О покаянной дисциплине

О покаянной дисциплине

Но жизнь, к несчастью, коротка,

А путь до совершенства дальний.

Нужна помощника рука.

В. Гете. Фауст [328].

Исповедоваться не учат [329]. Руководства и перечни грехов конкретны, но поверхностны, а толстые тома на эту тему обстоятельны и подробны, но не очень-то применимы к обычной рядовой исповеди. Каждый пережил при обращении акт отречения от греха: буря, катарсис, очистительные слезы, радость примирения; процесс покаяния не должен прекращаться никогда, однако еженедельно претерпевать кризис и выражать чувства на той же высочайшей мучительно-радостной ноте немыслимо.

Увы, в монастыре исповедь из-за частого причащения превращается в рутинную обязанность и не означает духовного и даже душевного усилия; перед исповедью кто-то может обронить: ой, еще грехи придумать надо! означает – списать с книжки; пик честного самоосуждения, искреннего сокрушения и горячего плача редко совпадает с моментом общего говения, и на исповеди порой произносятся лишь сухие, холодные, дежурные слова.

Уставы о покаянной дисциплине говорят мало или не говорят вовсе: то ли потому, что она считалась само собой разумеющимся делом, не нуждающимся в регламенте, то ли по причине ее сугубой индивидуальности и интимности, хотя, как известно, христианская исповедная практика сложилась в монастырях.

Именно монахи кардинально изменили само понятие греха, изучив его психологию, технологию приражения и законы развития; в монашеских творениях, писанных из опыта сердечной боли и жестокой борьбы, человек видел самого себя, познавал темные глубины души и учился откапывать корень внешних порочных деяний и злоключений внутри, в области собственных чувств, мыслей и побуждений [330].

Правила Василия Великого предписывают раскаявшемуся исповедать грехи духовному отцу [331]; устав Иоанна Кассиана призывает юного инока всё открывать своему старцу [332]; понятия духовный отец и старец вначале, очевидно, совпадали, но, соответственно ухудшению нравов, от эпохи к эпохе видоизменялись.

В Лавсаике, в текстах Макария Великого, Иоанна Златоуста под словом старец несомненно подразумевается убеленный сединами благодатный муж, умудренный многолетней практикой подвижничества, просвещенный Духом; он становился, опираясь на особенные дарования, посредником между учеником и Богом, наставником, заступником, ходатаем о прощении грехов, молитвой избавлял от искушений, смывал с души всякое смущение и даже принимал на себя бремя страсти, мучившей кающегося; из глубины веков перешла и в древнерусский чин исповеди формула: «на моей выи согрешения твоя, чадо, и да не истяжет тебе о них Христос Бог, егда придет во славе Своей на суд страшный» [333].

Старец начального, отшельнического периода, опасаясь нарушать уединение – неотъемлемое условие духовного преуспеяния – имел всего одного-двух, много трех учеников и принимал их на исповедь не часто, обычно раз в год; да и монашеское племя было еще не так многочисленно. В первых (келлиотских) монастырях старец управлял духовным развитием иноков наряду с игуменом; в малолюдных обителях этим занимался только игумен.

В наших монастырях некоторые настоятели и настоятельницы, побывавшие в Греции, упорно, до постыдных конфликтов, насаждают исповедь себе; «а как же! должен же я знать кто чем дышит», – объясняет один наместник, наловчившийся исповедовать как духовник, а карать за исповеданное как начальник; двусмысленность такого порядка ощущалась уже в древности, например, преподобный Симеон Благоговейник, снисходя к немощи избегающих игумена, советовал избирать в духовники любого брата, к которому есть доверие [334].

Современный человек еще немощнее по части доверия, но зато куда изворотливее и циничнее; архимандрит Софроний, опытнейший священник с афонским опытом, считал необходимой совершенную чуждость духовника административной власти в монастыре, чтобы исповедь была искренней и чистой, а не заигрыванием ради благоволения начальства [335].

В киновии преподобный Пахомий кроме старцев счел нужным учредить еще и новациат: организованный надзор за новичками, руководительство каждого из них опытным иноком, главным образом ради воспитания послушания; очевидно, к старцу ученики обращались через годы, по укреплении нравственных навыков, с появлением духовных запросов; у Иоанна Кассиана и Венедикта Нурсийского деканы, или десятники, назначаемые из преуспевших, имели попечение о десяти новоначальных; препозиты смотрели за целым домом; в женских обителях духовный руководитель носил название матроникария; но были и старицы по типу новациата.

Сейчас и у нас в некоторых обителях вновь поступивших для откровения помыслов прикрепляют к сестрам, не обязательно старшим по возрасту, но сколько-то пожившим в монастыре; и они, аки от древних, именуются старицами. Ничего страшного, если не вредит им, если учащие и учащиеся способны трезво оценивать разницу между святым словом и его реальным наполнением; губительно мечтательство, имитация, иллюзия правильности и, следственно, благополучия; искренняя вера в нас возвышающий обман, понятно, успокаивает, одна беда: исцеляющий эффект равен пользе употребления ароматерапии против рака.

Этим опасна нынешняя мода: под дружное всхлипывание о духовном оскудении и дефиците богопросвещенных руководителей – словно когда-нибудь земля переполнялась ими! – громадными тиражами издается множество внушительных томов и мелких брошюрок о старчестве и правилах обращения к старцу, о прежних и только что почивших и даже еще живущих святых старцах; кажется, стоит лишь изучить правила, слегка помолиться, оглядеться – и обрящешь его тут, неподалеку; посещение прозорливого старца включают в паломнические маршруты!

Святитель Василий Великий, как известно, обошел Месопотамию, Сирию, Палестину и Египет, изумлялся достижениям аскетизма, но наставника для себя так и не нашел; и преподобный Паисий (Величковский), учитель смирения и молитвы, сокрушался, что не пришлось пожить в послушании у какого-нибудь отца, хотя было и желание, и удобопреклонение души к повиновению [336].

Формируется чуть ли не догмат о немыслимости духовной жизни без старца: «начитается книжек бедный человек, – шутит по этому поводу один священник, – и в отчаяние впадет: нельзя спастись! ну, пришел в Церковь на свою голову!». Отцы наши не проявляли такой категоричности: авва Руф, правда, видел в Царстве Небесном человека, заслужившего золотую цепь повиновением ради Господа духовному отцу; но этот человек был там не один: на небе находились и страдалец, терпевший с благодарением болезнь, и добряк, принимавший странников, и отшельник, проведший жизнь в совершенном одиночестве в пустыне [337].

Надо сказать, и в древности не обретались сплошь Пимены, Сисои и Макарии; встречались неискусные, грубые, чрезмерно суровые или слишком снисходительные (на Руси их звали потаковниками), надменные, мстительные, тщеславные, гневливые, корыстные и властолюбивые, находившие удовольствие в издевательстве над учениками; преподобный Марк Подвижник предостерегал иноков от старца-самохвала, святитель Василий Великий – от страстных славолюбцев; святой Иоанн Кассиан говорит о впавших в отчаяние из-за неопытности поседевших от времени, но неискусных учителей; в Apophthegmata patrum (изречения отцов) упоминается старец, который пропивал деньги, вырученные за сплетенные учеником циновки [338].

Святой Нил Синайский обличал притворную набожность, корыстолюбие, лицедейство самозванных старцев, показывавшихся на распутиях с толпами поклонников; его наблюдения, изложенные в трактате «О подвижничестве», наводят на грустные мысли об умножении от эпохи к эпохе пороков, заметных уже в V веке: как могут, вопрошает он, привести к богочестию учителя, которые сами не обучены; как могут исправлять нравы те, кто имеет понятие лишь о телесном подвиге; как могут объяснить правила борьбы и способы ведения брани не умеющие следить за собой и не имеющие трезвения… Всякое искусство для успеха в нем требует времени и многого учения, и только за искусство из искусств берутся не учась, – с печальной иронией заключает преподобный [339].

К VII веку само выражение духовный отец утрачивает первоначальный высокий смысл и подразумевает, как правило, не благодатного авву, наделенного необычайными дарованиями и божественной мудростью, а просто священника с правом вязать и решить, духовника, совершителя тайной исповеди, сформировавшейся в период Вселенских Соборов. Студийский устав вводит нормативы покаянной дисциплины, назначая епитимию для остающихся без исповеди целую неделю и не причащающихся более сорока дней [340]. В монастыре преподобного Феодора исповедь совершалась ежедневно на утрени во время чтения канона [341]; это правило, как и другие положения Студийского устава, с точностью воспроизвел преподобный Феодосий в Киево-Печерской обители [342].

Древнерусский духовник, поставляемый специальной грамотой на его имя, пользовался огромной властью и обладал широкими полномочиями не только как смотритель нравственности и наставник паствы: он выступал как свидетель и поручитель своего чада в суде, заверял купчие, заемные и закладные документы, а также завещания; скреплял своей подписью выборы игумении и постриги в монастыре. Номоканон назидал почитать духовного отца паче родившего, но указывал избирать добродетельного и тщаливого, и непременно старше сорока; а «нижей сих лет не имей его духовника, ниже дерзай ему что исповедати, ибо диавол в нем ликует» [343].

Преподобные Авраамий Смоленский, Кирилл Белозерский, Пафнутий Боровский, Иосиф Волоцкий, Даниил Переяславский имели широкую известность как духовники учительные, конечно, не только для иноков: князья и прочие аристократы обоего пола считали за честь получить от них строгое отеческое внушение; но таких мудрых, опытных, истинных было мало, как, впрочем, всегда и везде.

У нас долгое время предпочитали, на греческий лад, обращаться за окормлением к монахам; однако российская манера сердечного общения приводила к чрезмерному сближению: духовники по разным поводам посещали дома названных детей, не избегая пиров, на которых случалось по немощи человеческой и упиться, и подраться; многогрешные чада норовили переложить на плечи беспопечительных иноков свои заботы, выпрашивали послабление поста, подкупали подарками: жаловали деньги, дорогие безделушки, а то и дома с участками земли, как и теперь.

Женщины, как и теперь, в почитании дорогого батюшки не знали меры, льстили, влюблялись, интриговали; в XVII веке по причине разнообразных злоупотреблений чернецам запретили исповедовать мирян. В XIX веке этот запрет еще соблюдался в большинстве женских монастырей: право исповедовать инокинь предоставлялось лишь женатым протоиереям; надо ожидать, этот обычай скоро и у нас окажется предпочтительней.

Но, конечно, лица всех сословий и званий, желавшие глубины христианской жизни, искали руководителя-монаха, добирались к нему иногда через всю страну, за много верст, чтобы старец, «обозрев духовным оком все обстоятельства бытия обыкновенного человека, вошел твердою волею в его хрупкую волю, чтобы переменчивые желания получили стойкое направление, чтобы ободряющая надежда помогла выцарапаться из пропасти на свет Божий» [344].

В популярных брошюрках любят цитировать Симеона Нового Богослова: молитвами и слезами умоли Бога послать тебе руководителя бесстрастного и святого, но опускают строку чуть ниже: знай, что во дни сии много явилось прелестников и лжеучителей [345]. Призывы к осторожности не смолкают со времен Антония Великого, но не достигают цели, ввиду необоримой жажды обрести утешителя, угодника, всегда готового часами слушать, обнять, погладить по головке, простить, отмолить, исцелить и даже обогатить [346]. Велика опасность, соблазнившись лаской и особенно вниманием к своей персоне, погрязнуть в тщательном разглядывании и препарировании под микроскопом мельчайших букашек-грешков и мельтешащих помыслов, считая насладительное самобичевание духовностью и глубиной.

Только тяжело раненный, испытавший болезненность и бесплодность прокрустова руководства, кому, тренируя послушание, лихой духовник благословлял наврать, украсть, разбить стопку монастырских тарелок или съесть на Страстной яйцо, однажды сквозь объявший душу мрак понимает: ничье посредничество не освобождает от ответственности; пусть по приказу, но это я, а не он нарушил Пост, прогнал собаку, отверг неполезное общение с другом детства, порвал непрочитанным письмо от мамы.

Повиновение не спасительно, а, наоборот, губительно, если повелеваемое колеблет веру, вступая в противоречие с совестью, Евангелием и церковным уставом. Владыка Антоний Сурожский где-то говорил: даже если Сам Бог станет перед тобой и потребует исполнить то, чему твое сердце не может сказать аминь! - не делай этого, ибо Богу нужен не поступок, Ему нужна гармония между Им и тобой.

Потом, собственная ошибка, при осознании её, влечет за собой урок, размышление, опыт, а от чужой какая прибыль? В записках монахини Амвросии (Оберучевой) отражена прискорбная ситуация в Шамордине, одна из побед великой октябрьской: немалые числом монахини, привыкшие без рассуждения повиноваться воле старших, так же рьяно исполняли послушание советским указчикам: сбились в колхоз, доносили на священников, распределяли продовольствие по труду и выгоняли за ворота неугодных властям сестер.

Один монах печатно поделился, как мечтал в юности о непорочном, облагодатствованном руководителе, способном научить высшим степеням молитвенного делания; разумеется, таковой не отыскался. Но конечно и теперь живут истинные старцы, имеющие силу и власть от Бога пресечь мучительство страсти, запретить духовом злобы и прояснить жизненную перспективу. Игумен К., увлекавшийся смолоду винопитием, без малейших собственных усилий навсегда завязал, когда батюшка, его духовник, всего только погрозил пальчиком и сказал: «не надо!», а другой игумен, настоятель, подпавший под гнев архиерея, от своего духовника услышал: «к Пасхе закончится»; сбылось в точности и даже очередной наградой не обошли.

Подлинный старец не диктаторствует, не скажет «делай как я», не навязывает свои взгляды, свою волю; в сущности ведь нужны не приказы, а пример; преподобный Зосима прилепился к Марии Египетской, потому что увидел в ней, слабой женщине с изнуренной, обожженной солнцем и ветрами плотью, святость; нужен образ веры, человек, идущий по той же дороге несколько впереди.

Поэтому, если вместо гордостной установки на идеальный житийный образец усвоить всего лишь твердое упование на милость Божию, вполне возможно рассчитывать на нужного человека в нужный момент; он явится не обязательно в облике седовласого мудреца: будущая Леушинская игумения Таисия как раз на высших степенях молитвы застала незаметную старушку монахиню Феоктисту [347], начинающая пытливая подвижница Арсения оперлась на скромную схимонахиню Ардалиону [348], мистически одаренная послушница Мария обрела советчицей юродивую монахиню Диодору в Жабке, а по ее кончине старца Филимона, смиренного калеку и терпеливца [349].

И в наши дни инокине М. тоже в провинциальном малоизвестном монастыре повезло встретить препростую мать В., в советские годы постриженную в миру, часто наказуемую нарушительницу порядка: не так поклонилась, хлеб взяла впрок из трапезной, мантию надеть забыла; ругали, а она ни капли не омрачалась; всё-то улыбалась, всему радовалась, будто, номинально участвуя в обыденной суете, одновременно пребывала в нездешней сияющей дали; «дак когда сердиться-то, – объясняла с уральским не то сибирским выговором, – молитва бьется тут постоянно, даже когда сплю!» – и ударяла кулачком слева, где сердце.