Антропология Карла барта и его концепция зла[469]

Антропология Карла барта и его концепция зла[469]

Четырнадцать томов «Церковной догматики» Карла Барта, писавшего о Моцарте и каждый день слушавшего его прежде, чем сесть за работу, – бесценное сокровище, завещанное всем, кто любит истину и ищет Бога. Выборка, представленная в пятитомном русском издании, может показаться едва ли не насилием над авторским текстом или по меньшей мере крайне рискованной попыткой свести богатство мысли одного из величайших богословов XX столетия к набору, на первых взгляд, случайно соседствующих друг с другом фрагментов. Однако, когда имеешь дело с произведением такого объема – достаточно сказать, что последнее критическое издание «Церковной догматики» составило 31 том, – такой риск, наверное, неизбежен. Подобно тому как отдельный фрагмент талантливой симфонии всегда несет в себе образ целого, каждый из вошедших в русский пятитомник текстов позволяет увидеть наиболее существенные свойства бартовской мысли. Собранные во втором томе пространные выдержки относятся главным образом к области богословской антропологии; кроме того, в него вошли размышления о природе зла, о завете и, наконец, глава о божественном «деле» примирения, которую смело можно назвать grand finale «Церковной догматики».

С тех пор как вышел этот труд и по сей день критики не устают обвинять Барта в христомонизме. Если это означает, что сердцевиной его богословия, всего, что писал он о природе и смысле богопознания, был Христос, Барт охотно согласился бы с такими упреками – отправной точкой его богословских построений неизменно оставалось библейское учение о том, что только во Христе Всемогущий явил себя как милующий Бог, предвечно замысливший завет с человеком. Одновременно Барт напомнил бы читателю о том, что очевидный христоцентризм его мысли неотделим от «триединой интуиции», пронизывающей его богословие. Почти на каждой странице «Церковной догматики» так или иначе говорится о том, что во Христе мы встречаем Отца, нераздельно и неслиянно пребывающего с Сыном в единстве Святого Духа. Тринитарное мышление определяет логику и структуру всего, о чем бы ни писал Барт. Мало кто из богословов XX века столь последовательно «прочитывал» каждое вероучительное определение или библейский текст в перспективе боговоплощения и троического догмата. Взять хотя бы бартовскую экзегезу одного из самых трудных мест Писания – предсмертных слов Спасителя: «Боже мой, Боже, зачем Ты меня оставил?» (Мк 15:34). «Что означает воплощение, – пишет Барт, – становится ясно из вопроса Иисуса на кресте», и далее показывает, как просто, читая эти слова, прийти к ложному выводу о внутренней противоречивости Бога, о совершающейся внутри Него «борьбе». Но «какой прок был бы нам от Его пути на чужбину, если бы при этом он сам себя утратил?.. В Нем нет никакого парадокса, никакой антиномии, никакого раскола, никакой неверности себе самому и никакой возможности для этого… В полном единстве с самим собой Он есть также, и прежде всего, именно во Христе. И так он становится тварью, человеком, плотью, входит в наше бытие, противоречащее Ему, берет последствия этого противоречия на себя. Когда думают, что это несовместимо с Его божественной природой, это мнение основано на слишком узком, слишком произвольном, слишком человеческом представлении о Боге. Кто есть Бог и что есть божественное, следует узнавать там, где Он сам открыл себя. И если Бог открыл себя в Иисусе Христе, значит, нам не нужно претендовать на то, что мы мудрее, чем Он»[470]. Это всего лишь один пример того, как богословие воплощения и «тринитарные интуиции» определяют герменевтику Барта. Они прослеживаются в каждом его суждении, и этим Карл Барт разительно отличается от либеральных протестантских богословов, для которых учения о Троице словно бы не существует. Ему, бесспорно, удалось направить богословскую мысль по новому руслу; возможно, именно это имел в виду папа Пий XII, когда назвал Барта самым значительным богословом после Фомы Аквинского. Иной уточнит: «после Августина». Но откуда бы мы ни отсчитывали, для меня совершенно очевидно, что в истории христианской мысли нет другого богослова, которому удалось бы в догматическом труде соединить блистательные исторический анализ и философскую рефлексию с безупречной библейской экзегезой.

В отличие от большинства западных богословов Барт сознательно не начинает «Догматику» с общего и отвлеченного рассуждения о Боге, превращающего, как писал он сам, Бога в идола. Именно поэтому, прежде чем говорить о творении и примирении, в открывающем «Догматику» пространном разделе он показывает, в чем состояло откровение, и вводит в его «тайну». Перед нами пример предельно конкретного богословия, строгого и ясного мышления о сущем в Троице Боге. Более подробно Бартова трактовка троического догмата будет представлена в одном из последующих томов русского издания, пока скажем лишь, что ее сердцевина – это мысль о том, что Бог непрестанно познает сам себя.

Критики Барта, прежде всего его швейцарский коллега Эмиль Бруннер и голландский богослов Г. Беркауэр, не переставали упрекать его в том, что в его богословии почти не остается места для человека. Как и большинству бартовских оппонентов, им казалось, будто он «уничтожает» личность ради того, чтобы ярче воссияло торжество Божьей благодати. Однако антропология Барта полностью опровергает эти обвинения, да и сам он в третьем томе «Догматики» прямо говорил о том, что «не разделяет богословского обычая принижать значимость человеческой природы, чтобы показать, чт? благодать может сотворить с человеком»[471]. Противоречия и тем более противостояния между христологией и антропологией у него нет. Его антропология насквозь христологична. Барт убежден: если мы хотим понять, «чт? есть человек», то нам следует всмотреться в ту действующую в истории совершенную и подлинную Личность, в которой полнота человечества соединилась с полнотой Божества.

В нынешнее время, когда в академической науке, равно как и в значительной части культуры возобладало секулярное мышление, бартовский подход к богословской антропологии может показаться отстраненным и несовременным. Его слишком легко упрекнуть в том, что он упускает великолепную возможность начать диалог с современной светской мыслью, тем более нужный сейчас, когда традиционное религиозное сознание отступает под напором атеистических идеологий, и не ответить на это нельзя. Почему бы ему вместе с Паулем Тиллихом, Карлом Ранером, а также их единомышленниками не оспорить атеистические представления о человеке, не противопоставить им отчетливо и убедительно сформулированную мысль о том, что личность по своей природе открыта тайне бытия и трансцендентному. Если Фейербах, Маркс, Ницше, Фрейд, как и их последователи, видят в Боге иллюзию, помогающую избавиться от угнетения, почему бы не показать, что, отказываясь признавать свой божественный исток, мы отрекаемся от собственной человечности? Иными словами, антропология, как мыслили ее Тиллих, Ранер, Дэвид Трэйси и многие другие богословы, разделявшие их убеждения, должна вести к вопросу о Боге. Человека следует рассматривать, исходя из самой структуры его бытия, – как открытого трансцендентному.

Барта можно критиковать за то, что он словно не замечает опасностей атеизма и недооценивает масштабов «обезбоженности», которая, как писал Бонхеффер, стала для современного человека признаком личностной зрелости. Он и в самом деле не считал атеизм угрозой, поскольку никогда не воспринимал его как противоположность религии. Чтобы понять его логику, надо вспомнить, что религия для него – это синоним неверия, а следовательно, атеизм не более чем еще один вариант религии. В действительности, говоря о религии как о неверии, Барт добавлял, что «религия – это некая озабоченность, и мы можем сказать, что безбожный человек озабочен ею весьма сильно»[472]. При его понимании религии как неверия и окончательной формы безбожности вовсе не удивительно, что Барт не видит никакой возможности построения богословской антропологии и обнаружения какой-либо основы для нее «в подлинной религиозной конституции человеческого бытия, в котором мы трансцендируем из самих себя к таинству реальности – к тайне, которую, стало быть, можно назвать словом “Бог”»[473].

На Барта со всех сторон нападали из-за его радикального противостояния в доктрине об откровении опыту трансцендентного в мировых религиях. Когда люди обращаются в поисках цели и смысла своего бытия к трансцендентной силе, они не осознают, что тем самым вовлекаются в творение чего-то, что можно именовать «религией», которая, однако, формируется именно той силой, что произвела на них столь глубокое влияние. Критики Барта полагают, что было ошибочным и наивным противопоставить религии откровение Бога в Иисусе, поскольку любая религия зиждется на откровении, а христианство никоим образом нельзя исключить из категории религии[474]. Вольф Кротке отмечает, что оппоненты Барта ложно поняли его способ богословствования, без которого невозможно понять и его антропологию.

В своей антропологии Барт «исходит из предположения, что всякий человек находится в отношении к Богу и, поскольку Бог пребывает в отношении к нему (или к ней), ни один человек не способен на онтологическую безбожность»[475]. В самом деле, Барт допускает, что, коль скоро люди действительно способны воспринимать реальность Бога в этом мире, который крепко нас держит, «мы не можем говорить о каком-либо абсолютном, независимом и исключительном неведении относительно Бога в мире»[476]. «Об этой реальности свидетельствуют не только разнообразные религии, но и неотъемлемая от нее забота атеизма об истинной форме человечности»[477]. Учитывая это, легко можно предположить, что Барт либо противоречит сам себе, либо полностью отменяет все, что сам же сказал о человеке и о богопознании. Разве в своих ранних богословских трудах, особенно в «Послании к Римлянам», он не установил радикальной оппозиции между Богом и человеком? В самом деле, разве мы там не обнаруживаем безжалостной атаки на способность человека к богопознанию и отрицания человека ради утверждения реальности Бога?

Чтобы понять антропологию Барта, следует уяснить, что ни одно из его высказываний относительно доступных нам восприятий реальности Бога в мире нельзя истолковывать как род естественного богословия, то есть в духе естественной человеческой способности к богопознанию посредством чисто человеческих интуиции и рефлексии. Использование понятия религии в целях построения богословской антропологии ведет к абстрактной и ложной картине Бога и человека, подобной той, что Барт в 1930-е годы обнаружил в преступных искажениях «человеческой сущности» в религиозной идеологии «немецких христиан». По словам Кротке, «всюду, где богословское понимание человека в его отношении к Богу предполагает чисто человеческое основание, угрожает опасность замещения действительной человечности урезанным и суженным образом человека, а тем самым – подавления и препятствования возможностям свободного развития истинного человеческого существа»[478]. Отвергая этот богословски неверный и опасный подход, Барт полагал развить свою антропологию в учение об «истинном человеке», каким мы видим его в единении с Богом в истории жизни и смерти Иисуса Христа.

Центральной для богословия Барта и его концепции богословской антропологии является та мысль, что божественное деяние, которое имело место в жизни и смерти Иисуса Христа, отнюдь не случайный план или операция по спасению падшего человека – то, что произошло в Иисусе, следует понимать как историю, укорененную и основанную в Божьей вечности. Для самого же Барта она может быть надлежащим образом понята лишь как деяние, имеющее основу в тринитарной божественной жизни. Мы совершенно не поймем богословской антропологии Барта, если не увидим ее основания в учении об избрании – предмете «Церковной догматики» II/2. Там Барт развивает доктрину, согласно которой в Человеке Иисусе вечный триединый Бог избрал всех людей как своих партнеров по Завету в свободном акте своей преизбыточествующей любви. «Он избирает Человека из Назарета, Который сущностно един с Ним в Его Сыне. Через Него и в Нем Он избирает свой народ, тем самым избирая смысл и основу всех своих деяний»[479].

Мало в богословии Барта таких тем, которые понимались бы столь ложно, как тема человеческой свободы. Человек способен сделать осмысленный выбор при том, что человеческое существование определено, согласно учению Барта об избрании. Поскольку Бог сказал человеку свое «да!» и в любви своей продолжает утверждать это, то возникает впечатление, что ответного «да!» со стороны человека не требуется… Именно в этом пункте богословскую антропологию Барта зачастую понимают превратно. Барт просто отказывается думать о свободе, которую Бог дает человеку в своем Завете-Союзе с ним и которая включает выбор между принятием любви Божьей во Христе и ее отвержением. По мнению Барта, свобода для греха – вовсе не свобода. Как же тогда Барту защититься от обвинений, что в его богословии Бог отнял у человека возможность делать правильный выбор? Барту остается по-прежнему настаивать на том, что человек примет верное решение, если скажет «нет» непослушанию. Однако отказ от Бога означал бы отказ от самого существа нашей человечности в пользу того, что разрушает дарованную нам Богом свободу. Это – та «невозможная возможность», что составляет часть учения Барта о грехе и зле, и вникнуть в нее мы лучше всего сможем в свете его учения об избрании. «Когда Бог избирает человека себе в партнеры, Он подразумевает, что человек должен осознать возможность этого партнерства. Но поскольку человек оказался неспособен к этому, Бог с самого начала решил вмешаться и реализовать эту возможность через собственную божественную жизнь, как она открылась в жизни и смерти Человека Иисуса Христа. В этом смысле избирающее решение Бога следует понимать как двойное предопределение»[480]. Основополагающий принцип учения Барта об избрании, антропологии и примирении можно резюмировать в следующих словах: «В избрании Иисуса Христа Бог предложил человеку <…> избрание и спасение, а себе оставил <…> поругание, проклятье и смерть»[481]. Что означает это для антропологии Барта? Греховная человеческая природа, как ничтожное (das Nichtige), которое характеризует зло, становится теперь абсурдом и «невозможной возможностью». Вследствие решения Бога стать партнером человека в Завете-Союзе с ним грех теряет всякую существенную реальность. А свобода человека допускает лишь возможность участия в жизни Бога, а не абсурд и «невозможную возможность» жизни без Бога и против Него.

Читатель вполне мог бы спросить: каково в этой антропологии практическое различие между жизнью христианской общины и ее отношением к тем, кто находится за ее пределами? Вопрос означает, что мы ни к одному человеку не должны относиться с презрением или как к не имеющему надежды на спасение. Богословская антропология Барта прямо продолжается в его этике. В каждой нашей встрече мы можем смотреть в глаза другого как партнера Бога и оказывать ему уважение. Вот богословие, в котором теория о правах человека может обрести надежное обоснование.

В «Церковной догматике» человек не замещается и не отрицается божественным. Бог и человек уже не находятся в радикальной оппозиции, как то было в «Послании к Римлянам». В разделе «Человек и его назначение быть союзником Бога» этого тома «Церковной догматики» Барт выдвигает свое основное богословское утверждение: быть человеком – значит находиться в отношении к Богу онтологически и структурно. Однако это знание недоступно вне откровения Бога. После блестящего и обстоятельного анализа феноменов человеческого в естественных науках, в идеалистической этике Фихте, в экзистенциализме и теистической антропологии Эмиля Бруннера, которая ближе всего к его собственной позиции, Барт утверждает, что эти философии неспособны понять истинную природу человека. Дело обстоит не так, что мы сначала узнаем о человеке, а потом уже постигаем Иисуса в свете этого общего знания о человеке. Наоборот, мы прежде всего узнаем о Человеке Иисусе, а затем постигаем всех людей через наше знание о Нем. Это существенный момент в богословской антропологии Барта: только если мы начинаем наше богословское вопрошание вместе с человеком Иисусом, мы приходим к познанию истинного человека. Тем не менее Барт не вовсе отрицает значение критикуемых им антропологий. Хотя они и не в состоянии постичь истинной природы человека, они играют полезную роль. Натурализм помещает человека в его человеческий контекст, идеализм подчеркивает уникальность человека, экзистенциализм изображает его открытость трансценденции, а теизм понимает его как мыслящее существо, предстоящее трансцендентному Другому, за которого несет моральную ответственность. Пусть ни одна из этих антропологий не может предложить никакого проникновения в истинную природу человека, все же, как только реальный человек познан, они могут дать ценные перспективы для постижения реального человека. Следовательно, тут не следует усматривать конфликт, раз мы признаем, что эти антропологии дают возможность скорее познания человека как феномена, нежели постижения реального человека[482].

Если божественность Иисуса подразумевает, что Он – человек для Бога, то Его человеческая природа означает, что Он – человек для людей. Нет ничего случайного в бытии Иисуса для своих друзей. Его обращенность к людям как к своим друзьям – «первостепенная, сокровенная и необходимая». Он связывает себя с людьми в искренней солидарности, полностью отождествляя себя с ними. Именно эту со-человечность Иисуса с людьми мы обнаруживаем в бартовском учении об образе Божьем: «Есть некое внутреннее божественное соответствие и подобие между бытием человека Иисуса для Бога и Его бытием для своих друзей. Эти соответствие и подобие состоят в том факте, что человек Иисус в своем бытии для Бога повторяет и отражает внутреннее бытие или сущность Бога, и тем утверждается Его бытие для Бога»[483]. Человечество Иисуса – это «повторение и отражение самого Бога, не больше и не меньше. Это образ Божий»[484]. Барт старательно подчеркивает, что, хотя есть некая «несоразмерность» между отношением «Бог и человек» и первичным отношением «Отец и Сын», есть и соответствие не на уровне бытия, как в католической аналогии бытия (analogia entis), а на уровне отношения. Здесь Барт посвящает нас в свое учение об аналогии отношения (analogia relationis). Это отношение следует понимать как внешнее выражение Троицы, существующей в отношении любви Отца, Сына и Святого Духа. «Человеческая природа Иисуса, Его дружелюбная человечность, Его бытие для человека как прямое соответствие Его бытия для Бога указывают, свидетельствуют и являют это соответствие и это подобие» между Ним и Богом[485].

Основополагающее утверждение, каковое Барт стремится сделать в своей антропологии, состоит в том, что человечество в целом участвует в этом соответствии и подобии так, что человек оказывается человеком лишь в отношении к своим ближним. Изолированная человечность противоречит человечности. Существование человека вместе с ближними есть основная форма человечности. В блестящем экскурсе на двенадцати страницах тонкой печати Барт заводит спор против одинокого «Я есть» Ницше[486]. Это заслуживает внимательного прочтения, поскольку не только подтверждает правильность концепции Барта об основной форме человечности, но и показывает гениальную проницательность и глубину его философского и культурологического анализа[487].

В противовес одинокому ницшевскому «Я есть» Барт, выводя основную форму человечности из бытия с другими, предлагает иную интерпретацию этой формулы: «Я есть во встрече, и встреча должна выражаться в утверждении, что “Я есть, ибо Ты есть”»[488]. Каковы характеристики той человеческой встречи, которая схватывает собственно человеческое во встрече с другими? Бартовская феноменология встречи выделяет четыре постоянных элемента. Первый: смотреть другому в глаза. «Это грандиозный <…> и ни с чем не сравнимый момент, когда два человека смотрят друг другу в глаза и обнаруживают один другого. Этот момент, этот взаимный взгляд есть в каком-то смысле корневое образование всякой человечности, без чего все прочее немыслимо. <…> Это может иметь место лишь в той дуальности, когда Я и Ты глядят друг другу в глаза»[489]. Второй элемент: важность человеческой речи. «Я и Ты должны оба говорить и слышать, говорить друг с другом и слышать друг друга»[490]. При этом Барт предостерегает от обесценивания слов, отмечает, что за пустыми словами скрываются пустые люди. Третий элемент требует того, что мы определим как взаимопомощь. Здесь Барт обсуждает различие между здоровыми и нездоровыми формами альтруистической деятельности[491]. Четвертый элемент – делать все это с радостью. «В своей сути, в своем сокровенном существе он (человек) есть только то, чем он является в своей радости»[492]. Этим исключается и какое-либо поглощение другого человека, и какое-либо манипулирование им.

В своем заключительном экскурсе «Основная форма человечности» Барт обсуждает человеческую природу и эрос в такой манере, которая удивила бы его критиков. Он подчеркивает благость человеческой природы. «То, что существует человеческая природа, сотворенная Богом и, следовательно, добрая, а не злая, должно быть принято, коль скоро мы смотрим на человека на фоне Человека Иисуса <…> Оспаривать то, что присуще человеку, <…> вряд ли означает возвеличивать славу Бога и Его благодать»[493]. Барт все время удивляет читателя языком изложения, которым отсекается всякое некритичное и упрощенное христологическое прочтение его богословия: «То, что мы назвали человечностью, может быть представлено и постигнуто в различных степенях совершенства и несовершенства даже там, где может не быть никакого вопроса о прямом откровении и познании Иисуса Христа. Эта реальность человеческой природы и ее опознание не ограничены, следовательно, христианской общиной, “чадами света”, но и “чада мира сего”, как нам сказано в Лк 16:8, могут в этом отношении оказаться мудрее, чем чада света, если они человечнее и больше знают о человечности, нежели иные, по сути дела, бесчеловечные и потому безумные христиане»[494].

Человечность в смысле сорадования с другими – это не эрос и не агапэ. И все же она содержит элементы и того и другого. При всей его непригодности для определения человечности, при всей его греховности и поврежденности, в каковых он представляет человеческое, греческий эрос, настаивает Барт, «содержит элемент, который в своей зримой форме и даже в своей сущности не зол и не предосудителен, но имеет решающее <…> значение для понятия человечности и, следовательно, косвенным образом – для понятия христианской любви»[495]. Барт отвергал модную тенденцию своего времени противостоять всякой форме эллинизма. Как он говорил, «нападки на эллинизм в богословии последних лет – нехорошее дело», потому что греки в своем эросе «уловили тот факт, что бытие человека свободно, радикально открыто, добровольно, спонтанно, радостно, весело и общительно»[496]. Хотя Павел и не заимствовал свое понятие христианской любви из эллинской школы и хотя христианская община взяла свое понятие христианской любви не у греков, а вывела ее из факта спасения и божественного откровения, мы не можем не признать, говорит Барт, «наше понимание находит в греческом языке с его эросом подтверждение, помнить которое мы имеем все основания и благодаря которому нам достанет здравого смысла сориентироваться, когда речь зайдет о понимании христианской любви как пробуждения и осуществления человечности, искаженного и извращенного, но не окончательно погибельного образа действий естественного человека, то есть человека, каковой и был сотворен Богом»[497].

В финальном подразделе «Человечность как притча и надежда» Барт обнаруживает в совместном бытии мужчины и женщины изначальную и истинную форму сочеловечности. Нельзя сказать: «человек», не говоря тем самым: «мужчина и женщина». Барт не утверждает, что его сочеловечность следует определять исключительно в терминах половой любви и брака; однако чего нельзя отрицать, так это того, что «нет бытия человека выше бытия мужчины и женщины»[498]. Поэтому неверно было бы истолковывать такой текст, например, Гал 3:28, как обоснование какой-либо идеи нивелирования полов.

В союзе мужчины и женщины Барт видит отражение основного Завета-Союза между Богом и человеком. Достоинство и честь, приписываемые браку, основаны не на том факте, что брак представляет более высокий набор ценностей, определяемый природой или обществом, а на том факте, что за союзом мужчины и женщины стоит «управляющий архетип» – союз Яхве с Его народом, Израилем, союз, достигающий своей цели во Христе и Его общине. Этот Завет-Союз между Иисусом Христом и Его общиной есть истинный объект божественной воли. Барт даже называет его «секретом творения»[499]. В этом разделе Барт внимательно и подробно рассматривает все важные новозаветные тексты, касающиеся отношений мужчины и женщины. Можно надеяться, что это будет по достоинству оценено христианскими общинами в России и где бы то ни было еще в проходящих и часто ожесточенных дебатах по поводу надлежащего понимания отношений мужчины и женщины как в браке, так и вне брака.

Свое рассуждение Барт заключает торжественной нотой, напоминая читателю, что «мы не сотворены союзниками-партнерами Бога, но – чтобы быть Его союзниками-партнерами, Его партнерами в той истории, каковая есть цель Его творения»[500]. Как союзник-партнер Бога по природе, человек становится Его союзником-партнером по благодати. Человек поистине носит подобие того, чем ему предназначено стать. Но он делает это в надежде. В финальном анализе подобие в бытии человека как мужчины и женщины есть не просто отношение Завета-Союза между Богом и человеком, а само бытие Бога, которое есть бытие в отношении. «Как Отец Сына и Сын Отца, Он сам есть Я и Ты, противостоящее себе и все-таки всегда одно и то же в Святом Духе. Бог сотворил человека по своему образу, в соответствии со своими собственными бытием и сущностью»[501]. Поскольку Бог не одинок в себе, но существует в отношении, Он не желает, чтобы человек был один, и поэтому Он сотворил его по своему образу – как мужчину и женщину. Если так смотреть на человека, то «спор о том, утрачен ли вследствие греха в человеке божественный образ, обретает самоочевидное разрешение. Он не утрачен»[502]. И, в конечном счете, вот что действительно важно: то, чем является человек в божественном образе, «как он есть человек со своим ближним, он есть в надежде бытия и действия» Бога, «Который суть первопричина этого отношения»[503].

Включение знаменитого бартовского обсуждения проблемы зла в этот том должно представлять особый интерес для тех философов и богословов, которые занимаются центральными вопросами философии религии. Проблема зла, которое Барт называет das Nichtige («ничтожное»), тщательно проанализирована в разделе «Бог и ничтожность». Это напоминает читателю о magnum opus Жан-Поля Сартра – «Бытие и ничто». Поэтому не следует удивляться, что Барт вовлекает в весьма длинную дискуссию о природе Ничто не только Сартра, но и Хайдеггера. Здесь читатель видит Барта во всем его ослепительном блеске как проницательного и благожелательного интерпретатора, равно как и критика, современных тех философов и богословов, которые думали над проблемой зла. В экскурсе из 36 страниц, набранных тонким шрифтом при одинарном интервале строки (это можно опубликовать как отдельную монографию), Барт предлагает критический анализ Канта, Лейбница, Шлейермахера, Хайдеггера и Сартра, мимоходом разбирая и некоторых менее известных мыслителей.

Подступая к проблеме зла, Барт напоминает своему читателю, что здесь мы видим «исключительно ясную демонстрацию неизбежного надлома любой богословской мысли и ее выражения. <…> Оно (богословие) никогда не может исходить из системы, постигая и, так сказать, “схватывая” свой предмет»[504]. Коль скоро наличие и действие das Nichtige указывает на разрыв связи между Творцом и творением, «богословие должно установить общую модель действия (этого das Nichtige), соответствуя своему предмету “надломными” мыслями и выражениями»[505]. Здесь Барт предупреждает читателя, чтобы тот не ожидал большего, нежели намеков, догадок и парадоксов перед лицом тайны зла. Хотя das Nichtige должно быть увидено со всем своим насилием как смертельная угроза, в действительности оно было полностью побеждено и отменено Христом на Кресте. Оно есть действие «левой руки» Бога, и нет власти, которую оно получило бы не от Него, и все же оно абсолютно противостоит и враждебно Ему[506].

Барт открывает свое обсуждение зла выяснением того, что он подразумевает под das Nichtige. «Это – противостояние и сопротивление Божьей власти над миром. Существует в мире <…> система элементов, которые не охвачены Божьим провидением <…> и поэтому не сохраняются, не сопровождаются и не управляются всемогущим действием Бога <…>. Такому элементу Бог отказывает в благе сохранения, <…> да он и сам сопротивляется тому, чтобы его сохраняли, сопровождали и им управляли»[507]. Этот упрямый и чужеродный фактор, противостоящий Божьему провиденциальному управлению, и есть то, что Барт подразумевает под das Nichtige. Вопрос, который должно первым делом учитывать всякое обсуждение das Nichtige, звучит так: в каком смысле мы можем говорить о существовании Ничто? Барт ясно дает понять, что das Nichtige не есть «ничто». Какой бы реальностью оно ни обладало, его реальность явно иного рода, нежели реальность Бога и Его творений. Мы должны принимать его всерьез, так как и Бог, которому оно противостоит, принимает его всерьез. Бог принимает его настолько всерьез, что имел дело с ним «в полноте славы своего божества <…> и все свое существо предельно вовлек в него»[508]. Ничтожность, жертвой которой стал человек как грешник, преодолена Христом. «Мы должны сказать изначально и окончательно, что ничтожность можно интерпретировать только в ретроспективе к тому факту, что она уже была осуждена, отвергнута и лишена силы милостью Божьей, явленной и действующей в Иисусе Христе»[509]. Теперь das Nichtige, чем бы оно ни было актуально и потенциально, принимает форму фрагментарного существования. Оно не может быть чем-то б?льшим, нежели «эхо, тень того, что было, но чего более нет, того, что оно могло делать и более делать не может. Ибо это факт, что оно сломлено, осуждено, отвергнуто и разрушено в самом своем средоточии могущественным актом спасения, осуществленном в Иисусе Христе»[510].

Основополагающей в обсуждении Бартом проблемы зла является попытка различения между das Nichtige и тем, что он называет Schattenseite, теневая сторона, или отрицательный аспект космоса. Барт стремится исправить общую, но ошибочную тенденцию идентифицировать теневую сторону со злом в строгом смысле слова – как тем, что противостоит власти Бога. Теневая сторона зла отлична от das Nichtige в той же мере, в какой теневая сторона есть необходимый антитезис и контраст внутри этого конечного и благого мира, который сотворил Бог. На теневой стороне творения, говорит Барт, «есть не только Да, но и Нет; не только высота, но и бездна; не только свет, но и мрак; не только продвижение и непрерывность, но и препоны и ограничения; не только возрастание, но и упадок; <…> не только красота, но и прах; не только начало, но и конец; не только достоинство, но и отсутствие достоинства <…>. И все же неоспоримо, что творение и тварь благи даже при том, что существуют при этом контрасте и антитезисе»[511]. Барт расширяет природу теневой стороны, чтобы включить многообразие и конечность творения. Ничто в творении не включает в себя все и не похоже ни на что другое. «Каждому принадлежит его собственное место и время, и все это – в своей собственной манере, натуре и существовании». Теневая сторона творения «состоит из “нет”, которое, в своем двойственном отношении – как отличие от Бога и как своя индивидуальная характерность, относится к тварной природе»[512].

Барт соглашается с Августином и с католической традицией, рассматривающими теневую сторону как неизбежное следствие мира, сотворенного ex nihilo («из ничего»), мира, которому постоянно угрожает опасность рухнуть обратно в несуществование, так как он в своей конечности находится между бытием и небытием. Он охотно соглашается с этой традицией мысли, которая отказывается определять зло как неизбежные ограничения и несовершенства сотворенного мира. «К сущности тварной природы принадлежит и является воистину знаком ее совершенства то, что у нее действительно имеется эта отрицательная сторона, склоняющаяся не только вправо, но и влево, одновременно достойная своего Творца и, однако, зависящая от Него, которая есть не “ничто” (Nichts), но “нечто”, однако нечто на самой границе ничтожности (Nichts), защищенная и все же в опасности»[513]. Легко по ошибке отождествить теневую сторону с das Nichtige, которое пребывает во враждебной оппозиции к творческой Божьей воле. Для Барта очевидно, что теневая сторона на самом деле выполняет творческую волю Бога. Когда Бога обвиняли за землетрясение в Лиссабоне, Барт в одном из наиболее возвышенных пассажей «Церковной догматики» призывает в качестве богословского авторитета Моцарта, чья музыка говорила о благости творения и о гармонии в природе. Прекрасная дань, возданная Бартом Моцарту, заслуживает того, чтобы ее процитировать: Перед лицом этой проблемы теодицеи Моцарт видел мир Божий, который превосходит всякий критический или спекулятивный рассудок, восхваляющий либо порицающий <…>. Он услышал и дает услышать тем, кто имеет уши, и сегодня то, чего мы не увидим до конца времени, – весь контекст Провидения. Словно в свете этого конца, он слышал гармонию творения, к которой принадлежит и тень, но в которой тень – это не тьма, недостаток – это не поражение, печаль не может стать отчаяньем, беспокойство не может выродиться в трагедию, а бесконечная меланхолия не возымеет окончательной и непреодолимой власти. Тем самым в этой гармонии радость не беспредельна. Но свет сияет тем ярче, ибо он прорывается из тьмы <…>. Слыша творение без возмущения и беспристрастно, Моцарт создавал не просто свою музыку, но и музыку творения, ее двойственную и все же гармоничную хвалу Богу[514].

Музыка Моцарта – свидетельство благости Бога в Его творении. Для тех, кто имеет уши, чтобы слышать, музыка Моцарта возвещает красоту, порядок и совершенство Бога в творении даже на его теневой стороне куда лучше, чем могла бы это сделать любая научная дедукция. Теневую сторону никогда не следует смешивать с ничтожностью das Nichtige, в противном случае есть опасность приписать Богу и Его воле «угрозу и порчу творению со стороны das Nichtige или так понять Его работу»[515]. Было бы фатальным заблуждением видеть в этой «угрозе и порче» со стороны das Nichtige неизбежный и терпимый аспект жизни в Божьем мире, ибо это означало бы позволить das Nichtige усилить над нами свою порочную власть.

Истинную природу das Nichtige во всей его злобе, во всем его ужасе и враждебных формах можно увидеть лишь в ее отношении к Иисусу Христу. А увидеть ее в отношении к Христу замкнутую в смертельной битве с Ним – значит увидеть поражение и проигрыш das Nichtige. Именно для победы над das Nichtige Бог избрал в этом мире человека и подчинил себя ему в Иисусе Христе. «Подлинное Nichtige есть то, которое привело Иисуса Христа ко кресту и которое Он победил на нем»[516]. Христиане могут доверительно смотреть ретроспективно на победу Иисуса над das Nichtige на кресте. Но так как христиане все еще живут в промежуточный период между воскресением и возвращением Христа, das Nichtige, похоже, не утратило ни своей угрожающей опасности, ни вредящей силы, хотя через веру мы и знаем, что оно уже потерпело решительное поражение.

Оно может выжить только в статусе парадокса, будучи абсолютно враждебно Богу и все же в рамках Его власти[517].

Исходя из этого, неудивительно будет узнать, что самая значительная из всех разнообразных форм das Nichtige – это человеческий грех. «В свете Иисуса Христа конкретная форма, в которой проявляет себя das Nichtige, – это грех человека как его личное деяние и вина <…>. В свете Иисуса Христа невозможно уйти от той истины, что мы сами, как грешники, стали жертвами и рабами das Nichtige, разделив его природу и творя и распространяя ее»[518].

Барт говорит, что, хотя грех есть конкретная форма das Nichtige, оно «не исчерпывается грехом». Страдание, причиненное грехом, реально, хотя оно не всегда ясно воспринимается. Что никогда не подлежит сомнению, так это то, что грех человека всегда губителен и никогда не благотворен. Грех как таковой есть не только оскорбление Богу; он разрушает человека и ведет к переживанию зла и к смерти, когда das Nichtige торжествует над нами в нашем бунте против Бога. Через царство das Nichtige смерть, которая по праву принадлежит к теневой стороне существования, становится «чем-то нестерпимым, разрушающим жизнь, к чему всякое страдание спешит как к своей цели, как к последнему нашествию и торжеству той чужеродной власти, которая уничтожает тварное существование и тем самым дискредитирует и отрицает Творца»[519]. Теневая сторона творения заражается от этого das Nichtige его реальным злом и реальной смертью, его реальным дьяволом и его реальным адом. Они реальны, потому что они противовосстали всему благому Божьему творению. Ясно, что das Nichtige есть нечто большее, чем просто грех; оно есть враг Бога, принимающий формы греха и боли, страдания и смерти. То, к чему все это устремлено, есть трансформация отрицательного и отрицательных аспектов существования, таких, как болезнь и телесная боль, в рамках теневой стороны творения, в ужасающие манифестации das Nichtige в условиях греховного человеческого опыта. И потому мы видим Иисуса в Его целительном служении не только прощающим грехи, но и ниспровергающим работу дьявола посредством исцеления болезней и устранения источника человеческого страдания. Иисус противостоит власти зла своей собственной властью – трансцендентной властью Бога. «Он являет себя как абсолютный Победитель»[520]. Своей властью Он поражает das Nichtige.

Как объясняет Барт происхождение зла? Он не желает сказать прямо, что das Nichtige существует по воле Бога, так как это поставило бы под вопрос Божью благость. Но Барт не желает также думать о das Nichtige как о предсуществующей реальности и власти. «Das Nichtige есть то, от чего Бог отделяет Себя и перед лицом чего Он утверждает Себя и осуществляет свою позитивную волю <…>. Бог избирает и, следовательно, отвергает то, чего Он не избирает <…>. Он – Господин как на правой стороне, так и на левой. Лишь на этой основе das Nichtige действительно “есть”»[521]. По мнению Барта, коль скоро Бог – Господин и на левой стороне, das Nichtige должно в известном смысле быть обязано своим существованием Божьей воле. Но оно существует как то, чего Бог не желает. Бартовское разрешение тайны das Nichtige выражается в том, что Божье отвержение его сообщает ему реальность. Именно это ясно подразумевается в словах Барта. «Так как Бог – Господин и на левой стороне, Он есть основание и Господин также и das Nichtige <…>. Следовательно, это не случайно. Оно не второй Бог и не самосотворенно. У него нет власти, кроме той, что дозволена ему Богом. Оно тоже принадлежит Богу. Его «бытие» проблематично, так как оно лишь на левой руке Бога, под Его «Нет», оно – объект Его ревности, гнева и суда. Оно “есть” не так, как есть Бог и Его творение, а лишь своим собственным ложным способом, как врожденное противоречие, как невозможная невозможность»[522].

Зло названо Ничтожностью, das Nichtige, потому что оно имеет существование того, что не существует. Что бы ни думали об этом, das Nichtige приходит к «существованию» вследствие решения Бога сотворить благой мир. Божья воля косвенно оказывается основанием для того, что противоположно Богу. Чтобы не понять неправильно бартовское учение о зле, для нас важно вникнуть именно в этот пункт рассуждений Барта. Разрушительная ничтожность, das Nichtige, есть результат Божьего отрицательного воления. Желая благого творения, Бог не пожелал его противоположности. Das Nichtige, чужеродное дело Бога, есть результат скорее Божьего нежелания, чем Божьего позитивного желания. Das Nichtige, говорит Барт, «основано на свободе и мудрости Божьего избрания»[523]. Das Nichtige пришло к бытию как то, что Бог отверг, когда Он избрал свое благое творение.

Финальный пункт, который следует подчеркнуть в бартовском анализе das Nichtige, – это то, что оно потерпело поражение. «Ничтожность лишена даже мимолетного, временного бытия, которое у него имелось, <…> посредством победы Бога <…>. Это то, что уже совершилось в Иисусе Христе, в вознесении этого творения к правой руке Бога <…>. В свете Иисуса Христа нет такого смысла, в котором могло бы утверждаться, что ничтожность имеет объективное существование»[524]. Если ее все еще боятся и если она все еще обладает деструктивной силой, то это потому, что наши глаза все еще слепы. В настоящее время, в промежуточный период, Бог позволяет das Nichtige иметь видимость реальности, чтобы использовать его фрагментарное существование для своей божественной цели. «В этой, уже безвредной, форме, как эхо и тень, оно есть инструмент Его воли и действия <…>. Побежденный, плененный и подчиненный враг Бога стал как таковой Его служителем»[525].

В этом втором томе русского издания «Церковной догматики», в трех подразделах, объединенных темой «послушания Сына Божьего», русский читатель сможет узнать бартовское истолкование рассказа о поражении зла, особенно в подразделе «Путь Сына Божьего в далекую страну». Исследователи Барта склонны видеть в этой части «Церковной догматики» один из самых восхитительных образцов его богословия. Тут мы найдем лучшие образцы библейской экзегезы, как если бы Иоанн Златоуст, Августин, Кальвин и Лютер со своими самыми глубокими прозрениями соединились в едином симфоническом целом.

Перевод с английского Андрея Лукьянова

Данный текст является ознакомительным фрагментом.