Культура и государственность Волжской Булгарии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Культура и государственность Волжской Булгарии

Исламский мир XI века стал свидетелем того, как на политическую арену пришедшего в полный упадок Аббасидского Халифата вышла новая сила, тюрки, которые на пороге столетия полностью перекроили политическую карту исламских государств и вернули историческим владениям восточного Халифата то единство, которое было утрачено во многих междоусобицах предыдущего X века. Через триста лет после того, как арабские армии дошли до крайних пределов Средней Азии и разгромили языческие силы тюрок при Таласе, из новообразовавшего тюркского государства Караханидов, владевшего степными и гористыми землями от Кашгара до Киргизии, началось как бы обратное завоевательное движение. Эта вольна тюркских завоеваний, вовлекшая в свое поступательное движение самые разные племена и объединения племен и породившая на своем пути новые государства и новую политическую карту исламского мира, дошла в X веке до Сирии и Византии, у которой были навсегда отвоеваны ее восточные земли.

Государство Саманидов пало под натиском караханидских войск, взявших в 992 году Бухару. Однако еще до падения этого великого государства один из его тюркских военачальников-гуламов, Алп-Тегин, положил в Афганистане в 961 году начало практически независимому от Бухары государству Газневидов, которое называлось так по названию своей столицы, города Газна.

Алп-Тегин правил до 977 года, после чего его сменил во главе нового государства другой тюркский военачальник, Себюк-Тегин, сын которого, знаменитый султан Махмуд Газневи (998–1030), расширил владения Газневидов до бывших саманидских земель к югу и западу от Аму-Дарьи, Хорезма, а также восточно-иранских земель. В 1017 году он завоевал Хорасан, а в 1029 году взял города Рей, Казвин, Исфахан и Хамадан. Помимо продвижения на запад, войска Газневидов под водительством Махмуда Газневи 17 раз вторгались в пределы Индии.

Однако, при всем могуществе своего государства, Махмуд Газневи, будучи главной политической опорой суннизма в своих пределах, всегда признавал над собой номинальную духовную власть багдадских халифов. Между тем Аббасидские халифы к тому времени уже полвека находились в фактическом подчинении у шиитского клана Бувайхидов, владевших не только Багдадом, но всем югом и западом Ирана и всячески покровительствовавших про-шиитским настроениям в Халифате.

При сыне Махмуда Газневи султане Мас’уде (1031–1041) государство Газневидов стало приходить в упадок. В 1038 году Газневидское государство утратило власть над Хорасаном, а в 1040 году при Мерве войска Мас’уда потерпели сокрушительное поражение от новой восходящей политической силы исламского мира, тюрков-Сельджукидов, к 1050 году захвативших весь Иран. В 1055 году войска Сельджукидов под началом Тогрыл-бека вошли в Багдад, изгнав из столицы чуждых арабской культуре и традиционному суннизму Бувайхидов, и халиф ал-Каим, которому сунниты Сельджукиды оставили пусть иллюзорную, но все же верховную духовную власть, провозгласил Тогрыл-бека султаном и царем Востока и Запада.

При Сельджукидах, а именно при сыне Тогрыл-Бека Алп-Арслане, который царствовал с 1063 по 1072 год, обратная волна тюркских завоеваний дошла до Сирии и Палестины, отвоеванных у фатимидского Египта. Более того, отвечая на угрозу со стороны армий византийского императора Романа Диогена, сельджукские войска в 1071 году разгромили византийские силы при Манзикерте. Тюрки впервые овладели Анатолией, где очень скоро образовалось очередное независимое государство Сельджуков Рума (Византии) во главе с эмиром Сулейманом, сделавшим своей столицей город Конью (Икониум) и царствовавшим с 1077 по 1086 год. В борьбе за независимость с империей Великих Сельджуков Сулайман в 1086 году погиб, однако основанное им государство просуществовало еще более века до самого монгольского нашествия.

Наибольшей политической мощи и процветания государство Великих Сельджуков достигло при сыне Алп-Арслана султане Малик-шахе (1055–1092). Простершись от границ Индии и Средней Азии до северной Сирии и впитав в себя все достижения арабо-персидской культуры того времени, оно вернуло исламским пределам Халифата не только политическое единство, но и ревностно обеспечивало приверженность суннизму, испытывавшему постоянное идейное давление со стороны фатимидского, шиитского Египта. Эта идея мусульманского единства была ярче всего выражена в политическом трактате «Сийясет-наме», написанном знаменитым сельджукским везиром Низамом ал-Мульком (ум. в 1092), который был одной из самых ярких фигур исламского мира XI века и о котором речь еще впереди.

Тюрки, вслед за арабами и персами, стали тем историческим фактором, который внес в четырехвековую к тому времени цивилизацию ислама не только новый дух, но и новое культурное своеобразие. Уже упоминавшийся нами арабский писатель и историк IX века ал-Джахиз, перечисляя достоинства и недостатки тюрков, говорил о них как о народе, которому несвойственны «лесть, задабривание, лицемерие, сплетни, притворство, клевета, высокомерие с товарищами или несправедливость в отношениях с партнерами». В свете наших бесед особенности интересно замечание ал-Джахиза о том, что

«тюркам неведомы никакие религиозные ереси: различные секты ислама не могут отвратить их от правоверия; к тому же ни они не присваивают себе состояний и не выдают такие состояние за законные посредством умелого толкования религиозного закона».

С одной стороны, нелукавое правоверие тюрков было надежной опорой суннизма в его постоянной идеологической борьбе с шиизмом, расколовшей Халифат на владения Аббасидов и Фатимидов. Но, с другой стороны, эта же приверженность тюрков единожды принятым убеждениям сослужила в XI веке службу консервативным ортодоксам от ислама, всячески пытавшимся отмести любой критический взгляд на сложившиеся в исламе традиции и на само филосфское мировоззрение ислама. Ал-Джахиз, основываясь на своих наблюдениях за наемной тюркской гвардией халифов в Самарре, пишет также о единственном, на его взгляд, национальном недостатке тюрков, который «превращает их в дикарей» и состоит

«в тоске по родине, любви к кочевым скитаниям, упоении набегами, страстном стремлении к грабежам, глубокой привязанности к собственным обычаям и постоянном напоминании друг другу о многократных победах и сладостности великих военных трофеев[320]».

По мнению исследователя Натана Лайта, из англоязычной работы которого о тюркской литературе взята вышеприведенная цитата,

«ал-Джахиз по большей части пишет об отличиях тюрков от других народов, однако он делает это так доброжелательно, что складывается впечатление, что он просто хочет показать, насколько тюрки равны арабам в благородстве… Тюрки, как он считает, нуждаются в окультуривании для развития своих врожденных умений в той же мере, в какой это относилось к другим народам; таким образом, «китайцы превосходили других в ремеслах, греки – в мудрости, персы – в государственности, а тюрки – в военном деле[321]».

Можно по-разному смотреть на тюркские завоевания XI века, но вряд ли можно судить их с точки зрения сегодняшнего дня, как это слишком часто случается по любым поводам в XXI веке. «Обратная волна» движения тюрков на запад более всего свидетельствует не о какой-то изначально присущей агрессивности тюркских объединений, действовавших согласно логике Средних веков, одинаковой для Востока и Запада, но о приведении в равновесие смещенного баланса власти в Халифате, к середине X века полностью утратившем свое политическое и духовное единство. Это движение тюрков на запад коснулось лишь земель Халифата, и завоевание части византийских земель, случившееся в ходе отпора угрозе со стороны самой Византии, происходило по большей части путем мирного расселения и ни в коей мере не являлось тогда вызовом тюркских мусульман самому существованию византийской власти. Как говорит И. М. Фильштинский,

«Сельджукиды Рума никогда не ставили перед собой задачи сокрушить Византию. Их политическим идеалом было сохранение в Анатолии дуализма, и они четко различали исламские владения (Дарал-ислам) и христианские земли (Дар ал-харб), которым надлежало остваться под властью византийского императора[322]».

Американский профессор Руфь Миллер в своем сравнении арабских завоеваний VII века и тюркских завоеваний XI века склонна рассматривать неостановимое движение тюрков на запад как «миграцию», а не серию сокрушительных набегов. По ее мнению, в отличие от древних арабов тюрки двигались на запад вместе со своими кибитками и семьями, и проводимые ими завоевания диктовались не столько политическими и религиоными, сколько чисто экономическими мотивами:

«К тому времени, когда сельджуки вышли на общеисламскую сцену в конце X века, они уже глубоко, если не страстно, восприняли ислам и практически не нуждались в том, чтобы распространять свое понимание религии на другие народы. Они продвинулись в Хорасан потому, что нуждались в земле и продовольствии, и когда их просьбы были отвергнуты Газневидами, они вновь перешли в наступление и сокрушили власть Газневидов не вовсе уж умышленно. Дальнейшие завоевания в Ираке и других арабских землях могут, таким образом, рассматриваться всего лишь как продолжение миграции на запад, начавшейся столетием ранее[323]».

В ходе этой миграции тюрки не только не уничтожали цивилизации древних исламских народов, но, напротив, всячески впитывали и усваивали достижения этой цивилизации, о чем свидетельствует высочайший уровень духвной и материальной культуры Средней Азии, Ирана, Ирака и Сирии в описываемое время. Однако следует, увы, отметить и другое. В ходе тюркских завоеваний 11 века слово «джихад» впервые начинает широко употребляться не по прямому назначению.

Так, «джихадом» называли походы Махмуда Газневи в Индию или войну сельджукского султана Алп-Арслана против египетских Фатимидов.

Очевидно, что война мусульман против мусульман, несмотря на различие в религиозных убеждениях и верованиях, не может называться «джихадом». Однако факт остается фактом: впервые после войн Халифата с Византией, лишь малая часть которых могла с натяжкой называться «джихадом», то есть, оборонительной войной в защиту веры, практические любая война с участием мусульман стала все чаще во имя политической целесообразности именоваться «джихадом». Великий термин человеческого самосовершенствования, Джихад, становился все более и более размытым, что в ситуации все увеличивающейся стагнации религиозной мысли, в конце концов, привело к тому, что истинный смысл джихада как разрешенной обороны против религиозного насилия был практически утрачен догматическим большинством исламского мира.

Однако подобную перемену в восприятии некоторых принципиальных положений ислама нельзя понять и осознать без того, чтобы не увидеть глубоких перемен, произошедших в исламском мире XI–XII веков в отношении самого подхода к религии и религиозному знанию. По счастью, эти перемены не тотчас коснулись Северного ислама, как в силу его удаленности от вековых споров исламского мира, так и в силу того, что главным занятием северных мусульман в описываемую эпоху были не теологические дискуссии, но дело развития собственной материальной и духовной культуры и государственности. Это развитие, между тем, происходило не за счет завоеваний, но за счет новых знаний, которые по-прежнему приходили на север путями торговли с той лишь разницей, что теперь, по мере развития системы мусульманского образования, эти знания были не изустными, но письменными, книжными знаниями.

Попытаемся же теперь представить себе цивилизацию Волжской Булгарии на фоне цивилизации всего мира ислама, а также и Руси в XI и XII веках. Так же, как в случае пришествия культуры христианства на Русь, пришествие культуры ислама в Волжскую Булгарию кажется истинным чудом. Это чудо в течение относительно недолгого времени самым сущностным образом изменило и преобразовало образ мысли и действия целого исторического сообщества.

Несмотря на отдельные сведения в исторических хрониках и анналах, несмотря на рост археологических данных о состоянии Волжской Булгарии в XI и XII веках, мы лишь весьма приблизительно можем оценить действительное состояние этой удивительной культуры. В желании представить себе, как протекала ее ежедневная жизнь, мы легко можем выдать желаемое за действительное, поэтому, думается, историк должен задаться здесь не широким вопросом «что могло быть», а более узким вопросом – «чего не могло не быть»? Например, зная о наличии в Волжской Булгарии мечетей, мы должны помнить, что мечеть в исламе является не только храмом и зданием для богослужения, но и местом учебы для взрослых и детей. По традиции, имам мечети хотя бы в дни поста обязан проводить ежедневные занятия по мусульманской нравственности, что невозможно без обращения к истории ислама. Что касается детей, то их обучение религиозным основам, а также чтению и письму также традиционно проводилось при мечетях, будь они городскими или сельскими, поэтому слова «мечеть» и «школа» в истории мусульманства являются совершенно нераздельными.

Необходимость иметь своих собственных учителей веры не могла не вызвать появления в крупных городах Волжской Булгарии учебных заведений типа медресе. Существует известие, что в одном из таких медресе учились даже приезжие студенты-шакирды из Багдада и других мест Ирака[324]. С пришествием и укоренением исламской культуры существовавшая ранее тюркская руническая письменность все больше заменялась арабской письменностью, что подтверждают археологические находки IX и X веков, не говоря уже о находке в Билярске бронзового замка, на котором выгравирован по-арабски автограф мастера, гласящий:

«Работа Абу-Бекра, сына Ахмеда. Постоянная слава и мирный успех, и счастье всеобнимающее, и величие и благосостояние (да будет) владетелю сего (замка). В летоисчисление 541 (1146-7)[325]».

Естественно, что арабские надписи обнаруживаются и на булгарских серебряных монетах, отчеканенных с 948 по 980-е годы в Булгаре и Суваре. Впрочем, такие монеты с именем булгарского царя Микаила ибн-Джафара чеканились и ранее, однако не в самой Волжской Булгарии, а в знаменитых городах Средней Азии – Самарканде (918 г), АшШаше или Ташкенте (920 г), Балхе (918 г и 920 г) и Нишапуре (920 г). Торгово-дипломатическая и научно-образовательная связь северных мусульман с этими городами продолжается в течение последующих веков, причем не только посредством булгарского заимствования знаний, но, чуть позднее, и естественного обмена знаниями.

Продолжая разговор о булгарской письменности, следует указать, что в качестве письменного материала употреблялись не только дорогой пергамент и относительно дешевая бумага, но, так же, как и на Руси, самый расхожий и подручный материал – береста. Среди археологических находок того времени также известны найденные в Билярске и других булгарских городищах костяные стержни для письма на бересте и навощеных дощечках, глиняные чернильницы для письма гусиными перьями, а также металлические, украшенные самоцветами обложки древних булгарских книг, одна из которых ныне хранится в Финском Национальном музее в Хельсинки[326].

Как мы уже знаем, широкая книжная культура являлась в средние века важнейшим фактором развития мусульманского мира. Умение читать являлось в исламе обязательным умением, поскольку каждый мусульманин обязан был в идеале самостоятельно читать Священный Коран, помятуя об изречении Пророка, гласящем, что праведен в глазах Аллаха тот, кто изучает Коран и учит чтению и пониманию Корана других людей. Здесь обнаруживается существенная разница между способами распространения духовных знаний в мусульманском и христианском мирах того времени. Несмотря на высокую степень городской грамотности в древней Руси, бравшей свое начало еще в берестяной письменности Новгорода и Ладоги в языческие времена, с пришествием христианства книжные знания были достаточно долгое время достоянием лишь круга образованных священнослужителей и монахов. Иногда складывается впечатление, что практическая грамотность ремесленного и торгового населения все растущего числа древних русских городов существовала как бы в отрыве от духовного книжного знания, принципиально отличающегося от до-книжного.

Книги имеют свойство будить непрактические, на первый взгляд, мысли, то есть, побуждают к самостоятельному философскому и научному мышлению. В этом смысле книги всегда порождают другие книги как инструмент самого широкого рассеяния знаний в обществе, тогда как в докнижных культурах знание передается по гораздо более узким каналам от отцов к детям и в этом смысле часто остается традиционным, становясь, как правило, все более догматическим.

Мы знаем о том, что древние русские ремесленники, как и их булгарские коллеги, оставляли на своих изделиях надписи и посвящения, причем грамотность в этих кругах была достоянием, как мужчин, так и женщин. Известно, например, что в 1086 году сестра князя Владимира Мономаха устроила при одном из киевских монастырей школу для девушек:

«Русская деревня долгое время оставалась неграмотной, но в городах грамотность была распространена достаточно широко, о чем (кроме берестяных грамот) свидетельствует множество надписей на бытовых вещах и стенах церквей. Кузнец-оружейник ставил свое имя на выкованном им клинке меча («Людота Ковал»); новгородский мастер великолепного серебряного кубка подписал свое изделие: «Братило делал»; княжеский человек помечал глиняную амфору-корчагу: «Доброе вино прислал князю Богунка»; любечанин Иван, токарь по камню, изготовив миниатюрное, почти игрушечное веретенное пряслице своей единственной дочери, написал на нем: «Иванко создал тебе (это) одна дщи (единственная дочь); на другом пряслице девушка, учившаяся грамоте, нацарапала русский алфавит, чтобы это «пособие» всегда было под рукой[327]».

На этом фоне кажется странным, что когда киевские князья Владимир Святой и позднее Ярослав Мудрый отбирали детей «у лучших граждан», чтобы учить их чтению и письму, матери, по словам летописца, «плакали о них, как о мертвых[328]». Как же сопоставить относительно высокий уровень городской грамотности с отсутствием широкой «книжности» в древней Руси?

Существенное различие между самими подходами к религии в христианстве и исламе состоит во взаимном соотношении Священного Писания и Предания. В исламе Священное Писание, то есть, Священный Коран, является самым главным источником веры, тогда как Предание, то есть, совокупность сведений о конкретно-историческом приложении коранических учений, то есть о способе действия Пророка и его ближайших сподвижников, играет, по сравнению с Кораном как Божественным Словом и абсолютной основой вероучения, вспомогательную роль. Мусульмане считают Коран непосредственной Речью Бога, во всей подлинности переданной Пророком, и в этом смысле, при всей необыкновенной важности и исторической самостоятельности хадисов, знание Корана стоит в исламе намного выше, что и вызывает абсолютный приоритет Писания перед Преданием.

В православии дело обстоит не совсем так. В своей книге о Симеоне Новом Богослове, ставшем одной из ярчайших богословских и мистических фигур Византии на пороге X–XI веков, архиепископ Волоколамский Иларион (Алфеев) пишет:

«На православном Востоке Писание и Предание никогда не рассматривались как два самостоятельных источника христианской веры. Есть только один источник – Предание, а Писание является его частью. Писание не есть основа религиозной веры: оно само основано на религиозном опыте и отражает этот опыт[329]».

Таким образом, в православии религиозный опыт, результатом которого являются и Евангелия, освящается как истина в ее полноте, чего нет в исламе, который четко отличает Божественную, то есть, идущую непосредственно от Бога, законодательно-нравственную основу веры от человеческого религиозного опыта, даже если это опыт самого Пророка.

Отсюда в исламе и берет начало историческое опасение по поводу возможности внесения в религию каких-либо новшеств, не имевших места при Пророке: мусульмане совершают молитвы и произносят призыв к молитве, Азан, точно так же, как это было в первоначальном исламе. Христианское же, в том числе православное богослужение в этом смысле существенно отличается от богослужения первых христиан – если не в духе и букве, то во внешнем проявлении исторически развившейся обрядности, столь поразившей воображение русских послов.

Речь идет не о предпочтительности или истинности того или иного способа богослужения, но об общественных результатах этих различий. Сам христианский православный божественный чин, вверяя обрядовое богослужение и чтение Священного Писания духовенству, обязывал паству благоговейно относиться к церковному Преданию, но не обязывал ее самостоятельно читать священные книги. Этого иногда не умели толком делать и сами пастыри, что со всей очевидностью выяснилось в ходе борьбы с ересью новгородских и псковских стригольников в XIV веке и в XV веке во времена возникновения ереси жидовствующих. Но это не значит, что православные христиане Руси познавали суть вероучения только и исключительно из уст своих пастырей.

В отличие от мусульманской культуры, основанной на книжном знании, первоосновой самостоятельного духовного образования русских христиан были не книги, но посильное постижение церковных обрядов и таинств. В этом им также в немалой степени помогали храмовые и домашние иконы, изображавшие вкратце главные, самые значительные события Священного Писания, а также воплощавшие изобразительными средствами идеи Ада и Рая, праведности и греха, религиозного смирения.

Именно поэтому во все времена русского христианства икона имела столь важное значение, являясь истоком не только духовно-нравственного, но и культурно-художественного образования людей.

Таким образом, если в христианстве книжное просвещение обреталось, за некоторыми исключениями, только в монастырях и храмах, то в исламе оно являлось в разной степени обязательным для всех верующих, что и вызвало к жизни мусульманскую систему образования и сопутствующую ей широкую книжную культуру. Важно и то, что в христианстве описываемого времени очень редко появлялись новые книги. Сама византийская традиция довольствовалась перепиской старых, «проверенных» книг, вроде Изборников 1073 и 1076 годов, о которых первый киевский митрополит Иларион, прославляя в своем «Слове о законе и благодати и похвале Кагану нашему Владимиру» просвещение Руси князьями Владимиром и Ярославом, говорил:

«Велика бывает польза от учения книжного; из книг учимся путям покаяния, в словах книжных обретаем мудрость и воздержание; это реки, напояющие вселенную, это исходища мудрости, в книгах несчетная глубина, ими утешаемся в печали, они узда воздержания[330]».

Подобные новые сочинения, как бы то ни было, были большой редкостью. Это неудивительно для страны, только осваивающей христианскую культуру, однако новые книги редко появлялись и в государствах с более укоренившимся христианством: в атмосфере, в которой всякие новые дискуссии считались еретическими, традиционность и догматизм Средних веков брали свое, почему этот период в христианстве и назван «Темными веками». Как пишет известный византинист А. А. Васильев в своем труде «История Византийской империи»,

«В Х веке, когда византийская цивилизация переживала время блестящего подъема, представители варварского Запада приезжали на Босфор за образованием. Однако, в конце Х и начале XI века, когда все внимание империи было сосредоточено на кампаниях, которые подняли империю на вершину ее военной славы, интеллектуальная и творческая активность немного упали. Василий II относился к ученым с презрением. Анна Комнина, автор XII века, замечает, что «наука… начиная с владычества Василия Порфирородного, и до самого царства императора Мономаха, находилась в пренебрежении у большинства людей, хотя и не исчезла вовсе». Отдельные личности, тем не менее, продолжали усердно работать и проводили долгие ночи над книгами при свете ламп. Однако высшее образование с государственной поддержкой на широкой основе возрождается только в середине XI века при Константине Мономахе, когда группа ученых, возглавляемая Михаилом Пселлом, вызвала у императора интерес к их проектам и стала играть значительную роль при дворе».

В последующем нам еще предстоит назвать имена Михаила Пселла и других выдающихся представителей византийской духовной культуры, среди которых выделяются также уже названный нами Симеон Новый Богослов и его ученик Никетас, однако их истовое духовное стремление выйти за пределы традиционного богослужения к личностному познанию Бога встречали суровые нападки византийской ортодоксии. Интересно, однако, что подобное личностное богоискательство осуждалось монастырской братией также и в первоначальном просвещении Руси в XI веке. Об этом свидетельствует, например, «Житие Святого Никиты Епископа Новгородского», чье желание божественного просвещения в затворничестве было осуждено как эгоистическое искушение нижеследующими словами игумена Киево-Печерского монастыря:

«Желание твое свыше сил твоих; берегись, чадо, чтобы, превознесшись, не пасть тебе. Смирение наше велит тебе служить на святую братию, и за это ты будешь увенчан от Бога[331]».

Житие святого Никиты, почившего в 1108 году, интересно и тем, как в нем запечатлено отношение к божественным книгам по сравнению с нелюбомудрым и смиренным следованием Преданию. В другом варианте его жития говорится:

«Никто не мог сравниться с Никитою в знании книг Ветхого Завета; все он знал наизусть: Книгу Бытия, Исход, Левит, Числ, Судей, Царств, все пророчества по порядку. Вообще, все книги ветхозаветные он знал очень хорошо, а святых евангельских и апостольских книг, данных нам по благодати Божией для нашего спасения и утверждения в добре, он никогда не хотел ни видеть, ни слышать, не только – читать; ни с кем он не хотел и беседовать о Новом Завете. Отсюда и ясно стало для всех, что он соблазнен диаволом. Удрученные этим, пришли к искушенному преподобные отцы… вознесли молитвы к Богу о Никите и отогнали от него беса, так что Никита уже не видел его. Затем, выведши его из пещеры, они просили, чтобы он сказал им что-либо из Ветхого Завета. Он же стал клясться, что никогда даже не читал тех книг, которые очень недавно знал наизусть; притом, теперь он не знал из них ни единого слова. Теперь его едва-едва могли научить грамоте… После этого он наложил на себя особенное воздержание и подвиги, начал вести строгую и смиренную жизнь и превзошел других в добродетелях[332]».

Именно смирение Никиты, а не его книжное начетничество, возвело его на новгородский епископский престол, что показывает, что следование святоотческому примеру ставилось на Руси выше, чем самое доскональное знание Ветхого и даже Нового Завета. Таким образом, в раннем православии XI–XII веков главным движителем веры была святоотческая Традиция, что не оставляло особенного места ни любомудрию, ни богословским дискуссиям.

Между тем в мусульманстве XI века, вопреки тому, что его ортодоксальные и догматические силы уже начали всерьез закрывать «двери ижтихада», то есть, самостоятельного осмысления веры, тем обеспечивая своим потомкам грядущее пришествие их собственных «темных веков», еще всерьез продолжались ученые и философские дискуссии на темы мусульманского права и многих вопросов вероучения; писалось и публиковалось множество популярных книг и научных трактатов. Дискуссии, проходившие в ученых и богословских кругах, становились доступными большому кругу мусульман именно благодаря написанным по их существу книгам; поэты, прозаики, историки и геграфы продолжали издавать свои сочинения для широкого читателя. Более того, сами властители мусульманских государств, на которые уже практически распался когда-то могущественный Аббасидский халифат, продолжали заказывать ученым и богословам трактаты на богословские и философские темы, подобные написанному в 1020 году по просьбе египетского фатимидского халифа ал-Хакима трактату «Успокоение разума» выдающего шиитского ученого богослова Хамид ад-Дина ал-Кирмани.

Другим знаменитым трактатом, созданным в те же времена, является непревзойденный «Канон» Ибн Сины, или Авиценны (980–1037), который, по утверждению лейденской «Энциклопедии ислама», и сегодня приносит практическую пользу ученым медикам и врачам. Не случайно в мусульманской истории Авиценна получил прозвание «Хатаман Аттиба» или «Печать врачей». Сама личность Авиценны и его современников свидетельствуют об уровне мусульманской культуры и цивилизации в Средней Азии, с которой Волжская Булгария была тесно связана торговыми, культурными, научными, образовательными и родственными связями. Фигура Авиценны, которого по праву можно назвать титаном общемировой культуры, свидетельствует не только о гениальность самого великого ученого, но и о той среде, в которой было возможно его появление.

Ибн Сина родился в 980 году близ Бухары и стараниями своего отца, занимавшего пост в государственной администрации Саманидов, получил в Бухаре самое глубокое образование, завершив изучение Корана и всей доступной исламской литературы в возрасте 10 лет. В возрасте 14 лет он превзошел всех своих учителей, и сам объяснял проблемы логики своему учителю ал-Натили. К восемнадцати годам он был законченным мастером в мусульманском праве, астрономии, логике, философии и медицине, причем выдающиеся врачи работали под его руководством, когда Авиценне было всего 16 лет. Вылечив амира Хорасана от серьезной болезни, он получил доступ в блистательную библиотеку Саманидов; обладая гениальной памятью, он в дальнейшем не пользовался никакими книжными пособиями, помня наизусть не только Коран, но и такие книги, как «Метафизика» Аристотеля. Несмотря на политическую нестабильной эпохи и бесконечные странствия, он оставил по себе колоссальное количество письменных трудов, насчитывающих в разных оценках от 100 до 250 произведений. Среди этих трудов такие сокровища общечеловеческих знаний, как его врачебный «Канон» и философский трактат «Исцеление (ал-Шифа)», состоящий из разделов «Логика» (в девяти частях), «Физика» (в восьми частях, включающих науку о растениях и животных), «Математика» (в четырех частях) и «Метафизика». Кроме научных трактатов, Авиценна оставил также литературное наследие в виде эссе и поэтических произведений.

Более того, после смерти своего отца, Авиценна несколько раз занимал пост министра в государственном управлении страной, с двадцатидвухлетнего возраста давая властителям советы по политическим вопросам. Жизнь его, как жизнь всех выдающихся людей, была отравлена ревностью, завистью и недоброжелательством окружающих, ему приходилось скрываться, зарабатывая на жизнь искусством врачевания; пришлось даже сидеть в тюрьме, откуда он бежал, проведя остаток своей жизни в относительном спокойствии при исфаганском дворе.

Наследие Авиценны, как и наследие ибн Рушда, сыграло огромную роль в становлении христианской философской и научной мысли. Его первым переводчиком и комментатором был во второй половине XII века каноник собора в Толедо Гундиссалинус, а к началу XIII века философские и медицинские труды Авиценны уже широко изучались в Парижском университете, как и наследие других гениев ислама – ал-Фараби, ал-Кинди, ал-Газали и ибн Рушда (Аверроэса).

Другим величайшим ученым, жившим и работавшим в Средней Азии в интересующую нас эпоху, был Абу-ль Райхан ал-Бируни ал-Хорезми (973–1048/1050). Он в равной степени прославил свое имя как знаток математики, физики, астрономии, географии, истории, лингвистике и этнографии и получил в потомстве имя «Устад», то есть «Мастер» с большой буквы. Бируни родился в столице Хорезма и первые двадцать пять лет провел на родине, изучая науки под руководством таких учителей, как известный математик Абу Наср Джилани. В эти годы он опубликовал несколько ранних произведений и вступил в переписку с Авиценной, который был моложе Бируни на семь лет. Первым своим покровителем Бируни называет Саманидского султана Мансура II Нуха. Затем, когда в Гурган вернулся из ссылки султан Абу-ль Хасан Кабус ал-Маали, Бируни поселяется в этом городе, где создает свой первый, посвященный этому султану великий труд, рассматривая проблемы хронологии (календарей и эр), а также важные математические, астрономические, метеорологические и иные проблемы. Родным языком Бируни был хорезмский диалект персидского, но свои основные труды он создавал по-арабски. Помимо научной деятельности, Бируни, в силу своего «золотого и серебряного красноречия», выполнял различные деликатные политические миссии при хорезмском дворе. В 1016 году, после гибели хорезмшаха от рук восставших воск и покорения Хорезма силами Махмуда бин Сабуктегина Газневи, Бируни в числе других ученых пленников, среди которых был его учитель Абу Наср и врач Абу-ль Хайр ал-Багдади, был отправлен в город Газна в Афганистане, где стал придворным ученым при дворе Махмуда Газневи, совершив вместе с войсками последнего несколько дальних путешествий в северо-западную Индию, где преподавал античные греческие науки и изучал санскрит и другие индийские языки. Все это помогло ему создать в 1030 году бессмертный исторический и этнографический труд «Описание Индии» (Тарих ал-Хинд), в котором Бируни проявляет поразительные для своего времени, да и последующих времен, широту мировоззрения и научную беспристрастность. Кроме того, из наследия Бируни известны трактат по геометрии, арифметике, астрономии и астрологии, посвященный сыну Махмуда Газневи Масуда ибн Махмуду и трактат по минералогии, написанный при преемнике последнего Маудуде ибн Масуде. Рассказывают, что Масуд ибн Махмуд предложил в качестве вознаграждения за труд Бируни слона, нагруженного серебряными монетами, но ученый отказался от этого дара, хотя и получил возможность до самой смерти продолжать свои научные изыскания, не думая о хлебе насущном. Общее число трудов Бируни насчитывает 103 законченных и 10 незавершенных книги; еще 23 работы были написаны от его имени его учеными современниками.

Даже без упоминания живших и работавших в то же историческое время Фирдоуси (932–1021) и, чуть позднее, Омара Хайяма, двух имен Авиценны и Бируни было бы достаточно, чтобы показать уровень культуры и творческую атмосферу в Средней Азии эпохи Саманидов и пришедших им на смену Караханидов и Сельджуков. Можно привести десятки других имен, менее известных в контексте общемировой цивилизации, но чрезвычайно важных в контексте самой исламской культуры.

Одним из таких имен, связанных между тем с государственной культурой Волжской Булгарии, было имя виднейшего представителя средневекового богословия Абу-ль Ма’али ‘Абд ал-Малика ал-Джувайни (1028–1085), который в истории ислама известен также под титулом Имам ал-Харамайн – «имам двух священных городов», Мекки и Медины.

Ал-Джувайни, будучи знатоком шафиитского законоведения (фикха), продолжал дело ал-Ашари, пытавшегося совместить в исламском богословии традиционное суннитское правоверие с элементами рационалистической мысли, свойственной му’тазилитам. Он родился близ Нишапура в Хорасане, где после смерти своего отца, также известного ученого, преподавал шафиитскую юриспруденцию. Однако с 1058 года по 1062 год, то есть, время гонений на ашаритов со стороны сельджукского везира ал-Кундури, ал-Джувайни был вынужден прожить в Хиджазе, где и получил свой запечатленный мусульманской историей титул Имам ал-Харамайн.

В 1063 году, с восшествием на сельджукский престол Алп-Арслана, главным везирем сельджукского государства стал знаменитый политик и политический мыслитель Низам ал-Мульк. До самой своей гибели от рук исмаилитского убийцы в 1092 году Низам ал-Мульк фактически руководил Сельджукским государством, во многом предвосхитив в своем прославленном политическом трактате «Сайясат-наме» идеи Никколло Макиавелли, которые последний выразил в своей книге «Князь» триста лет спустя. Как пишет о нем лейденская Энциклопедия ислама,

«Слава Низама ал-Мулька в действительности проистекала из того, что он во всем, исключая самого титула, был монархом и управлял своей империей с поразительным успехом. В его задачу не входило вводить новшества. Напротив, он создавал новое государство, насколько было возможно, по образцу государства Газневидов, в котором он родился и был воспитан».

Низам ал-Мульк прославился не только как умелый, жесткий и дальновидный государственник, обеспечивший благосостояние граждан и безопасность дорог, особенно к Святым местам ислама, но и как покровитель наук и искусств. Он, в частности, опекал таких поэтов и ученых, как Омар Хайям, хотя другой известный поэт эпохи, ал-Муизз, упрекал его за то, что он «не разбирался в поэзии, поскольку сам не умел писать стихи» и «уделял главное внимание богословам и мистикам».

Действительно, наибольшую благодарность Низам ал-Мульк снискал у ученых богословов, в особенности шафиитского толка, для которых он открыл сеть государственных учебных заведений, среди которых большую известность приобрели медресе «Низамийя» в Багдаде и Нишапуре.

В этой связи интересное предположение высказал американский ученый Эндрью Кулсон в своей статье «Забытая мудрость: исторические свидетельства в пользу свободного рынка образования»[333]. Утверждая, что исламская система образования до XI века была совершенно свободной от правительственного вмешательства и потому позволяла сосуществование различных систем преподавания и различных философских и богословских доктрин, Кулсон отмечает, что «огосударствление» мусульманской образовательной системы Низамом ал-Мульком послужило, помимо всего прочего, стандартизации образования в духе ортодоксии, то есть, по существу способствовало «закрытию дверей ижтихада» и свободе дискуссий в исламе. Э. Кулсон пишет:

«С распространением ислама после VII века Персидская империя стала частью огромной мусульманской империи, однако вмешательство властей в образование оставалось минимальным. Для бедных существовали школы на субсидиях, однако финансировались они религиозно-благотворительными или светскими учреждениями. При наличии свободного рынка образования в мусульманской империи способность читать и писать распространялась очень быстро. Точных оценок уровня грамотности мы, к сожалению, не имеем, однако большинство историков согласны в том, что умение читать и писать было более распространено в средневековом арабском мире, чем где бы то ни было на Западе (где даже короли часто были неграмотны) или даже на Дальнем Востоке.

Несмотря на то, что это была уже вторая (после римской) цивилизация, достигшая широкой грамотности населения совершенно добровольными средствами, странное и ложное убеждение, что умение читать и писать может быть обеспечено только правительством, похоже, существует и среди мусульманских ученых. Исследователи, отметившие поразительный успех свободного рынка образования в арабских странах в раннем средневековье, часто не способны объяснить этого успеха. «Самое удивительное», пишет Ахмед Мунирутдин, «что эта система образования работала, несмотря на отсутствие государственной организации» (1968).

Такая по существу нерегулируемая властями система продолжала работать в течение веков, пока государство не благословило ее своим вниманием в середине XI века. В это время Низам ал-Мульк учредил правительственные школы, нацеленные на распространение про-тюркских (персидских) политических взглядов и на внедрение суннитского правоверия в защиту от соперничающего с ним шиизма. Эти новые школы получали щедрые государственные субсидии, и вместе с обязанностью платить, сам контроль за образованием перешел из рук учащихся в руки властей.

Последствия этого образовательного переворота стали для средневековой арабской культуры поистине разрушительными. Некогда живое интеллектуальное общество, начиная с XII века, постепенно скатывалось в безжизненный догматизм. Практические исследовательские занятия, занимавшие воображение столь многих мусульманских физиков и врачей, были заброшены по мере того, как догматизм заменил собой критический анализ, а традиция вытеснила всяческую новизну».

Можно спорить с Э. Кулсоном, однако этот спор о преимуществах свободного или регулируемого государством образования набирает все большую силу не только в США, но и в других странах мира. Историки обычно отмечают учреждение Низамом ал-Мульком государственных медресе как положительный факт, однако нельзя не заметить и того, что именно с середины XI века в исламе начинает постепенно замирать свободная рациональная мысль, уступая место ортодоксальным доктринам, отклонение от которых и сегодня часто считается ересью. Трудно сказать, насколько этому способствовали именно введенные при Сельджуках государственные учебные заведения, однако нельзя спорить и с тем, что именно государственное вмешательство стало началом конца для свободной, рациональной научной, богословской и философской мысли в исламе XI века[334].

Как бы то ни было, именно в нишапурском медресе «Низамийя» преподавал до конца своих дней упомнутый нами ранее ал-Джувайни, вернувшись из своего убежища в Хиджазе. Среди самых знаменитых его учеников был имам ал-Газали, однако, были у него и другие ученики, не столь известные в анналах всемирной истории, однако упомянутые в дошедших до нас письменных источниках по истории северного ислама.

Андалусский путешественник абу-Хамид ал-Гарнати, например, рассказав о легенде, согласно которой булгарский царь принял ислам после того, как его вылечил от тяжелой болезни некий мусульманский купец, пишет:

«А ученый у них называется балар, поэтому назвали эту страну «Балар», смысл этого – «ученый человек», и арабизировали это, и стали говорить «Булгар». Это прочитал я в «Истории Булгара», переписанной булгарским кадием, который был из учеников Абу-ль Масали Джувайни, да помилует его Аллах[335]».

Историки и исследователи Волжской Булгарии предполагают, что эта, к сожалению, не дошедшая до нас, «История Булгара» была написана или, как свидетельствует ал-Гарнати, переписана Якубом ибн Нугманом, с которым андалусский странник встречался в Булгаре (Биляре) в 1136 году. Так это или не так, но перед нами свидетельство о том, что какой-то булгарский судья (кади) получил свое образование в кругу ал-Джувайни в Нишапуре. Что же мы можем извлечь из этого, казалось бы, краткого и мимолетного упоминания о булгарском кади? Во-первых, мы убеждаемся в том, что культурные и образовательные связи городов Волжской Булгарии с центрами мусульманской учености продолжали укрепляться из века в век. Традиция получать высшее религиозное образование в Нишапуре и других городах Хорасана и Средней Азии была свойственна Северному исламу до второй половины XIX века, так что здесь мы имеем дело с самым началом, с фактическим зарождением этой традиции. Интересно также, что эти связи были двусторонними, то есть, ученые северного ислама жили и работали не только в пределах собственного государства, но и в самых известных научных и культурных центрах средневекового мусульманства – Бухаре, Мерве, Самарканде, Нишапуре, Балхе, Газни и самом Багдаде. Среди ученых, получивших образование в этих центрах, историки называют братьев-врачей Таджетдина и Хасана ибн Юнус ал-Булгари (Ирак, Мосульский университет), первый из которых оставил потомству трактат «Ат-тирьяк ал-Кабир» («Лучшие противоядия от различных ядов»)[336], уже названного нами Якуба ибн Нугмана и другого кади Булгара (Биляра) Абу-ль Ала Хамида ибн Идриса ал-Булгари, который в начале XII века обучался в кругу бухарских и нишапурских ученых. О последнем нам известно, что он был человеком экциклопедических знаний, «которому не было равных в различных науках», как отзывался о нем другой ученый из Волжской Булгарии, Сулейман ибн Дауд ас-Саксини Сувари, который заимствовал у Абу-ль Ала сведения по эмбриологии и сам составил на персидском и арабском языках получившую широкое распространению книгу «Цветок сада, радующий больные души»[337]. Известны комментарии одного из ученых булгарского происхождения, Бурханетдина ал-Булгари, который в конце XI века составил их к ряду книг самаркандских и несефских богословов, а также написал собственное произведение «Рисале»[338]. Известны его труды по фармакологии, риторике и богословию.

Одним из самых известных за пределами Волжской Булгарии булгарских ученых был шейх Ходжа Ахмед Булгари, который также был известным лекарем и учителем знаменитого султана Махмуда Газневи. Знания и благочестие этого ученого воспевали современные ему поэты, один из которых, Хаким Санаи, по существующему преданию взял его под свое покровительство и усыновил. Когда Ходжа Ахмед Булгари умер в возрасте 39 лет, его названный отец похоронил булгарского ученого, установив на могиле надгробие, которое в 1971 году было заменено надгробием из белого мрамора.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.