврея очевидно, что любой человек, даже лидер мистической группы, должен вести себя в соответствии с законами и правилами.

В этом его ошибка: эти люди, и в этом-то они уверены, стоят над любым законом. Они не чувствуют неудобства или угрызений совести, нарушая общепринятые нормы, совершая поступки, которые принято считать отвратительными. Напротив, они считают, что закон предназначен для простых людей, тот же, кто достиг духовной вершины, свободен от него.

Часто эту идею иллюстрируют аллегорией из игры в шашки: каждая из них может двигаться только вперед и не более чем на одну клетку. Но, достигнув края доски, шашка, превратившись в дамку, обретает абсолютную свободу: право двигаться во всех направлениях и на любое расстояние. Подобное правило есть и в шахматах: пешка идет только вперед, переходя с поля на поле. Но на последней горизонтали она может стать ферзем, ладьей или слоном. Так мистик, дойдя до последней черты, считает себя свободным от любых ограничений.

Исключением из этого правила во все времена был еврейский мистицизм. Он не только не антагонистичен еврейскому фундаментализму, но, возможно, — одна из сильнейших его опор. Фундаментализму, понимаемому как желание воспринимать слова и идеи буквально, в их прямом и простом смысле. Дело в том, что изначально еврейский мистицизм — кабала и хасидизм — пошел по пути, отличному от всех остальных, и идет по нему до сих пор. Еврейский мистик не только соблюдает закон, но его мистицизм всегда служит созданию новых законов или устрожению существующих. Если читать новые или относительно новые еврейские книги по религиозному законодательству, то можно увидеть, что влияние кабалы на законы — это добавление новых деталей и форм, но ни в коем случае не ломка действующего закона.

Почему мистицизм везде, где он встречается — от греческих мистерий до практики современных гуру, — пренебрегает законом и только в иудаизме этого нет? Разумеется, широко известно, что евреи — люди странные, этим можно объяснить любое отклонение от универсальных правил, но у уникального свойства еврейской мистики — освящении Закона — есть иное объяснение.

Ответ в том, что само понятие Закон у евреев не соответствует общепринятому. Около двух тысяч лет назад Иосиф Флавий пытался познакомить с еврейством просвещенную элиту Рима. Среди прочего, он пытался описать еврейскую систему правления. Он пишет так: мы — не аристократия, не демократия, не теократия. Не найдя подходящего термина, создает новый: номократия — то есть власть Закона. Верховным правителем страны был не царь, не первосвященник и не народное собрание, а Закон. Были Храм и первосвященник, был царь и органы управления, но все это — и Служение, и Власть — подчинялось Закону.

Закон в еврейском понимании идентичен Б-гу, а не установлен Им. Возможно, это очень странная концепция. Многие народы верят, что Закон дан Б-гом, евреи же говорят: Орайта ве-Кудша брих Ѓу хад ѓу (Закон и Всевышний — тождественны). Поэтому в иудаизме немыслим подход, отделяющий одно от другого: я ищу Б-га, а Закон — это важно, но не более того. В мистике народов мира Закон — посредник в пути к Б-гу. Не все хотят иметь дело с посредником. У нас Закон и Б-г идентичны, поэтому еврейский мистик не может игнорировать его. Сравнивая этот подход с христианским, мы можем сказать, что христианство верит в воплощение Б-га в человеке, а евреи верят в воплощение Б-га в Законе.

Возвращаясь к общей теме, замкнем круг: поскольку мистицизм предполагает постоянную ломку форм и многозначность понятий, он гармонично сочетается с современностью (для которой эта нечеткость и необязательность форм сегодня является, как уже было сказано, чуть ли не главным признаком). Разумеется, нельзя поставить знак равенства между мистикой и современностью, но они словно созданы друг для друга.

Идея родства мистики и современности менее всего должна смущать людей науки: именно в ней особенно чувствуется эта характерная нечеткость и пренебрежение некогда нерушимыми законами. К примеру, наука утверждает, что твердые тела состоят из пустого пространства, в котором движутся элементарные частицы, занимающие не более доли процента от объема этих тел. Наука идет дальше, и мы узнаем, что и частицы, о которых мы привыкли говорить, на самом деле, скорее, символы, — ведь их местонахождение и поведение не определены, а описываются статистической вероятностью. Еще пример: поле, волна — прекрасные термины, но значение их весьма туманно. С этими понятиями можно работать математически, и, к счастью, не всегда требуется объяснять их другими способами. Мы подошли к очень интересному моменту, когда можно сказать: мне все равно, из чего состоят эти волны и поля, если я могу рассматривать их с точки зрения физики и математики, мне все равно, существуют ли они объективно.

Сегодня в этом мире не осталось практически ничего, на что можно было бы опереться, обрести стабильность. И хотя мистицизм все труднее отделить от современности, различие между ними принципиально. Мистик всегда идет странными путями, через туман и неопределенность, идет к Б-гу. Подвергая все сомнению, он, по сути, ищет путь к тому, что превыше сомнения. Это путь индивидуальный, на нем нет дорожных знаков, непонятно, в какой момент мистик может сказать: вот я и пришел, здесь и остановлюсь. И все же в любой мистической школе есть понятие конечной цели, есть легендарные фигуры, достигшие близости к Б-гу, нашедшие Истину.

Современный же человек, в отличие от мистика, не ищет Истину и Б-га, его сомнения не способ познания, а состояние души. Поэтому, при всем сходстве между мистикой и современностью, современному человеку трудно стать подлинным мистиком. Его путь нельзя назвать исследованием или поиском истины — это вечное сомнение и недоверие.

Современность соседствует с мистицизмом, пока в определенный момент им не приходится расстаться, и тогда каждый из них идет своей дорогой. То, что мы условно назвали современностью, тоже обречено на изменения. Но пока она существует как таковая, у нее есть собственные пути, то есть вера в неверие. Она достигает той точки, где уже ничего нет и ничто не стоит усилий. Могут ли люди жить с этим — это уже другой вопрос, но именно таково их состояние в наши дни. Именно поэтому некоторые, достигнув этой точки, предпочитают остановиться и подумать об ином направлении.